СЭМ i ТОЧКА. Колониальный роман

– Чего несешь?! – тут же гаркнул старик и чуть не вышел.

– Знаю я тебя, – усмехнулся с прищуром личный водитель и игриво пропел с таинственной уверенностью в голосе: – Знаю. Иванишь. Краснояришь. Ересиарх.

– А ты барыга, – вдруг рыкнул Иван, когда они уже поднимались в лифте в компании красавицы в пижаме. Дядя Мур рискнул сделать вид, что ей показалось.

– Запомни раз и навсегда, – невозмутимо давал дядя последние наставления, – никакой ты не старец. И уж тем более не… – осекся он. – А бродяга.

Они вошли в кабинет.

– Ну, какие дела? – по-свойски сказал дядя Мур. – Вот, привёл тебе для опытов, – засмеялся он невпопад, но обходительно.

Доктор небрежно вынул руку, чтобы ответить на рукопожатие, но тут же сунул кулаки обратно в карманы халата, и его мясистое, обветренное лицо заинтересовалось фигурой дворника, на которого он недолго смотрел как на товар, чуть раскачиваясь на тапках.

– А чем, собственно, обязан? – вдруг удивлённо спросил заведующий отделением институтской клиники у растерявшегося от такого поворота Лимура.

Коммивояжер вдруг устыдился самой мысли, что Тузовский – это светило сибирской науки – потом будет рассказывать в Доме учёных, с каким идиотским вопросом он к нему наведывался.

Победив малодушие, визитёр махнул рукой как вялый сеятель и ответил:

– Какой экземпляр! Настоящий выворотень.

– На кой шут он мне?

– А ты исследуй, – сказал дядя Мур, восстанавливая инициативу. – Ты человек великой интуиции. Светоч! Я и напоминать тебе не стану, что с ним не так. Если подозрения ваши верны – получим всю славу. Может быть, даже премию дадут, и я успокоюсь.

С этими словами дядя Мур сунул руку в полушубок и мастерски переместил из него в карман халата плоскую бутылку лимуровки с фирменной лично им придуманной этикеткой.

– Господи, что же мне с этим делать-то! – ещё раз окинул любитель всего благодарственного проницательным чуть заплывшим взглядом подарки снизу вверх. Ивановы широкие скулы, впалые морщинистые щеки и китайская бородёнка наконец заинтересовали его. – У меня сейчас скрининг идёт. Испытываем препарат бразильский. От бешенства. Может я его туда? А там – всё. И госпитализация, и кормим хорошо, и двадцать тысяч в придачу. Мне.

– И кровь берут?

– Шесть дней по десять заборов! – гордо ответил фармаколог. – А до этого ещё анализы.

– А установление родственных связей?

– Как? Мы же не институт генетики! – испугался заведующий. – Лимур, ты же образованный человек, – насупился он.

– Кое-кто вчера проболтался, что генетический анализ дочерям президента делал…

– Да вы раздевайтесь, – переполошился Тузовский, схватил Ивана под локоть и повёл к виселице с халатами. Даже снял с него ушанку и нахлобучил её на крюк, так что заблестела глянцевая лысина с мокрыми полосками последних волос. – Побывали, значит, в Китаях, теперь им там и тут принцессы мерещатся…

Эскулап открыл поставец и достал подносец самой ажурной скани с хрустальными рюмками на ножках и вазочкой янтарной икры.

– Я-то, друг мой, за рулём. А вот ты, Иван, давай, – благословил дядюшка, не отводя глаз от угощения.

Доктор вытащил из кармана подарок, наполнил три рюмки до краев с шапочкой и деликатно снял с икры филигранную крышечку.

– Ну, – сказал он, осторожно подводя лекарство к усам, выпучил сводящиеся к носу глаза и выпил.

Иван перекрестился и тоже выпил. Фармаколог копнул ложкой икру и угостил ею дворника.

– Я одного понять не могу, – мгновенно проглотив свою порцию, обратился к дядюшке Тузовский. – Ты нам его насовсем даешь или на время?

– Кто ж такое добро насовсем отдаст? – возмутился дядя и тоже быстро воспользовался ложечкой. – Проверишь и назад.

– Не будем превращать закуску в еду. Ты либо пей, либо оставь. Всё же здравница.

– Как говорится, деньги лечат, – бросил дядя Мур, потрепал врача по плечу и стремительно потопал к двери.

– Так на что проверять-то? – крикнул вдогонку врач.

