По грехам нашим

Комната рябила от уличного освещения, и Наташа быстро подошла к двери, прислушалась – тихо, и задвинула в гнездо дверной запор.

– Господи, что только в голову не войдёт, – тихо изумилась она, зажгла лампадку перед иконой и, перекрестившись, опустилась на колени.

Молилась о матери, о Петре Константиновиче и о себе, чтобы ушли из неё эти приблудные мысли.

12

Протоиерей Михаил с Петром Константиновичем уединились в домике причта, а Наташа осталась в безлюдном до вечерней службы храме. Поначалу она намеревалась идти погулять, но на улице было и сыро, и холодно, так что выходить из церковного тепла не хотелось. Она посидела на скамье возле ящика, затем обошла изнутри храм, остановилась перед иконой Божией Матери «Нечаянная радость» и невольно начала молиться. Наташа знала эту икону и всегда удивлялась естественной её композиции.

И забылась на какое-то время, стояла молча, и лёгкая грусть охватывала её… Кающийся перед Божией Матерью грешник на коленях – неоднократно каялся он и вновь грешил, и вновь каялся… И так до тех пор, доколе не увидел, что Матерь Божия плачет, сострадая грешнику, ведь он не в силах не грешить…

«Вот и все мы так: без конца грешим, и хорошо, если каемся, осознаём свой грех», – сокрушённо подумала Наташа.

* * *

В единственной комнате церковного дома посредине стол под клеёнкой, стулья. Справа глухой фанерный шкаф для белья, рядом топчан с подушкой под старым тканьёвым одеялом; слева отгородка из тёмной ткани.

Протоиерей Михаил невысокого роста, грузный, в простеньком сером подряснике, по-светски пострижен, и борода с усами светские, совсем походил бы он на магазинного рабочего в халате, если бы не серебряный крест на груди; и лицо – умное с пронизывающим взглядом. В обращении он был прост и услужлив: предложил присесть к столу, и сам сел напротив, просительно окликнув:

– Мария Петровна, принесите нам чайку и сухариков. – И тотчас обратился к Щербатову: – Как, после дороги-то отдохнули?

– С избытком…

– Это хорошо… Дети-то есть?

– Внучка… Клара.

– Калерия?

– Какая Калерия! Клара, ну, Цеткин – в честь неё.

– И это хорошо.

Тем временем молчаливая женщина средних лет принесла на подносе и молча составила на стол заварной чайник на подставке, две чайных чашки на блюдцах и пиалу с мелкими квадратными сухариками из черного хлеба.

– А вы угощайтесь, – предложил протоиерей Михаил, наливая в чашку густой заварки.

У Щербатова возникла брезгливость, казалось, в рот ничего не пойдёт. Но сухарики оказались солёными и вкусными, так что не без удовольствия грыз он их с чаем.

– Как я вижу и понимаю, – мягко и доброжелательно сказал протоиерей, – веры у вас пока ещё нет, следовательно, и каких-либо духовных навыков тоже нет.

– Это почему же?! – изумился Щербатов, но отец Михаил пропустил изумление мимо ушей, пристально приглядываясь к собеседнику.

– Вам прежде почитать бы «Закон Божий», побывать на службах, чтобы понять, отзывается ли ваша душа.

Щербатов, видимо, возмутился, он побледнел, говоря:

– Мне, Михаил Николаевич, постигать уже некогда – жить остались считаные месяцы.

– У всех у нас дни сочтены… Вера ведь не с крещением приходит у взрослых, к вере крещение – как покаяние, освобождение от греха. Можно ведь и в таком положении оказаться: принять крещение, а веры как не было, так и не будет… Вечером постойте службу, а дома подготовьтесь к покаянию в жизненных грехах, а затем при́мите крещение. Иметь при себе необходимо нательный крестик и чистое нательное бельё. Опекать вас поначалу, видимо, станет Наталья Сергеевна – она подскажет… Я вам памятку дам «Покаяния взрослых перед принятием крещения». Это на машинке размноженный текст, завтра и возвратите его… А если что-то помешает быть завтра, то сообщите – номер телефона у Наталии Сергеевны имеется.

Щербатов молчал, чувствовал он себя униженным и оскорбленным, однако и тогда из сознания не уходило – во что бы то ни стало.

* * *

Поднялись ни свет ни заря – в пять! Наташа, как обычно, помолилась; Щербатов, хмурясь и негодуя, в очередной раз наизусть продекламировал молитвы, кои отметила для него Наташа – никак он не мог чётко запомнить «Верую», но одолевал.

