Полная версия:
По грехам нашим
Наташа уткнулась в книгу, Анна Ивановна собирала пустырник на территории Дома отдыха, вязала веничками и развешивала в тени сушить. От скуки стала ходить в кино или посмотреть телевизор.
И всё-таки хорошо отдохнули. Возвратились довольные и даже посвежевшие.
* * *Иначе провели отдых Щербатовы.
Валентина Львовна не могла смириться с изменой, не могла простить мужу его предпочтения этой хромой девке. В душе своей она не верила их интимной связи, потому что Петр Константинович вследствие болезни был недееспособным… Но что это за визиты в полуподвал, что это за поездки?! Она и всегда-то была властной женщиной, а теперь – тем более! – подумывала: не оформить ли развод, не выселить ли Щербатова из обкомовской квартиры – в праве же она прожить лет двадцать семейной жизнью или просто в связи с другим человеком. Одно её смиряло: как жить на свою зарплату? Всё-таки основное благополучие поставляет муж… Впрочем, теперь и в управе он не служит, и от фирмы доходной отошел… Рассудив так, она и решила для начала наказать неверного, в тот же день объявила, что на отдых поедет одна, и потребовала завышенную сумму денег.
«Пожалеешь, – в гневе подумал Щербатов, – на курортах в ходу двадцатилетние», – но денег на отдых жене отстегнул по заявке. Сам же он в один день собрался и уехал в Крым.
Позднее Щербатов считал: единственный раз отдыхал в удовольствие, без обузы и без узды.
Поселился он в новом месте – знакомых не было, зато было много молодых женщин; тёплый залив, рядом горы, и даже в пятидесяти шагах от курортных ворот метров на сорок в виде стога сена возвышалась горушка, покрытая мелким колючим кустарником. И только узкая извилистая тропа круто вела на вершину, где была оборудована площадка для отдыха. Молодые, как горные козы, взбегали на это горушку. Пожилые не решались.
Вселился Щербатов в люксовый номер: один, со всеми удобствами, с видом на море – конечно же не на пляж. В первый же день он преобразился: надел кремовые шорты, на ноги светло-зеленые теннисные туфли с кремовыми носками, на плечи «распашонку» светло-голубого цвета; на голову лёгкую ковбойскую шляпу рисовой соломки, и лет ему уже не пятьдесят – сорок! И в первый же день после обеда прогуливался по набережной и улыбался молоденьким встречным щебетухам.
И заплясали денёчки: режим установился энергичный – с утра купание в море, загорать он себе не позволял по указанию врачей, но до коленок, до локтей, лицо и грудь, естественно, загорали; прогулка по берегу моря – поиски камней; восхождение на горушку, не сразу до вершины, но восхождение; поездки на развлекательные экскурсии; вечером – танцы на веранде, здесь он присматривался к свободным «хохотушкам» и нередко провожал их к себе в люкс.
Щербатов и не заметил, когда вовсе прекратил принимать обезболивающие четвертинки… Приходилось с подружками посидеть и в ресторане, где он обычно кроме прочего заказывал сухое красное вино…
Муж даже не знал, куда уехала жена на отдых, и жена не знала – где муж.
Возвратился Щербатов в середине августа. Редко он вспоминал, что его гарантийный год подошёл к концу. Когда же вспоминал, то без раздражения и уныния думал: «Вот и ладно, вовремя отдохнул по-человечески». Без «раздражения и уныния» потому, что в тайнике души своей носил надежду и даже веру – исцелился.
Жена к тому времени, не довольная ни собой, ни отдыхом в Египте, возвратилась и была дома.
Зорким настороженным глазом она скоро отметила, что внешне муж окреп, выглядит вполне здоровым. И она повела примитивную игру в лесть – на эту удочку мужчины частенько клюют.
– А ты, Петр Константинович, выглядишь молодцом! Как ты себя чувствуешь?
– Не жалуюсь… – Щербатов одновременно ел и говорил: – Чувствую, как в сорок лет.
– Завидный возраст, – с обвораживающей усмешкой отметила жена. – Не Крым же тебе так помог. А что?
– Не знаю, Валентина Львовна, но таблетки для обезболивания оставил другим… И был я не в Крыму, а в Сухуми… каждодневно плавал, на крутую «горушку» восходил – пятьдесят метров над уровнем моря.
– И с чего бы так? – Она продолжала улыбаться, как давно не улыбалась, вкрадчиво. – Оказывается, ты сильный человек. С чего бы?
– Не знаю.