– А, – махнул рукой дядя. Он и сам не понял, почему обиделся на товарища – за выдающиеся глазки, тон или икру. – На что хочешь на то и проверяй. Заберу потом.

– Я давление ему проверю и градусник вставлю! – донеслось ещё ему вдогонку.

Когда дядя мой вышел, доктор выпил ещё раз и сел на край стола. Иван стоял в стороне у серванта, расставив валенки на ширину плеч, и хмуро смотрел куда-то под койку.

– Ну, Червяковский! – то ли хваля, то ли ругая, басил Тузовский, двигая мясистыми щеками. – Будет нам всем премия из-за него! И путевка в самую глушь поднебесную! Ну, Червяковский!

– Есмь червь, – сказал Иван.

– А вы, ведь взрослый человек, зачем всё это поддерживаете? – явно негодовал врач. – Скажите на милость.

Тузовский слез со стола, подошёл к старику и посветил ему фонариком в глаз.

– Я тут передачками про Циолковского увлекся, – осматривая старца, бормотал фармаколог своим густым как бы захлебывающимся от собственной важности басом. – Говорят, незадолго до смерти он сформулировал идею соответствующую парадоксу Ферми и предложил теорию зоопарка, по которой, как он выражается, совершенные животные небес не хотят иметь дела с нами, пока мы ещё не достаточно созрели.

Иван диковато покосился на врача и вновь потупился, ничем не содействуя и никак не препятствуя осмотру.

– Ведь вы человек божий, – сказал Тузовский. – Уж со мной-то чего тут ёжиться? Так вот скажите мне честно, что вы думаете о влиянии на человека существ иной более возвышенной природы. Константин Эдуардович считал, что были стадии куда более разряженной материи, которой могли соответствовать разумные существа нам сейчас недоступные и невидимые. Более того, этот старый фантазер допускал их проникновение в наш мозг и вмешательство в человеческие дела.

– Бесы! – ощетинился старичок. – Встань на колени, телеух! Молись! Кайся пред Богом и проси заступления у его пречистыя матери! Нам ли называть имена, суть коих неведома таким, как ты? Целковский твой известно – поляцкий еретик. Самого страшного не разумеешь!

– У нас с вами на склоне лет сложились совершенно разные представления о реальности, – возразил врач, стягивая со старика верблюжий свитер, надетый на голое тело.

– Богу вера нужна, а не суете дел мирских. Как верили святые отцы глубин – отче Иоанне Богословце и три святителя – так и нам подобает веровать.

– И Константин Эдуардович верил, и я верю. Только не в Бога, а в великую научную революцию в области медицины, которая продлит нашу жизнь, – охотно поддерживал разговор заведующий. – Если на нашем веку продлить жизнь на десятую долю, то у следующего поколения вдвое, а затем вдесятеро и, наконец, смерть станет явлением из ряда вон выходящим, а тысячи световых лет не такими уж недосягаемыми пределами. И тогда среди этого лучистого человечества, этого нового народа божьего, существующего и путешествующего на энергетическом уровне будут указывать на откровение Циолковского.

Иван схватил одежду, выскочил из кабинета и, бесшумно топая в валенках по мраморному полу, промчался мимо лифтов к лестнице и засеменил по конструктивистским ступенькам.

– Тоже мне старец нашёлся! – бормотал дядя Мур по дороге домой. – Мракобес! Нанка к нему со всей душой, а он ей: нечего сидеть нога на ногу – нечистого качать. Тоже мне старец нашёлся! Еретик!

Старая «Волга», качаясь на ухабах, проехала по 2-ой Днищенской, с разгону взлетела на косогор и на отработанном повороте остановилась на площадке у гаражей под красным особняком.

Дядино настроение совсем испортилось, когда он увидел на снегу у гаража трафаретом нанесенные надписи, одна из которых гласила нечто подозрительное «ШУМУХЕР».

Четвертая за накаления страстныя

Иван стоял в толпе прохожих на проспекте Ленина и осматривал публику, будто кого-то потерял. На шее у него болталась почерневшая икона на веревке, и прохожие принимали его за попрошайку.

– Кошка! – властно рыкнул дядя Мур жене с порога.

– Котик! – своим особенным громким почти опереточным голосом отозвалась Анна Фёдоровна. Хозяйка говорила всегда, как бы иронизируя и потому особенно резко меняя интонации. – Обедать.

Она выключила грибной суп и вытащила сметану.

– Все сукины дети! – сказал дядя Мур, сбрасывая шапку и вешая полушубок. – Тузовский и Червяковский решили свести меня с ума.