Хмурился Щербатов ещё и потому, что идти надо было на голодный желудок, даже не выпив глотка воды. Глоток, и не один, он всё-таки сделал, когда, почистив зубы, полоскал во рту.

«Ну и фанатизм», – возмущался он.

И в автобусе, и в метро было уже многолюдно – столица не дремлет.

Щербатову предстояло покаяться в своих многолетних грехах. Но ведь жизнь есть жизнь, от неё не спасёшься – на кого-то топнешь, на кого-то крикнешь, кого-то заставишь или принудишь; соблазнишься – от жены к другой сбегаешь; кого-то не примешь с нуждой, кому-то обещанное не сделаешь; случайно прихватишь двойную премию, да и мало ли чего можно наковырять за всю жизнь! Но какой это грех?! Никого не убил, не ограбил, мирно жил в родительской семье, мирно в своей. И нечего выдумывать! Преступления – это иное дело. Но преступников судят.

– А у меня судимостей нет, – вслух доложил Щербатов.

– Что нет? – спросила Наташа, они уже шли от метро к храму.

– Судимостей, говорю, у меня нет… Всё грехи выискиваю, – напрягая на шее жилы, Щербатов усмехнулся.

– Святые считали, что они грешные из грешных, а вы и греха своего не видите.

– Потому и не вижу, что нет, – проворчал он.

Желудок его бунтовал – требовал пищи. И Щербатов готов был заглянуть в любую закусочную.

* * *

И вновь они с протоиереем Михаилом уединились там, где накануне пили чай с сухариками. Но теперь отец Михаил был в полном облачении. Оба они стояли рядом с аналоем. И лицо священника и его облачение даже не напоминали минувший день; и голос как будто изменился:

– Я уже говорил: для принятия крещения необходимы вера и покаяние. Считаешь ли ты себя готовым к принятию таинства крещения?

– Не знаю, не мне судить, – спокойно ответил Щербатов и повёл бровями.

– Как плод из чрева матери, так человек родится духовно во время крещения. И в это следует веровать, как и в то, что Христос воскрес из мертвых, даровав и нам жизнь вечную. Веруешь ли?

– Христос Бог, а я человек – пытаюсь и стараюсь…

Перешли к покаянию, но и тогда Щербатов не повёл первым речь, но упрямо ждал вопросов отца Михаила, и отвечал на них неопределённо и косвенно, искусно прикрываясь необязательными словами и фразами. Казалось, он не дрогнул, не смутился, и душа его пребывала в состоянии откровения. Протоиерей понимал и видел это и удивлялся, насколько же «человек ложь». Он не знал о его партийной принадлежности в прошлом, однако уверенно сказал:

– Вот вы были и комсомольцем, и членом партии, следовательно, воинственным атеистом – боролись с православием, как с пережитком прошлого. Не так ли?

И на этот раз Щербатов не смутился:

– Да, жил по уставу и по совести. Читал лекции по научному атеизму. Таковы были условия жизни.

– И как вы думаете: после крещения и принятия православия в образе Святой, Соборной и апостольской церкви сможете и способны ли выступать с лекциями против коммунистического атеизма?

– Я до сих пор член КПРФ, так что, согласовав вопрос с секретарём парторганизации, смог бы, наверно, и против атеизма читать лекции, естественно, подготовившись. Сейчас партия не выступает против религии.

– Но ведь основное положение идеологии коммунизма – война с Богом.

– Я так не считаю – всё зависит от обстоятельств… Да и поздно мне говорить о возможности и невозможности, когда времени отведено до сентября.

– Это так, но вы веруете, что при духовном обновлении вы можете избавиться от своего недуга?

И на мгновение задумался Щербатов…

– Это уже от меня не зависит. Я могу только надеяться.

«Единственно искренний ответ», – подумал отец Михаил.

* * *

И крестили Щербатова с погружением – во Имя Отца и Сына и Святого Духа. И отстоял он позднюю Литургию, и причастился Христовых Таинств, но когда вышли из храма, идти он буквально не мог и попросил такси.