– И что, на службу пойдёшь?
– На какую?
– На свою, в управу, да и фирмачи звонили…
– Не знаю.
– Да что ты всё не знаю да не знаю?
– Так и не знаю. Но что-то помогло.
– Надо учесть, – лукаво оповестила она и, поднимаясь со стула, потрепала пальцами руки еще густые волосы мужа.
«Играет, – с ехидством подумал он, – и зубы как будто выпали… Теперь я буду гонять шары», – а вслух отметил:
– И ты, Валентина Львовна, как будто помолодела. – Щербатов тоже перешёл на лесть. Поняв это, оба засмеялись.
Так и продолжалось ощупывание или обследование друг друга. А вращался разговор вокруг внешнего выздоровления Петра Константиновича. Вывод же был таков: не она его, а он её проучил. И Валентина Львовна, наверно, поняла это, но пока не освоила.
Не говоря лишнего, Щербатов после ужина закрылся в ванной, чтобы затем хорошо отдохнуть.
Так и разошлись по своим комнатам ни с чем друг о друге.
* * *Со школьных лет в ней было воспитано качество: прежде всего – дело, а для этого – воля. Так она и жила до настоящего вечера: в школе, в институте, в аспирантуре и теперь в роли профессора читала студентам лекции. На втором месте семья и муж. Если, во-первых, рост, карьера, то, во-вторых, подчинённость верного мужа. Она могла бы понять, если бы соперница была выше во всех отношениях, Но как понять, когда засидевшаяся девка из полуподвала?! Да неужели?.. Она не могла поверить… И новая загадка – внешне он здоров. А так ли?..
Валентина Львовна всё знала, хотя муж и молчал. Она разыскала всех врачей и потребовала доложить законной жене: что с мужем? И ей доложили, даже о сроках – плюс, минус. А он внешне вполне здоров. И этому она не могла поверить, не могла и уснуть ни до двенадцати, ни до двух.
Никогда она не позволяла себе приходить в его комнату ночью – он приходил. Но он не шёл – и пошла она, как тень в ночном халате.
Муж спал, спокойно похрапывая… И скользнул халат по рукам на пол. Валентина Львовна как будто украдкой исчезла под одеялом.
Спустя полчаса успокоились и заговорили свободными голосами, но с придыханием, как будто боялись, что их кто-то услышит. Но глухие «обкомовские» стены не выпускали ни звука из своих надёжных бастионов.
– Ты думаешь, если не информируешь меня, то я так ничего и не знаю?.. Я разыскала всех твоих врачей – и потребовала… И не поверила им.
– Вольному воля, но врачи редко ошибаются…
– Предположим, так, но почему ты потащился к этой девице? Предположим, понравилась, она не дурна, но опускаться до полуподвала – это же унизительно… А ведь мы с тобой прожили почти тридцать лет. – Она ткнулась лбом в плечо мужа и заплакала, этого с ней не случалось. – За что же такое унижение, за что – за дочь Клару, за не рождённого ради науки сына?! – И ей вдруг стало дурно. Щербатов принёс воды, но и тогда она рыдала, а он безуспешно утешал её. – Скажи, скажи, что тебя повлекло к ней – и я всё сделаю, изменю себя, чтобы ты ни к кому не уходил! Ведь я люблю тебя, Петр! Или мне наложить на себя руки?! – И вновь слёзы до истерики.
В конце концов, Щербатов дрогнул. Он даже подумал, что она действительно может покончить с собой. И человек заметался, полагая, что самое правильное – рассказать ей всё об отношениях с Наташей. Валентина Львовна умная, она поймёт и правильно оценит.
И он рассказал до подробностей пребывания в Москве…
Валентина Львовна вдруг засмеялась, причём громко и оскорбительно, как будто и не было слез.
– Ты что? – Щербатов даже вздрогнул, в темноте и лица её не видя.
– Да с ума сошла! – И новый накат смеха. – И ты крестился у попа?! Поклонился останкам какой-то Матрёны?! Избавился от рака! Да это девка из подвала тебя охмурила и направила в обман ради корысти. Да всё это научно доказано – ложь, шарлатанство! И ты, коммунист с двадцатипятилетним стажем, крестишься, ползаешь на коленях!.. Сходи, милый, к своим врачам, пусть обследуют и скажут, если что иначе, а заодно и к психиатру зайди…
Валентина Львовна тешилась, упивалась местью из ревности. И уже светлело окно, когда она ушла в свою комнату – несгибаемая и всемилостивая.