– И как до этого дошло?

– Они оба утверждают, что глупый колдун, поселившийся у меня в доме, – возмущенно усаживался супруг за накрываемый стол. – Эти двое решили утверждать! Что он такой же настоящий, как святой старец Кузьмич, – быстро перекрестился дядя Мур и вытер бисером выступивший пот на лысине, когда перед ним на столе появился штоф.

– Конечно он настоящий, – пропела Анна Фёдоровна.

– Нет, ты не ухватила! – продолжал дядя Мур. – Я не в плане его материальности или нет. Я в плане того, что он настоящий старец и чуть ли не хлеще Кузьмича! Того за Первого Александра почитали, а этого и гляди…

Он осекся, но добавил, подняв кулак:

– За царя!

Но вместо того, чтобы двинуть по старинному дубовому столу посреди комнаты, он схватил этим кулаком графин за горло и аккуратно наполнил стопку.

– За царя! – повторил он с тем же возмущением и выпил рюмку до дна, ещё больше шалея и утирая новые капли пота со лба.

– Не знаю, причем здесь монархизм, – рассудительно заметила хозяйка особняка, – но конечно я верю в его искренность и благочестие. Так уж Бог судил, что у нас с тобой настоящий святой в доме завёлся. Им наш дом освящается.

Дядя Мур зарычал и всё-таки ударил кулаком по столу, схватил подскочившую ложку и тут же с храпом всосал с неё горячий грибной бульон из лично им собранных грибов.

– И ты с ними заодно!

– Я ни с кем не заодно, – возразила супруга. – Я просто считаю его божьим одуванчиком. Ходит на службы, снег управляет, добрые вещи говорит.

– Этот мракобес?! – изумился дядя Мур ненаблюдательности своей жены. – Этот колдун?! Да он про тебя говорит, что ты нечистого на ноге качаешь! А? Что скажешь?

– Ещё как качаю, – не удивилась Анна Фёдоровна, глядя, как муж уплетает горячий обед. – Бывает, сяду, положу ногу на ногу и представляю, что у меня на кончике тапочка сидит маленький симпатичный чёртик. Качается, и пусть себе качается.

Дядя Мур остановился, медленно отложил ложку и, выпучивая глаза в сильных очках, потянулся к пульту телевизора, потом нахлобучил огромные наушники и вытащил из одного уха телескопическую антенну. И тут мумия с экрана откинулась на кресле в библиотечной обстановке, поправила оранжевую простыню и поведала, что монашеские правила запрещают употребление пищи после полудня: «Но иногда я чувствую себя голодным к вечеру, особенно после многочисленных встреч, и мне хочется съесть печенье», – вздыхала мумия. – «Тогда я спрашиваю себя: чего хочет Будда прямо сейчас – чтобы Далай-лама следовал правилам или чтобы в его сердце была радость? И ем печенье».

– Нанка! Давай ламу! – закричал Лимур, срывая наушники. – Ты слышишь?

В это время дворник Иван стоял у книжного магазина и смотрел на двух женщин в шубах, предлагавших прохожим какие-то журнальчики.

– Что вы им не скажете, чтобы они ушли, батюшка? – наконец спросила его студентка в шапке с помпоном и с желтым рюкзаком.

– Которая церква над церквами мати? – сдвинул брови Иван.

– Православная, – сказала девушка с подмороженными щеками.

– Посюда, где полагается пуп земли? Краеугольный камень. А который у нас камень каменьям отец? – продолжал Иван. – Это камень – алатырь. А на нем зверь. Кой зверь всем зверям зверье? Носорожец.

– О сне моем мне расскажите, батюшка, – просила покоренная проповедью девушка.

– Искушаешь, звериха? – с этими словами старик дал ей поцеловать икону, болтавшуюся у него на груди и, колко, словно гвоздем перекрестив, побрел через снегопад дальше по людному проспекту Ленина.

На университетской остановке стояли волкам уподобляющиеся дворняги и чего-то ждали, как будто бы стрельнуть папироску. Иван подошёл и встал супротив. Достал кусок хлеба из кармана, протянул вожаку, тот понюхал, ласково моргнул и отошёл к своим.

Из городского сада вдоль заиндевевших витрин с манекенами вели разукрашенных северных оленей. Загипнотизированная старуха улыбалась на исихазм светофора:

Грейдер охапками пожирал теплый бархат, а маленький четырехколесный бульдозер борол сугроб. Длинная девушка продефилировала по соединенному гармошкой салону троллейбуса и, не вынимая рук из карманов, вышагнула из кудахчущего вагона и увязла в коричневой борозде.

