По грехам нашим

Калюжный так и ахнул: «Да неужели?!» – и заплетающимся языком взмолился:

– Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его, да бежат от лица Его ненавидящие Его…

Мужик как будто визгнул и начал скверно ругаться, а Калюжный осенил его крестом, продолжая читать молитву. И враг стремительно как будто юркнул в мелколесье.

Калюжный и сам себя осенил крестным знаменьем – да и был ли старик, был ли этот хам, не оборотень ли какой… Ясный день, солнышко и ни души на дороге. Отец Павел отщёлкнул саквояж, звякнув кадилом, извлёк наперсный крест и надел на шею поверх костюма, осознавая, что руки его дрожат.

15

Отдых в Варне можно было назвать удавшимся, если бы Сима вдруг не проявила характер. Даже в мелочах она стояла на своём – и делала это как будто преднамеренно: на всякое «да» говорила «нет» – и наоборот. Диктовала свой порядок, а в таком положении Илья отказывался быть откровенным – в считаные дни наметилась отчуждённость.

– Это уж совсем ни к чему, – говорила она, – отдыхать – и поститься, отказываться от нормальной пищи, за которую, кстати, заплачено. Да и что подумают соседи по столу?!

Понятно, перед едой Илья молился молча. Более того, ни утром, ни перед сном общей молитвы не было. В лучшем случае он вычитывал молитвы, а Серафима молча стояла рядом – слушала. Когда же он спросил:

– А ты, Сима, не молишься вообще или вот так, здесь, не хочешь?

Кривя губы, она ответила:

– Я привыкла к уединению. Ведь сказано: закройся – и тогда молись.

Не хотела она идти и в болгарский храм.

– Не на богомолье же приехали, а отдыхать – у нас свадебное турне…

И только здесь, где целыми днями они были рядом, Илья понял, что совсем не знает её – кроме внешности и обязательных слов, всё оказывалось новостью. На некоторое время Илья даже растерялся. Однако Сима по-прежнему оставалась обаятельной и милой, и он решил: ничего, обкатается. Сима вела себя так, что даже о близком будущем разговор не вязался. Ха-ха, хи-хи, пляж, ресторан, постель – мы отдыхаем.

* * *

По возвращении в Москву скоро всё прояснилось:

– Ну вот, слава богу, дома! Теперь дела, дела по распорядку, – потирая ладони, восторженно сказал Илья. Родителей дома не было, молодые сидели на кухне за поздним завтраком. – В понедельник мне в обязательном порядке в Лавру…

Сима натянуто улыбнулась и склонила голову:

– А я, милый, того самого, наверно, понесла…

– Да ну! Так спешно? Вот это да! Досиделись… Завтра же едем к отцу Павлу – венчаться. Ты собери там во что одеться – у тебя есть. Досиделись!.. В выходной и родители смогут присутствовать.

– А это что – там, в церкви? – явно манерничая, спросила Сима. – Там законы какие-то свои? А то ведь я некрещёная.

Илья на какое-то время остолбенел: даже сло́ва произнести не мог. А она спокойно похрустывала сладостями.

Наконец Илья очнулся:

– Ты что… городишь?.. Ты что, играешь? Ты, правда, так играешь? Нас же не обвенчают!.. Ты что молчишь?

– А что говорить. – Сима передернула плечами. – Я думала, всех и венчают, кто захочет – только деньги плати.

– Ты что, жена, дурака-то валяешь?!

– А хамить зачем. Живут люди и с паспортной регистрацией, и даже редко изменяют друг другу. А креститься я не смогу – родители не разрешат.

– А меня без венчания не посвятят! – как будто жалуясь, вскрикнул Илья и резко поднялся на ноги. – Я не понимаю, что это вообще за балаган.

– Милый, да не балаган. Всего лишь я в положении. – Сима болезненно усмехнулась: – Неужели тебе так хочется, чтобы я попадьёй стала? Удивительно…

– Не ёрничай.

– Окончишь академию, будешь читать лекции в университете. И очень разумно. Жена профессора. Жена доктора. Куда как приличнее, чем жена попа. – Она и глаза выкатила: – И дети – попята!..

Илья уже справился с собой – и понял: если это не розыгрыш, то хорошо продуманная игра. И почему-то вспомнил мать с полотенцем на голове, вспомнил суету, неожиданные и нелепые решения, и даже сиюминутное заявление: на сносях… И уж вовсе неожиданно он захохотал, громко до неприличия.

– Что ты ржёшь, мой конь ретивый? – с удивлением продекламировала Сима.

– Ретивое взыграло! Как же ловко вы разрушили мои планы! Так ведь и я могу, точно могу! – и вновь засмеялся, но уже гневно. – Разведёмся, пока не понесла! Приму обет безбрачия – и стану священником… Итак, или мы венчаемся, или разводимся. – И надменно вскинул голову.

Сима молчала, лицо её как будто темнело.