Такой встрёпкой Щербатов был буквально обескуражен. Остаток ночи он не спал. С одной стороны, рассуждал он, действительно, пережитки и шарлатанство – опиум для народа, но с другой – у него нет болей, остались недомогания от переутомления, и от таблеток отказался, и с женщинами не евнух. Это что, просто так? Или врачи ошиблись?
«Сегодня же поеду в клинику», – несколько успокоившись, решил он.
* * *Однако не поехал. Что-то сдерживало его, а может быть, он ждал своего срока, ведь до окончания гарантированного года оставалось и всего-то две-три недели. А возможно, он боялся: чувствуя себя вполне здоровым, не было никакого желания получать новый приговор… Щербатов медлил. И лишь через полмесяца сомнений, когда ему стало казаться, что боли возвращаются, он поехал показаться врачам. За это время ежедневно ему звонил кто-нибудь из родных и даже сослуживцев – и все с вопросом: «Пётр Константинович, ты что – в церковь подался?» – И он не только негодовал и клялся, но ему бывало и стыдно, случалось, он не находил, что ответить. И тогда начинал рассказывать какой-нибудь старый анекдот. Когда же спрашивал: «Кто это вам соврал?», конкретного ответа не бывало. И Щербатов задумывался: «Двое знают об этом всё: Наташа и Валентина Львовна… Но Наташа не знает знакомых и родственников, да ей это, наверно, и ни к чему… А для чего Валентине Львовне? Тоже ведь ни к чему». – На этом и заканчивались гадания.
Когда же он спросил жену:
– Валентина Львовна, ты кому из своих передавала наш ночной разговор?
– Ещё что?! – возмутилась она в ответ. – Чтобы опозориться обоим на весь город?! Нет уж, наверно, другие имеются источники… мне тоже несколько звонков было. Оставьте, говорю, злые толки.
«Неужели эта дура размазывает меня?» – и его сотрясало гневом.
* * *В больнице его встретили доброжелательно и приветливо. Выслушав, главврач немедленно собрал консилиум. Щербатов доложил: чувствует себя удовлетворительно, обезболивающие вовсе не принимает. Раскрыли историю болезни, просмотрели снимки, врачебные заключения, анализы… А ведь уже томография говорила всё. Вот так же собирался консилиум, на котором и поставили диагноз: неоперабельная злокачественная опухоль… И конечно же никаких годичных сроков прямо не определяли.
Тотчас предложили скорое обследование. Обследовали к концу дня – и ничего не нашли. Самолечением не занимался, следовательно, или ошибка врачей, но слишком много при этом сопутствующих ошибок, или же какая-то патология – как пришла, так и ушла. Но в любом случае – всё очевидно.
Лишь после шести Щербатов покинул больницу в полном убеждении, что он здоров и был здоров и что поездки в Москву – прямая ложь или шельмование. И почувствовал себя Щербатов со всех сторон обманутым, посмешищем.
«Это она – ведьма, авантюристка…» – как дятел одно и то же «долбил» он в дороге.
16Уже из двери от него пахнуло парами коньяка и сигарет – самолично, в кафе, Щербатов ежедневно отмечал своё выздоровление. После работы Наташа приехала из библиотеки и теперь перекусывала так, чтобы поужинать вместе с матерью – она была на вечерней службе накануне усекновения главы Предтечи и Крестителя Господня Иоанна.
Хмурый Щербатов стоял при открытой двери, не проронив ни слова. И смешно и досадно показалось Наташе такое положение, опустив на край тарелки вилку, она сказала:
– Во-первых, здравствуйте… Во вторых, дверь всё-таки надо закрывать… А в-третьих, почему вы, Петр Константинович, считаете возможным в наше подземелье приходить нетрезвым и прокуренным? – Он молчал, и глаза его, казалось, дымились хмелем и гневом. – Что же вы молчите?
– Подбираю слова, с которых начать…
– Какие на ум пришли, с тех и начинайте.
– Как вот назвать человека, который избавляет от того, чего не было вовсе?
– Я, знаете ли, разгадыванием сканвордов никогда не занималась. Подскажите хотя бы: из скольких букв состоит слово?.. И поздоровайтесь, в конце концов, за одно и скажите, с какой нуждой вы пришли?! – с негодованием одёрнула гостя Наташа. Но Щербатов продолжал своё:
– Назвать такого человека можно «фокусник», а если он не один – «фокусники», но так слишком мягко, точнее – проходимцы.
– Это к кому же прилагаются или адресуются такие слова? – холодно спросила Наташа.