Забыть случившиеся в НИИ фармакологии огорчение первый канал дядюшке не помог. Впрочем, как и второй. Он допил штоф, снял наушники и, накинув засаленный бухарский халат и выпятив живот, пошёл в мастерскую полюбоваться своим аппаратом, который сулил ему бессмертие, если не телесное, то, по крайней мере, то славное и непреходящее, которого достигли некоторые из его коллег.

Устройство, стоявшее на ногах из четырех кронштейнов, было бесформенным и производило впечатление комка из приборов и проводов, притянувшихся со всей мастерской к мощному магниту. Дяде оно виделось изящным кувшином. А когда он активировал его и проверял действие режимов, в какой-то момент оно и вовсе казалось ему живым существом. И не сказать, чтобы он не побаивался его. Могущественный звук системы охлаждения напоминал приглушенное жужжание ползущего по полосе грузового самолета, а бегущие по двум экранам строчки отчетов – что-то вроде гипнотических глаз.

На последнем режиме устройство надсадно гудело, как электрический разряд, и тут начиналось научное волшебство звукового нагрева. Пока дядя Мур сотрясал звуком воздух, где-то на этаж выше Анна Фёдоровна ставила суп в микроволновую печь – это было куда проще, дешевле, а главное эффективнее. Кроме того изобретатель отказывался признать связь звукового нагревателя и чудовищного метеоризма, таинственно сопровождавшего его секретные эксперименты.

Со временем дядя всё больше и больше проникался ни с чем несравнимым чувством величия, радости и восторга. Он понимал, что этого не добился ещё никто, что результатом этого открытия могут стать такие же прорывы для всего человечества, к каким привели те ничтожные на первый взгляд случаи, когда глуповатый людоед, пытаясь заточить кремневый топор, нечаянно зажег пучок сухой пакли, пришил палец к рыбе или, высасывая из кости мозг, неожиданно получил мелодичный и приятный для слуха свист.

Но, Боже мой! За что таким открытием ты наказал переулок Враженский? В чем был смысл? К чему всё вообще? Сего постичь он не мог. И это доводило его до нечеловеческой ярости, незнакомой хомо эректусу. Оно не могло быть красиво запатентовано с немедленным предложением от ведущих японских компаний, а соответственно не могло быть продемонстрировано интеллектуальным гостям. А этого желал он, казалось, больше всего на свете.

И что тогда оставалось? Иногда, выдёргивая косы проводов, он хватался за стальную полоску рессора, но родительский инстинкт, что-то вроде дуновения в животе или простой слабости, останавливало его, и Лимур Аркадьевич обнаруживал себя стоящим в мастерской над гениальным устройством с железякой в руке как Авраам, заносящий нож на любимого сына.

Тогда он осторожно клал заготовку для лезвия окатаны на верстак с чувством, близким к благодарности, гладил себя по животу и шёл в звёздную комнату. Порожденная отчаянием доброта настолько изменяла его, что эхо каждого шага его восхождения отзывалось в разыгравшемся чреве. Дядя Мур стучался к дворнику и протягивал ему баклагу воларицы.

– Выпей, бездельник, – добрым голосом говорил он. – У вас же, что ни день – праздник. Впрочем, что же это я говорю? Почему у вас? Это у нас… У нас! – поправлялся он. – Все мы православные. И это… Иван, – деликатно добавлял он, – свечу мне поставишь? Что-то волнение у меня внутри.

Загорелся зелёный сигнал светофора.Можно переходить.Загорелся зелёный сигнал светофора.Можно переходить.

Пятая за не пусты места

– Эй, негр! – поймал враженский барин своего дворника за рукав, – иди, закрашивай, что ты там на заборе понаписал.

– Иду, иду, батюшка, – смиренно поддался Иван, и его вывели из коттеджа на мост через ров, а по мосту – за ворота.

Они стояли теперь снаружи в переулке между красным дядиным забором и белой монастырской стеной. На заборе была свежая надпись выполненная через трафарет «ГОНЩИК».

– Ах, ты, Илюшенька! – ужаснулся Иван и тут же начал тереть надпись рукавом тулупчика. – Ездило тут всякого народу…

– Плохо играешь, – пожурил его дядя Мур. – Вот тебе краска, вот кисти и валик. Весь забор перекрашивай. Хам!