13

В Покровский женский монастырь к Матронушке собрались лишь на третий день после крещения. Всё это время Щербатов недомогал, его преследовали характерные боли, и к целой таблетке он начал прибавлять ещё четвертинку. Наташа уходила в монастырь одна. А он вновь как будто раздваивался: оставаясь один в комнате или в квартире, бодрствовал, но только появлялась Наташа или надо было идти на люди, кукожился, как будто обвисал, пришаркивал ногами, не замечая того, и в таком состоянии ему становилось легче, хотя и безнадёжнее – Щербатов как будто прощался с миром… Был он доволен собой, как вёл себя во время крещения, не ударил в грязь лицом, потому что в душе своей считал это формальностью – главное впереди. И теперь, обдумывая, какие слова, какие заклинания произнесёт перед гробом или над гробом праведной целительницы, он запомнил, что обращаться к ней следует – Святая праведная Матрона. А потом уж говори, что на сердце ляжет – выдумывать не надо, помни, зачем пришёл.

В то же время Наташа наседала на крестника, принуждая читать молитвы перед принятием пищи и после принятия – и вот это Щербатого раздражало, казалось унизительным. Он всякий раз оговаривался:

– Не привык…

Вечером за чаем и в дороге Наташа напоминала, что это за монастырь Покровский и что за храмы в стенах его, чем замечателен и памятен монастырь за свои без малого четыреста лет существования. Щербатов слушал, но не слышал её. Слух прорезался лишь тогда, когда рассказ напоминал о чудесах Матронушки, которая и свои-то годы прожила в тяжёлом недуге и конечно же в печали. Узнал он и легенду, что к ней в годы войны приходил за прорицанием товарищ Сталин – это вдохновляло. А вот святой прорицательницу Щербатов и представить не мог.

И вот от неё чудеса – он и верил и не верил, но очень хотел бы верить ради собственного выздоровления. Мало ли в природе чудес где-то, а это – вот оно! – двадцать минут на общественном транспорте.

За каменной стеной-оградой уже издалека видны купола храмов. Ближе к воротам над куполами возвышается колокольня – этим не удивишь!

Перед входом в открытые ворота входящие крестились, и Щербатов вскинул руку ко лбу. Чувствовал он себя свободно: никто его здесь не знает, и крещения не предстоит – шаркает к Матроне немощный мужик, сердешный. Слева, за воротами, рядом церковь, в глубине территории бо́льший храм – Воскресение Словущего. Почему такое название – Наташа на ходу пыталась объяснить, но Щербатов не слушал. Теперь уже желание было одно, как он это представлял себе: подходит к гробу Матроны один, кладёт на гроб руки и говорит: «Святая праведная Матрона, избавь меня от проклятой болезни», – а дальше, что на сердце ляжет… И хотелось бы сразу почувствовать облегчение.

Выяснилось, что в храме службы не будет, но в глубине тихо пел хор из четырёх монашеских послушниц, и от входа уже выстроилась очередь в левый предел, к Матроне. Наташа предложила сначала идти на Литургию в Покровский храм, потом уже сюда, к Матронушке. Щербатов отказался. И она ушла, сказав: «Посмотрите, как впереди прикладываются к раке, так и вы». Какую молитву при этом повторять, он знал. В ответ в знак согласия он механически кивнул головой.

Но, оставшись без провожатой, он скоро почувствовал себя чужим в этой живой очереди – нахмурился и даже возмутился, что она ушла. Видя, что все стоят со свечками, а многие и с цветами, оглядевшись, увидел прилавок, за которым торговали свечами – купил три самых больших. На время отвлекся, однако и после этого растерянность осталась… «Во что бы то ни стало, – в напряжении подумал Щербатов и как будто обрёл себя: – Праведная Матрёна, помоги, сотвори чудо, избавь от рака, – несколько раз повторил он и как будто взбодрился; его подтолкнули легонько в спину – он продвинулся, повторил уже в сокращении: – Праведная Матрёна, сотвори чудо!.. Праведная Матрёна, избавь меня от рака!.. Праведная Матрёна, исцели меня, Петра Щербатова!» Вот так повторяя, он взвинтил себя до содрогания, и когда вошёл в предел Святой праведной Матроны и увидел развал цветов, а в подсвечнике не менее сотни полыхающих свечей, то забыл и про свои свечи в руке. Догадливая прислужница подошла и взяла из его руки свечи – он и не обратил на это внимания, пораженный красотой гроба (раки) с навесом. И люди тихо шли и шли, шептали молитвы, крестились, опускались на колени, кланялись до подножья, поднимались, целовали гроб – и проходили вперёд… Всё было не так, как представлялось Щербатову. И его на какое-то время охватила досада, что иначе всё происходит, что очень поспешно – и сможет ли одна убогая Матрёна всем тотчас и помочь… И он почувствовал, что дышать ему тяжело, пол под ногами покачивается, а в горле копятся слёзы… И Щербатов уже не мог вспомнить или понять, что ему-то делать, о чём просить и как. Он затормозился – и повёл недоумевающий взгляд по сторонам… А очередь уже быстро в одного продвигалась, заходя направо к раке… И как уже было в полуподвале, у Наташи, Щербатов не вынес напряжения: он припал к раке, обнял её руками и зарыдал звучно: «Матрёнушка, погибаю – спаси!..» Он целовал раку и обливал слезами – и надрывно стонал. После короткой растерянности стоящие рядом очнулись. Его подхватили под руки, но он валился на раку, казалось, теряя сознание или рассудок. Наконец подоспевшие мужчины сменили женщин, подхватили Щербатова и вынесли на свободное место, к скамье. Появилась освящённая вода – появилась и Наташа. На Литургии она пережила тревогу – не случайно! – и поспешила…