– Попробуй… Да не ошибись, – только и сказала она, поднялась со стула, прошла из кухни в комнату, где и начала порывисто собирать свои вещи и документы…

А Илья так и стоял на кухне, заложив руки за спину, улавливая слухом, казалось, каждое её движение.

«Нет, я не позволю; нет, я не позволю», – мысленно повторял он, а что «не позволю» до сознания не доходило… И только когда хлопнула входная дверь, он криво усмехнулся и медленно пошёл к себе в комнату.

16

Ночью, когда ворота уже закрыты, Лавра отдыхает, пребывает в иной жизни. В духовных школах только дежурные, в монашеском корпусе тускло светятся келейные лампадки. Деревья, уставшие от шума и пыли, расправляют ветви и тянутся к влажной небесной прохладе. Гуляющих по монастырской территории нет. И только одинокие монахи редко спешат на послушания или с послушаний. И даже храмы отдыхают в молитвенной тишине. Да и весь монастырь как будто погружен в молитву.

Илья приехал к духовнику в тяжёлом состоянии. И это не столько от недоразумения с женой, сколько от следствия этого недоразумения – на всю жизнь. Он понимал, что родители и своё окружение приложат все силы, чтобы его брак с Симой не распался, да и дело ли – развод. Но в таком случае все договоренности с отцом Павлом и планы рушились. И до крайности возмущала эта ловушка, в которой, казалось, все участвовали лишь для того, чтобы он не был, как они почему-то говорят, попом… Вспоминался и доктор Троицкий, не случайно ведь сказавший Калюжному повременить со священством, и об этом он зачем-то напомнил в разговоре… Но слишком велико было желание одолеть. Да и откуда вырвались слова, сказанные жене: развестись, принять обет безбрачия и стать священником. Именно со всем этим Илья и поспешил к духовнику, намереваясь из Лавры ехать к Павлу Осиповичу. Но, прежде всего, надо было твёрдо решить самому.

Вот он и решал: ходил от академической проходной до монастырской – и обратно; кружил вокруг Успенского собора и колокольни; от Троицкого собора до монастырских ворот. Зашел в Троицкий к Преподобному Сергию: здесь было безлюдно, монах читал молитвы возле раки, второй подхватывал песнопение, смиренно управляясь с подсвечниками. Илья, прикрыв глаза, страстно повторял: «Преподобный отче наш Сергие, помоги мне в деле моём. Как быть? Что делать? Ведь я вознамерился служить Господу и «своим», чтобы и заблудшие стекались в церковь Христову… Развестись – я ведь не венчанный, сожитель – и принять обет безбрачия? В монашество я не пригоден, не осилю. Смилуйся, Господи, и ответь мне милостью Преподобного Сергия, как поступить… Помоги…»

И слёзы выкатывались из-под ресниц. Илья приложился к раке, перекрестился с поклоном и медленно вышел из храма, как из надёжного укрытия. Но легче на душе не стало.

Вновь бродил мимо колокольни и храмов, и душа его умилялась самой этой замкнутостью монастырских стен – мир иной, отстраненный от суеты. Днём этого не пережить, не понять, днём здесь проходной двор для паломников и галдящих туристов.

И ещё раз вошёл Илья в Троицкий собор, помолился коленопреклоненно – легче не стало. Однако на сердце легла мысль: не достоин наверно в иереи, поэтому так и повернулось. Значит, и здесь не своя воля.

Время вышло. Духовник должен бы освободиться и принять. Илья склонился к окошечку проходной, назвал себя и спросил: может ли пройти к духовнику.

– Да, – вяло отозвался дежурный чернец, – можно, он предупреждал.

И с лёгким скрипом вышел засов из затвора калитки.

* * *

В келье было тихо, сумрачно, пахло лампадным маслом и ладаном. Духовник на коленях молился. Он тотчас же поднялся, благословил Крона и, обращаясь к иконам, предложил помолиться вместе. И они помолились. Затем сели на два стула лицом к лицу.

– Скажи, – спросил духовник, – что тебя повергло в уныние?

И Илья, опустившись на колени, коротко и ясно поведал о планах с отцом Павлом и о своей нескладной женитьбе. Не утаил даже мелочей.

Духовник прошептал молитву, перекрестился, и первое, что он ответил, изумило Илью:

– Господь сдерживает. Значит, не готов в клирики, значит, рано… Хорошее дело затеял отец Павел, доходят слухи. Но есть соблазны… Ах, как опасно ходите… – И вновь прошептал молитву, перекрестился, а далее говорил уже в общем, как будто о второстепенном. – А на лукавстве семьи не построить, не будет единой плоти, – тихо заключил он…

* * *

Илья знал, что при исповеди первые слова духовника – от Бога. Именно первую фразу и мысль необходимо уловить и запомнить. Запомнил. Тяжесть с души не сходила. Почти всю ночь провёл он без сна, решив идти к ранней Литургии, помолиться в храме, единственно в котором сами стены поют. А уже после службы и завтрака ещё раз справиться об академии.