– От Хама африкане пошли, – возразил старик. – А отца-то у тебя есть? Я вот сын Яфетов. А ты, видно, Симова подколенка.

– В свободной стране ты бы уже сидел, – елейно улыбнулся хозяин и самодовольно покачался с носков на пятки, глядя, как старец начинает исправляться.

– А ацентону не плеснешь нюхнуть? – мешая краску кисточкой в банке, спросил Иван. – С милостивости отдастся?

– Когда три семьсот отдашь, умник? – продолжал любоваться враженский процентщик, покачиваясь и заводя руки за спину.

– Я, значит, хамр мадританский, а ты у нас елропеец симбирской? – спрашивал старик. – Чо за хамилия тебе – толь олропейска, а толь и елрейска кака?

– Сам себя выдаешь, – мурлыкал в ответ феодал. – Думаешь, ты в глубинке? Это под боком у московитян языки коверкают. У нас в Сибири чистый колониальный русский. Как в Средней Азии.

И вдруг Иван зыркнул на дядю как бы исподтишка, и родственник мой перестал качаться, и даже отшагнул. Это был взгляд благословенного – взгляд, томивший врагов России два десятка лет.

– А, – махал на него рукой дядюшка. – Докрашивай и в кочегарку под арест. Через тебя же, чекист, меня привлечь могут. Тебе шуточки, а это реальный непрезидентский срок. Я ж исключительно для внутреннего пользования гоню. Вот тебе и крест! – указал он на церковные купола. – Ну, бывает, возьму чего на сахар, на дрожжи… Но получаю больше, чем беру.

– Блаженнее давати, – согласился дворник. – Вот только за что, свет, елропеец ты волюшки меня узилишь?

– Нет, я так-то за демократию! – возразил просвещённый сатрап. – Каждый человек имеет право на свободу и личную женщину, но ты ж меня под монастырь подводишь своей мазней.

Утром у дяди чуть не случился удар. Впрочем, он быстро сообразил, что его это уже не касается. Прямо напротив его дома на белой монастырской стене появилась новая хулиганская надпись: «ГОНЩИКИБАРЫГИ»

Весь тот день вновь ездило тут всякого народу, застревали в снегу такси прихожан, дядя Мур звал Ивана с лопатой и обсуждал с каждым спасенным хулиганскую надпись на монастыре.

– А представьте, что если автор надписи вот этот старик, – указывал на орудующего лопатой Ивана разоблачитель.

– Да так-то правильно, – похохатывали таксисты, посматривая на недовольных пассажиров. – Приторговывают духом божьим – тут уж ничего не попишешь.

– Надпись-то может и правильная, а вот дворник у меня неправильный. Думаете, он сумасшедший? Э-э нет. Он настолько хитер, что хочет перехитрить Самого…

– Сигаретку?

– Благодарю, – угощался Аркадич сигаретой у водителя и чиркал спичками. – Вы знаете, что местные старухи его кем-то вроде святого считают? Мол, он повторяет подвиг старца Кузьмича.

– Какой подвиг? – включались в разговор пассажиры.

Дядя Мур многозначительно поднимал палец вверх, опускал его в землю и говорил:

– Подвиг, связанный с самоустранением от власти государя.

– И какого государя? – спрашивали застрявшие на Враженском.

– А вы как будто сами не знаете? – улыбался мой дядюшка.

Люди всматривались в лицо старичка с китайской бородкой и невольно крестились, делая вид, что прощаются с монастырем. Некоторые уезжали сразу же, а иные фотографировались на фоне дворника, прося выйти из кадра хозяина проезда.

– А самое дикое-то в этой истории знаете что? – не унимался экскурсовод. – Если он сбежавший после покушения правитель наш, то кто ж тогда покушение-то устроил? Ведь много верных ему людей там полегло, – не совсем понятно накручивал он. – Так что если это правда, то перед нами безусловный антихрист. Великий человек спас Россию, а этот её погубит. То есть я полагаю, что если это он, то это уже не он, а чудовище бесланское! Русский Агасфер!

Таксисты смеялись, а прихожане хмурились.

– Он сам-то что говорит? – спрашивали они.

– Так вы у него и поинтересуйтесь, – предлагал дядя Мур.

– Ты ли тот или ожидать нам другого? – вопрошали благочестивые. – Скажи, и мы тебе поклонимся.