– Да к тебе и адресуются, и ко всем таким, как ты.
– Я не позволяю вам говорить так развязно, таким тоном, к тому же на «ты»! Что вам угодно, сударь?
– Ничего не угодно. Зашёл сказать, что я здоров, был здоров, а вы с Матрёной меня вылечили – здорового! – и усмехнулся, коротко, с презрением. – Какую ты цель преследовала?
– А почему же вы в слезах за этим столом умоляли о помощи, о продлении жизни хотя бы на два-три года? Ведь вы были здоровы!
– Это ты меня попутала, охмурила меня – ты во всём виновата, ты опозорила меня на весь город, посмешищем сделала! – приглушенно, с гневом выговорил он, и даже зубами заскрипел.
– Или уходите отсюда, или по-человечески объясните, в чем я перед вами провинилась? И ведите себя прилично, иначе я вызову милицию.
– Нет, это я вызову милицию!.. Ты меня окрутила, ты заставила креститься и обнимать потроха Матрёны. Ты для позора сделала это!
– Да не валяйте дурака. И что вы против рожна прёте?! Отрезвитесь сначала, тогда и выясняйте отношения. Или к врачу обратитесь за помощью…
– Я был у врачей, был! И они сказали: ошиблись в диагнозе…
– Но вы, лукавый человек, ведь не сказали врачу, что были в Москве, молились святой праведной Матронушке об исцелении!
– Что говорить, когда ничего нет, – еврейская мифология! Что говорить, когда такие, как ты, оболванивают людей! Ловите в сети – и обращаете в ложь! И говорить нечего – судить вас надо! Ты думала, я принесу тебе ордер на квартиру – и стану обслуживать тебя. Ошиблась!
Наташа побледнела, захотелось вытолкать в дверь этого человека – но ведь он может быть агрессивным, и просто так с ним не справиться… Разбить всю его болтовню ничего не составляет – лишь бы воспринимал!..
Щербатов не воспринимал.
– Уже, Пётр Константинович, судили. Миллионы расстрелянных. Мало?.. Но как же вы будете судить, если президент Путин под объективом телевидения молится, прикладывается к святым иконам, причащается Христовых Тайн? С него и начинайте судить. Даже не с него, с Политбюро КПСС – они организовали перестройку, под откос пустили государство. Вас, коммунистов, и надо судить, вы разрушили и разграбили Россию, а теперь как щенки повизгиваете…
И только теперь, не снимая плаща, Щербатов, качнувшись, шагнул от двери и тяжело сел на скрипнувший стул. Опустил взгляд, помолчал, а затем, вытягивая шею в сторону Наташи, буквально просипел, вдруг охрипши:
– Зачем ты это сделала? Надо мной смеются… О каком Боге ты плела, когда Его нет?!
– Есть, и вы живой тому свидетель: исцелился от смертельной опухоли!.. Но это не за ваши духовные заслуги, это пробное поощрение за продвижение к вере… Но запомните, Пётр Константинович, поберегитесь: как Бог дал, так и возьмёт. Может случиться, что уже завтра взмолитесь о продлении дней ваших хотя бы на один год.
Щербатов как будто задумался. Казалось бы, человек тотчас и спохватится и воскликнет: «Господи, прости меня!»
Но это только казалось. Не отводя взгляда, вновь он хрипато просипел:
– Ты зачем по городу раззвонила обо мне?! Угроблю…
И Наташа не сразу нашлась:
– А что, и угробишь. Вы для того у сатаны, чтобы гробить…
Щербатов медленно поднялся со стула и медленно пошёл вокруг стола, выставив вперёд руки захватисто.
– Ведьма… угроблю…
Наташа быстро поднялась со стула и, перекрестившись сама, осенила и Щербатова, вздрагивающими губами шепча молитву:
– Да воскреснет Бог, да расточатся враги его… Господи, помилуй.
Дьявольски ощерился Щербатов и, на мгновенье затормозившись, вернулся на своё место.
И долго, долго они молчали…
Май 2017 г.
Кому пропоёт петух…
1– И ничего оскорбительного не нахожу, если меня назовут жидом. Сотни лет так и называли еврея: жид – скупой. Действительно, ростовщики за счёт этой неправды и богатели. Но ведь в любом народе свои скупые. Беда не в том, что ты скуп. Но ради чего? Калита – тоже скупой… А жид – и жид: ничего оскорбительного. Представьте, украинец подал бы в суд за то, что его назвали хохлом! В Евангелии прямо сказано: ни эллина, ни иудея. Две тысячи лет правая вера призвана объединять народы по духу. А что до греха в историческом развитии, то если объективно: все мы по-своему жиды, – с улыбкой говорил Илья во время обычной семинаристской полемики в перерыве между лекциями.