И после Литургии легче не стало. Желание бежать, но и бежать некуда. Оставалось одно – академия. Однако и тогда, когда секретарь ректора вновь подтвердил приказ о зачислении на первый курс академии, каменистая тяжесть так и давила на грудь.

* * *

Ближе к полудню с портфелем в руке Илья Крон вышел через академическую проходную, чтобы на электричку – и домой. Спешить к отцу Павлу было не с чем. Но не успел переступить порога, когда в конце аллеи узнал доктора Троицкого: с портфелем он по-стариковски бочком как будто пытался бежать, однако ноги лишь передёргивались, так что скорого продвижения не было. Отяжелел человек. Сковало.

Илья ускорил шаг навстречу, а Троицкий в тот же момент остановился, хватаясь свободной рукой за грудь. Они ещё не сошлись, не поздоровались, когда доктор с придыханием выкрикнул:

– Убили… Отца Павла Калюжного убили!..

– Когда?! – цепенея, вскрикнул Илья.

– Сегодня утром… на электричку шёл. В голову железом. Сам домой возвратился, мог бы, но даже не сказал – кто?.. Неотложка приехала, а он уже всё…

Илья молчал. Язык не поворачивался что-то говорить:

«Почему так?..

За что?..

За какие грехи?..

А мне что делать?..» – теснились немые слова.

2010 г.

Один

Что это у тебя, братец, в голове всегда ералаш такой? Ты иной раз метаешься, как угорелый, дело подчас так спутаешь, что сам сатана не разберёт…

…но достоверно известно, что он вместе с одной повивальной бабкою хочет по всему свету распространить магометанство, и от того, уже говорят, во Франции большая часть народа признаёт веру Магомета.

Матушка, спаси твоего бедного сына! Урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! Ему нет места на свете! Его гонят!..

Н.В. Гоголь1

Когда его спрашивали о полном имени, он обычно вскидывал манерно подбородок и с достоинством говорил:

– Георгий Степанович я, простите, Соколов.

Однако на тот же вопрос мог ответить и иначе:

– Герман я, а по родителю Степанович.

А иногда с усмешкой, похоже, отшучивался:

– Если угодно, зовите меня просто Гедеоном.

И любопытные сходились на том, что лучше уж по привычке: Геша. Но не вязалось – Геша Степанович. Так и величали Геша Соколов.

А за последние лет десять к нему уже и не обращались с таким вопросом. Он утратил общение и связи не только с соседями по лестничной площадке и подъезду многоэтажного кооперативного дома, но и с внешним деловым миром. И все бы ничего, но в перестроечные годы что-то не заладилось в быту. Он даже помнил, с чего начались эти нелады. Именно после взрыва Чернобыля у него в квартире вдруг поселились мыши, причем нахальные и разбойные. Стоило сесть за стол, поджарив яйцо или заварив чайку, как «серые волчата» выскакивали в щели кухонного шкафа для овощей или в приоткрытую дверцу под раковиной – и по две, по три рассыпались по квартире… На столе нельзя было оставить корку хлеба, в раковине посуду, а когда всюду был наведен порядок, «волчата» начали грызть картофель в шкафчике и, наконец, взялись за библиотеку. Они обгрызали корешки старых книг. Такое трудно было пережить. Но вместо того, чтобы купит в хозяйственном магазине обыкновенную мышеловку, Геша разработал и применил иной способ ловли мышей: в большой целлофановый пакет он закладывал приманку, сухую корку хлеба, скомкивал пакет так, чтобы и к приманке надо было пробираться с трудом. Оставлял «мышеловку» на кухне, а сам в кабинете при открытых дверях садился за работу. Шуршанье начиналось уже вскоре, но это вначале. Когда же доходило до мышиного писка, оставив под столом тапочки, Геша бесшумными шажками быстро входил в кухню и схватывал пакет так, что серые оказывались в ловушке, случалось, до пяти голов. Через мгновение вместе с пакетом хищные нахалы летели с балкона седьмого этажа на землю, впрочем, как с парашютом… Но уже к вечеру или на следующий день, казалось, все те же разбойники вновь появлялись в квартире. И вот такая охота или ловля продолжалась не менее года. Доходило до того, что ночью мыши забирались к Геше в постель. В конце концов он взвыл и обратился к людям за помощью и советом…

– Потравишь, – рассуждал Геша, – и будут они в закутках дохлые вонять… Нет, – решил он, – лучше кошку. Вот узнаю, как тут ей гальюн устроить, – и заведу.

И завел серую, гладкую, и назвал ее Рыся. Рыся проявила характер в первую же ночь: сначала она как тигра орала возле двери, а после полуночи устроила на кухне такой переполох, что Геша поднялся с постели и включил свет. Два трупа на полу и Рыся с горящими глазами и с еще живой жертвой в зубах.