– Что с вами, Пётр Константинович?

– Всё, погибаю, – обреченно ответил он. – Хочу к Матрёне…

Подошла посторонняя женщина, объяснила, в чем дело.

«Или нервный срыв, или неугоден», – подумав, Наташа тотчас и решила:

– Вы пока отдохните, Пётр Константинович, а я встану в очередь. Подойдём ещё раз. А вы читайте молитву: «Святая праведная Матронушка, моли Бога о нас».

Щербатов не ответил.

Наташа заняла очередь, обрела две свечки и уже вскоре вернулась.

– Может, выйдем на воздух? – спросила, склонившись.

– Не хочу, – даже упрямо ответил он. – К Матрёне…

– Тогда ждите, я подойду, – и отлучилась, чтобы помолиться перед образом Святой Матроны.

В этот заход всё обошлось без истерики, однако Щербатов всё-таки обнял раку, возгласив: «Спаси меня, Матрёнушка!»

* * *

Побывали они у Матронушки и ещё трижды ежедневно. Вёл себя Щербатов спокойнее, лишь напрягался и уже, скорее, требовал молча: «Помоги мне, Матрёна! Продли мою жизнь!»

Всего пробыли они в Москве неделю: Щербатов устал от походов и обрядов и уже отказывался идти, куда бы то ни было. Устала и Наташа, но она устала от Щербатова.

14

По возвращении Щербатов до копеечки рассчитался с Наташей за десять дней неоплачиваемого отпуска, поблагодарить, правда, не догадался. И на долгое время пропал.

Сначала у Наташи много было скопившейся работы – незаметно накатился май: томление и тоска. К тому же она негодовала на Щербатова. Но негодовала косвенно: ходит ли он в церковь, а может, вообще махнул рукой – она должна знать об этом. Бестактно же молчать!.. Однако скоро спохватилась: а почему же это должна? Да и не ребёнок – в отцы годен… И охватывало уныние – только тогда она понимала, что попросту скучает без него. Странный человек, но ведь человек – какие тут чаи закатывали!.. Почему даже не позвонит?

Порассуждав ещё неделю, она сама позвонила ему домой. Но трубку сняла Валентина Львовна, так что у Наташи и язык к нёбу прилип – не замыкала связь и молчала.

– Это ты, что ли, шлюха, сопишь?! – рыкнула Валентина Львовна. У Наташи и голова закружилась – и так-то гадко стало на душе. Ткнулась в свой угол и заплакала.

Ещё через неделю пошла узнать о графике отпусков, чтобы заявить путёвки в Дом отдыха – для себя и мамы. Так они, случалось, отдыхали от своего полуподвала. Стеснялась, но всё-таки спросила у директорши:

– Как вы считаете, Ида Евгеньевна, долго нам еще жить в полуподвале?

– Милочка, Наталья Сергеевна, неужели я вас не известила?! Да, простите, вас неделю не было! В октябре в старом фонде освобождается квартира, я согласовала с профсоюзом, и мы решили предоставить эту жилплощадь вам. Не подумайте, что коммуналка – двухкомнатная квартира. Отремонтируете – и въезжайте! – и так-то повела голову, с таким достоинством, ну ни дать ни взять – Есфирь! А ей уже под шестьдесят.

Наташа смутилась.

– Как-то уж и не верится, – с короткой усмешкой сказала она.

– Но ведь это я вам говорю, Штромберг! А Штромберги в городе не скомпрометировали свою фамилию! Так что готовьтесь к ремонту.