Илья Крон – рослый, внешне красивый еврей. Он уже имел университетское образование. Теперь семинария – и всё это в двадцать пять лет. К тому же освоил три иностранных языка. Ничего не скажешь – с достоинством. Удивительно было и то, что, красноречивый, он обладал и незаурядной способностью убеждать, доказывать свою правоту. Однокурсники привыкли друг к другу, и даже прислушивались к мнению любого из братьев. На курсе Илья был единственным евреем, всего же в семинарии их было два или три. И это о чем-то говорило: в былые годы обходились и вовсе без евреев.
Вспомнил об этом Илья и усмехнулся:
– Значит, евреи принимают христианство или православие. Вот и судите сами: смена веры – это не игра в паспортную национальность, это отказ от паспорта… А сколько правоверных христиан отпало от веры, предали Христа! Процесс, дыхание времени! Вот я и говорю: все мы ростовщики, только иудеи положили начало…
И добродушно усмехнулся, вовсе не ожидая возражений.
– Но ведь не все же распинали Спасителя, – спокойно заметил приятель Ильи, продолжая листать старую, наверно библиотечную книгу. – Не все же кричали: «Распни!»…
Илья удивлённо вздернул голову, как если бы впервые услышал о распятии Господа. Он даже потянул на сторону шею, игриво потрепал рукой свою густую шевелюру и, помедлив, сказал:
– Братья, а ведь удивительный вопрос – распятие! История этого известна всем. Можно представить подобное сегодня, можно возвратиться в историческое прошлое. Масса иудеев на площади кричала «распни!», а вот мы, я спрашиваю себя и вас, положа руку на сердце, подумав и взвесив исторические события и нашу осведомлённость, мы – в тех условиях – закричали бы: распни?! И, понятно, надо помнить, что Иисуса объявляли сектантом, обвиняли в присвоении имя Божия. А в их крови жила вера иудейская: Ветхий Завет – это вера тысячелетия. Чудеса Иисуса не всем приходилось видеть прямо, но знали о чудесах, наверно, все; религиозная и светская пропаганда работала и тогда. А ещё давление фарисеев и книжников. И вот, обвинив Иисуса из Галилеи в ереси и самозванстве, от нас и потребовали бы ответа: распять Его или отпустить? Ответить в обязательном порядке там, на площади, перед лицом Спасителя. Что прокричал бы каждый из нас?.. Вопрос всем.
В это время в аудиторию вошёл доктор богословия Троицкий.
– Вот подумайте, не прикрываясь самообманом…
Посмеиваясь и переговариваясь между собой, семинаристы рассаживались по местам, а Троицкий, быстро проходя к кафедре и, видимо, уже уловив, в чём дело, сказал, поджимая губы:
– Думайте, думайте, братья. Крон пустых вопросов не задает… Нашу пару отработаем по плану, а после лекций и я могу принять участие в «вопросах и ответах»…
Семинаристы шушукались, а Илья во весь голос сказал, видимо, для доктора:
– Это интересно: «А что ты крикнул бы на площади пред лицом Спасителя и Пилата – в исторической перспективе – и сегодня?»…
– Я так и понял, – согласился Троицкий, и уже тотчас начал лекцию.
После лекций профессора загрузили вопросами по предмету, так что «распни» отложили до свободного часа…
2Ни жизнь в родительской квартире, ни университетская жизнь не были даже похожи на жизнь в семинарии. И если бы спросить любого семинариста, а чем же обособляется здешняя жизнь? Наверно любой ответил бы:
«О, семинария!.. Бытовой аскетизм, послушание, строгий режим – и ни дня своего времени…»
Так зачем же понадобилась семинария после университета, когда уже и в аспирантуре место было обеспечено? И родители наставляли традиционно: ускоренно окончить школу и вуз, хорошо поработать в аспирантуре, чтобы к тридцати годам выйти на докторскую. Но Илье очень уж легко давались науки – никакого напряжения, так что уже в школе желание постичь рассеялось, как туман под солнцем. А в университете и вовсе охолодило – ничего нового. Хотя диплом он получил с отличием, но от аспирантуры наотрез отказался; и профессионально заниматься биологией – желание отпало.