– Вы только гляньте на них, – шептался дядюшка с таксистами. – Они же готовы клюнуть. Религия, знаешь ли, так и устроена. Это клапан: легенда как снежный ком, прилипает к ней всё больше и больше всякого, и обратного пути не имеет. Сегодня говорим «живее всех живых», а завтра уже «воскресе». Ну, взять то же евангелие, ведь совершенно банальнейшая история там вышла: наговорил чего лишнего, скрутили, наваляли и того… Но ведь нашлись духовные лица, которые всё это так вот обставили, – указывал он рукою философа на андреевские колокольни.

– Лимур Аркадьевич, я директор школы, где учится ваша внучка Машенька, – прервала обличительный пафос какая-то женщина. – У нас по плану будет открытый урок в рамках курса основ православной культуры, и мы хотели бы посвятить его старцу Кузьмичу Томскому и феномену подмены царей, начиная с отрока Димитрия. Было бы чудесно пригласить в качестве живого примера вашего дворника. Могли бы вы выступить, так сказать, посредником?

– Это дурдом! – стонал распорядитель. – Вот он перед вами. Что хотите с ним, то и делайте. Разве я сторож ему?

– Здравствуйте, батюшка, – обратилась к дворнику женщина, поправляя большие очки на половину лица.

– Шапку сыму! – неожиданно рявкнул Иван и бросил в женщину снег лопатой.

На чердаке за игрой в бильярд Мур поделился с друзьями.

– Шапку снять, – смаковали они. – Главное кому? Если себе, то всё не так уж и плохо.

– Да чёрт его знает, – ходил с кием на плече Аркадич. – Я с ним уже ничего не понимаю. Одно скажу, страшный он человек при любом раскладе. Взять хотя бы письмо, которое ему пришло неделю назад.

– Э-те-те! Ты что же это, штазист, перлюстрацию устраиваешь? – изумился Цукер.

– Да он просит вслух письма читать, якобы не грамотный, – отмахнулся дядя Мур. – Так вот приходит письмо на его имя, а в письме одно слово: «вольфрам». Я думаю, что за бред? А потом понял, что это он над моей кандидатской издевается. Ведь в каждой микроволновке есть мое изобретение. Я его сделал, но не запатентовал, и всё досталось другим. А как такое получилось? Я работу на стенде закончил, а вывод в уме держу – хочу моего научного руководителя повергнуть. Он работу прочитал и подытожил – вольфрам. Мне естественно было приятно, но не очень, так как за ним и осталось. Сейчас вилла у него в Силиконовой долине… А к дворнику моему письма приходят с тончайшими намеками.

– А от кого письма-то? – спросил только что закативший свояка Червяковский.

– Ну, как от кого? – устанавливая забитый шар на полку, продолжал дядя Мур. – С телевидения, где слова угадывают. Он же туда кроссворды на мертвых языках шлет.

– Ага! – сказал Цукер. – Так он у тебя только по-русски неграмотный?

– Да. И ответы просит читать. Неделю назад, например, такой был: «вольф», «срам», – продолжал жаловаться хозяин. – И как это прикажете понимать? А намедни из администрации письмо – вот: «Поздравляем с днем ангела нашего города». А когда наш благословенный-то был основан? А я вам говорю: седьмого октября. Кто имеет ум, тот сочти, – примолк дядя Мур, зажмурился и забил среднюю от двух бортов.

Червяковский полез в лузу за шаром и, почесав умудренную голову, прокомментировал:

– Да у вас тут прямо война и мир.

На следующий день Иван напился и валялся сначала на мосту, потом снаружи под воротами, и разнервничавшаяся Анна Фёдоровна обвинила супруга в том, что он отравил дворника. Дядя Мур уже и сам не понимал, кто это придумал – он или она.

Шли местечковые выборы, и дяде моему приходилось то и дело вступать в идиотские переговоры. Вопреки мольбам Анны Фёдоровны он не торопился затаскивать тело дворника в дом, никому не открывал, а спрашивал обходчиков через забор:

– А из какой фракции? Хотя не важно. Мой голос можно купить. Но я дорого стою.

– Если с тарой, – мычал из теплого сугроба агитаторам дворник, – то цена едина, а если без, то уже и станет.

– Тут вот святой человек подсказывает… – не успевали ответить дяде через забор, как выскочивший тигр, раскидывал захожан и утаскивал мычащего старца на свою территорию.

Являлись не только люди. Иногда за компанию с дворником приходили животные. Например, почтальон Навозов-Гаврилов, разносивший пенсию старушкам, охраняемый своей бесполезной собачкой. Иногда собачка приходила и без почтальона, но не будем об этом. Даже если не приходил никто, приходили таинственные сновидения…