Зазвонил телефон… Они кивнули друг другу – и Наташа вышла из кабинета. Было и грустно и радостно: столько лет ждать – и старую квартиру. А вдруг кирпичный дом – лучшего и не надо…

* * *

Лишь в июне неожиданно позвонил Щербатов. И не чудо ли: щеки Наташи так и опахнуло жаром… Он не просил ни извинения за долгое молчание, ни разрешения на визит – всего лишь известил, что будет после шести.

Вошёл он по-хозяйски, коротко стукнув в дверь.

– Здравствуй, Наташа, – сказал, точно вчера простились. Подал руку и неожиданно приобнял. По-хозяйски же сел и к столу, сказав: – Завари чайку – в горле запылилось.

– Я вот перекусываю после работы…

– Я сыт, мне чая.

– Тогда ждите.

Наташа налила воды в чайник, включила. Сама же села к столу, где у неё была яичница с кубиками хлеба, здесь же на тарелочке лежали разрезанный вдоль огурец и редиска. Она ела молча, он следил за ней – и тоже молчал.

Наташа уже при входе заметила, правда, при электрическом свете: лицо его изменилось, не то чтобы поправилось или посвежело, но изменилось – исчезли излишние морщины, кожа обрела более естественный для его возраста оттенок. В выражении появилась надменная самоуверенность.

Наконец он не выдержал молчания:

– Ну, как ты чувствуешь себя?

Наташа уловила его фамильярность и, продолжая демонстративно жевать, ответила:

– Я-то что, как ты себя чувствуешь после Москвы?

У Щербатова даже голова вздрогнула – не привык он к такому обращению. Хотел было оговорить, но воздержался, подумав: «А может быть, сигнал: мы свои – согласна. Учту».

– Я чувствую себя куда как лучше. Достаточно сказать: вновь принимаю половинку в сутки. И настроение налаживается, и даже, как мужчина, чувствую себя положительно.

Наташа смущенно усмехнулась:

– А мне-то до твоей положительности что? Ты уж жене докладывай об этом.

– Я в смысле самочувствия… А так-то оно конечно… Не знаю, Матрёна ли помогла или что другое, но облегчение очевидное. И это хорошо.

Наташа заварила чай, поставила к чаю сахар и мелкие сушки, чашку в блюдце перед Щербатовым.

– А медку душистого нет?

– Медку нет, мёд кончился – майского не прислали.

– С белой отравой и пить не хочется.

– Не пей… Или с сушками.

– Вот если что так, – согласился Щербатов. – Я вот заехал сказать: не поехать ли нам ещё на недельку к Матрёне? Поторопить…

– Нет, я работаю – не могу.

– Как?! – едва ли не возмутился Щербатов.

– Да так. Работа есть работа. Да и зачем мне-то ехать? И кого поторопить – Матронушку?

– Со мной и ехать! Ты должна мне сопутствовать.

– Во-первых, я ничего не должна, во-вторых, Петр Константинович, ты же не ребёнок.

Щербатов нахмурился:

– Не называй меня на «ты», слух режет.

– Вот и мне слух режет. Мы не в тех отношениях, чтобы меня на ты называть… Теперь вы крещёный, дорога известна – вот и с Богом.

– Но ведь я не приспособлен ни к людям, ни к церковным правилам… Нет уж, вы со мной… извольте.

– А вы здесь в церковь ходите? Хоть раз причастились?

– Вы что? Наташа, как можно?! Меня здесь все знают! – Щербатов как будто ахнул.

– Что же из того, что знают? Или дома – и церковь, и приход?

– Какая церковь? Что говорите? Щербатов идёт к попу, Щербатов молится! Да я в один день стану посмешищем в городе. Это в Москве никто не знает, можно на шею и крест повесить – здесь совсем другое дело, да и вера не в том – вера в себе.

– Я тоже в этом городе родилась. Регулярно хожу в церковь – и никто надо мной не смеётся.

– Что вы сравниваете меня с собой. Я секретарём Горкома комсомола был, я известен.

– Зачем вы в таком случае крестились?

– Вы знаете прекрасно – зачем. И не сожалею… В конце концов, вы поедете со мной в Москву?

– Я же сказала: не могу этого сделать – работаю.

Щербатов резко поднялся со стула, готовый повернуться и уйти, но раздумал, вновь сел:

– Я поеду один, но вы пожалеете, что не поехали со мной… Всё – точка. Пьём чай.