Что же дальше, если ни наука, ни практика? Отец – доктор, мать и сестра – кандидаты наук, а младший, умница из всех, растратил время и от всего отказался. Так ведь и умница может оказаться «дурным жидом». Вот и решено было собрать совет из деловых друзей, чтобы общими силами найти выход из тупика.
* * *Семья доктора биологии Крона проживала в родительской квартире на Ордынке. По нормам советского времени квартира шикарная: на одного члена семьи одна комната; на всех – гостиная, прихожая, кухня и другие коммунальные приставки. Содержалась квартира в творческой небрежности. Мебель пёстрая, паркет в гостиной давно без подновления, при входе почернел, но не потому, что хозяева неряшливы. Гости, которых бывало много, никогда не снимали уличную обувь. Достаточно было в прихожей шаркнуть ногами по циновке – и пошёл в гостиную. Во всех комнатах компьютеры, Интернет. Вполне современная квартира Московской еврейской интеллигенции.
Сам доктор Крон всю жизнь служил и служит биологии. Нельзя сказать, что он любим и уважаем в кругу коллег – отношения рядовые, но никто не мог бы его упрекнуть в несоответствии. Напротив, он числился именно в «спецах», и когда началась так называемая перестройка и науку посадили на голодный паёк, видимо, стимулируя активность, одним из первых проявил эту активность доктор Крон: на год улетел в Америку, где хорошо поощряли залётных, выкачивая из них свои и чужие наработки.
Кроны гостеприимны и любезны при этом. Хозяин рослый, но не широк в плечах, случаями капризен, умён и начитан в своей области. Выкрестом был его отец, но сам он ничего не сделал, чтобы и его семья была воистину православной. Правда, жену, Руту Яковлевну, пришлось по настоянию отца до венчания крестить, что, впрочем, не вызвало осложнений, более того, осталось незамеченным по обе стороны.
Дочь Татьяна, ей уже исполнилось двадцать четыре года, искусствовед. Любит творчество Левитана, но терпеть не может Шагала, как она говорит, за его примитивизм. Таня успешно сдала кандидатский минимум, сделала кандидатскую, защитилась и теперь высиживала пути продвижения. Дочь шла по стопам матери, а сын, ждали, пойдёт по стопам отца.
Семья мирная, и складывалось всё по задуманному.
Сын первым внёс «смуту».
Родители восприняли «тупик» Илюши спокойно и даже равнодушно. Свесили они свои головы, когда остались в комнате Руты Яковлевны одни. Здесь и решили созвать совет, и даже согласовали, кого призвать.
* * *За разложенный в гостиной стол легко разместились все – своих четверо и приглашённые. Гости чувствовали себя по-свойски, свободно, были добродушно улыбчивы. И конечно же в центре внимания хозяйка. Тогда ей уже исполнилось сорок семь, но выглядела она прекрасно, по-прежнему остроумна и обаятельна. Даже профессор-аскет Калюжный определённо отметил: «Элитная женщина…»
– Курильщики – а таковые имеются! – курите здесь. Выпивохи – таковые все! – распечатывайте по содержанию и вкусу. Словом, и всё остальное – сидячий фуршет, – улыбаясь, предварила Рута Яковлевна. А, склонившись, шепнула мужу: – Усади Илюшу рядом.
Что бы она ни говорила, навстречу ей улыбались – и муж, и гости. А ведь была она внешне немощная, вялая, с вечной печалью и тоской в глазах. Но её любили, потому что верили – и она любит всех. Да и люди – свои, у каждого насиженное место за этим гостеприимным столом.
– Вы, Рута Яковлевна, что-то сегодня сникли, – улыбаясь, говорил коллега-искусствовед профессор Особин, – так вот я и думаю: открою покрепче – напою хозяйку, и станем мы весёленькие и довольные.
Был Особин невысокого роста, тучный, выпивоха, добряк и умница.
– Да уж, пожалуй, знаю, Виктор Николаевич, с вами не закиснешь. Вы вот что скажите мне: искусствоведение – дело мужское?
– Скажу, почему же, только для начала горлышко промочу… Пятнадцать лет вместе работаем – пора бы и понять. – И Особин сосредоточился на бутылке с упрямой пробкой.
А тем временем философ Солодин, приютившись к «пятиязычной» Леночке Козловской, так и распускал павлиний хвост, так по-французски и наслаждался, а сорокалетняя Леночка уже организовала закусочку и теперь, щурясь, выбирала по вкусу винцо, зная, что крепкое Солодин не употребляет.