* * *

Казалось, они поссорились. Но ничего подобного: в субботу Щербатов приехал с богатыми сладостями, покладистый и мирный. Приехал в то время, когда и Анна Ивановна была дома. Устроили маленькое торжество с вином и фруктами. И даже тогда, когда мать с дочерью обратились к иконам, чтобы прочесть молитву, за спинами их пристроился и Щербатов, он трижды перекрестился молча.

Во время застолья Щербатов много шутил, много славословил Матронушку и благодарил Наташу за преподанную науку и помощь. Но сам не притронулся к вину – стопочка его так и оставалась полной.

* * *

И ещё разок приходил он столь же добродушный и уступчивый – «друг семьи», как он однажды назвал себя.

А когда неделю спустя, созвонившись, Щербатов упавшим голосом просил Наташу взять на пятницу отпуск без содержания, чтобы поехать в Москву, к Матронушке, в воскресенье же поздно вечером возвратиться, оба они долго молчали – и она согласилась.

Обошлось без приключений, более того, Щербатов отстоял Литургию, причастился и у раки святой праведной Матроны на коленях крестился, со слезами припадая к подножью – выглядело всё это убедительно, по-христиански. Наташа была довольна – понял человек. И когда он намеревался расплатиться за отпускной день, она отказалась, сказав:

– В другой раз сочтёмся…

15

В июле разъехались на отдых. Мать с дочерью в Дом отдыха. Щербатовы – в тёплые края.

На этот раз в Доме отдыха повезло, поселили в двухместную комнату – без посторонних. Правда, вдалеке от столовой, но это даже и хорошо – подальше от многолюдья. За оградой тотчас начинался смешанный светлый лес – калитка днём открыта, обходить не надо. После завтрака они и шли на прогулку: мать собирала лекарственные травы, а Наташа на этот раз высматривала чагу для Петра Константиновича. Лес смешанный, дышалось легко и для прогулки удобный – не надо продираться через кусты. Иногда шли рядом, невольно возникал разговор – чаще о неведомой пока квартире, о переезде и предстоящем ремонте. Вздыхали: сколько же денег потребуется и на ремонт, и на обстановку. Сколько-то скопили, но придётся и в долги влезать.

Возникал и такой разговор:

– И что этот Пётр Константинович всё ходит и ходит? – обычно спрашивала мать.

– Понятно что: избавиться от болезни хочется, а как – не знает.

– Дак и никто не знает…

– Как бы то ни было, а крестился; у Матроны Московской побывал. Говорит, легче стало, да и по лицу видно – легче.

– Это хорошо, доброе дело, авось и к церкви припадёт. В таком-то возрасте, знамо дело, не просто… Я о другом: он и на тебя, гляжу, слюнки пускает.

– Не выдумывай, мама, в отцы годен.

– То-то и оно, что в отцы, а ведь всякое бывает… Не доверяю я ему – лукав он. И ты, Наташа, остерегись. А то ведь и насильничать почнёт.

– Он семейный, у него жена, дочь, внук…

– То-то она и прискакала…

Наташа засмеялась:

– Всяк человек во лжи… А ты не страшись по мне – не шестнадцать лет.

– Вот переселимся, да и выходи взамуж.

– А что, крикну – ён и прибежит!

– Не смейся, не смейся, не то ведь так и останешься в вековушках.

– Может и так случиться – уже засиделась.

– Господи, сама всю жизнь одна, без Серёженьки, и дочь, гляди, одна будет.

– Хватит, мама, об этом. Всему своё время.

– Одна и надёга на Господа…

«Одна надёга, – мысленно повторила Наташа, невольно вспоминая тайного, и покачала головой и усмехнулась – по годам, приглядный: аспирант-историк, приходит в отдел работать… Не объясняться же самой, а он без внимания…»

* * *

В другой раз мать снова вспомнила Серёженьку в разговоре, и Наташа спросила:

– А что всё-таки с папой случилось: умер и умер, а что-то всё недосказано?

Мать помолчала, видимо, решая, вновь отговориться – умер и всё. Глубоко вздохнула и остановилась – разговор-то не походный.

– Так ведь раньше не хотелось твоё сердце напрягать, теперь-то и власть другая – можно и сказать…

И она впервые рассказала дочери об отце всё, что случилось четверть века назад…

Наташа привалилась спиной к березе, прикрыла глаза и сказала как будто сама себе:

– Я догадывалась об этом… в памяти детской осталось.

* * *

Уже через неделю прогулки по лесу стали сокращаться по времени, а дней через десять пропало и желание идти в лес.