Экватор. Колониальный роман

– Нечто непоправимое? Но что же после этого можно исправить?

Луиш-Бернарду замолчал, глядя на нее. Он не знал, что сказать. Он не планировал, чтобы все повернулось таким образом.

– Непоправимо, так, Луиш? – она схватила его лицо обеими руками, будто пытаясь заставить его посмотреть ей в глаза. – Непоправимо? Я прячусь, как какой-то воришка в этой гостинице, полуголая, потеряв разум в ваших объятьях, влюбленная, потому что только так я могла здесь оказаться, а вы считаете, что все это еще можно исправить? Как? Прервать эту сцену до тех пор, пока вы не узнаете точно, уедете вы или нет, и, если нет, начать с того места, где мы остановились?

– Да нет же, любовь моя! Я только хотел сказать, что сделаю то, что вы захотите, только то, что захотите.

– Ну, тогда делайте, Луиш. Делайте то, что я хочу, что мы оба хотим. Теперь, по крайней мере для меня, все уже непоправимо.

Луиш-Бернарду был вторым мужчиной в ее жизни. Она была замужем восемь лет, не знала никого другого и не собиралась. Луиш-Бернарду был вторым мужчиной, который ее целовал, раздевал ее, прикасался к ее телу руками и губами, вторым мужчиной, которого она видела голым, до чьего тела дотрагивалась – сначала со стыдом, а потом властно, будто желая запомнить его навсегда. Лежа спиной на постели, она вдруг поймала себя на том, что думает о всяких глупостях – о цветах на обоях в комнате, о цвете краски, которой покрашены оконные рамы, том, как оформлен стоящий рядом туалетный столик. Привычные предметы на нем напомнили ей, что именно она находится здесь, в эту минуту, сколь бы невероятным это ни казалось, что это она лежит тут голая, стонет от охватившего ее вожделения и, сама того не осознавая, раскрывает свои чресла, чтобы этот, не принадлежащий ей мужчина мог в нее проникнуть. Матилда чувствовала, что теряет саму себя, скользя куда-то вниз по бездонному колодцу или сама ощущая себя этим колодцем, а этого мужчину – достигшим его дна; все вокруг казалось аморфным и вязким, тонущим в его увлажнившихся глазах, завершаясь глубокой тупой болью, которая заставила ее впиться ногтями в его спину, в волосы и тихо простонать, будто бы умоляя спасти ее:

– Луиш-Бернарду! Луиш-Бернарду!

IV

Монотонный шум двигателей «Заира» удерживал Луиша-Бернарду в состоянии бессознательного оцепенения, которое только подкреплялось такой же монотонностью пейзажа, уплывавшего прочь от него, сидевшего в шезлонге на задней палубе. Все отмеченные хорошей погодой дни путешествия, начиная от столицы, он провел здесь, на корме, наблюдая за образующейся от гребного винта пеной, казалось, плывущей назад домой, в Лиссабон, в то время, как он, пленник судьбы, навстречу которой вез его пароход, следовал в обратном направлении, непреклонно удаляясь от него, миля за милей.

Чтобы не уступить своей печали, он погрузился в чтение собранных во вместительном саквояже книг и документов по Сан-Томе́ и При́нсипи, полученных в министерстве по заморским территориям, проводя за ними нескончаемые часы досужего безделья между приемами пищи, которую он делил за капитанским столом с двумя десятками человек из числа старших членов команды и пассажиров. Лишь это время все еще являлось для него частью того оставшегося позади, знакомого и близкого ему мира.

Министр настоял на том, чтобы лично вручить ему подготовленный специально для него портфель документов, сопровожденный собственными замечаниями Его Превосходительства, с напоминанием основных тезисов «Руководства по политике правительства на заморских территориях».

Последнее было довольно туманным опусом с некоторыми логическими заключениями и визионерскими рассуждениями, отличавшимися бесполезностью и абсолютной невозможностью применения на практике – что, кстати, хорошо понимал не только Луиш-Бернарду, но и сам министр. Король в этих делах, по крайней мере, заглядывал чуть вперед. Что же касается министра, то он ограничился небольшой заметкой в газете, где было написано, что им был принят новый губернатор Сан-Томе́ и При́нсипи, «которого он ознакомил с основными направлениями политики на заморских территориях, подчеркнув незыблемость, справедливость и неоспоримость задач, касающихся Сан-Томе́ и При́нсипи, что было уже многократно подтверждено развитием событий последних лет». Его Превосходительство выражал уверенность в том, что на Сан-Томе́ у губернатора все сложится хорошо и не сомневался, что Луиш-Бернарду приложит все силы для успешного выполнения своей миссии. Министр пожелал ему удачи, проводил до лестницы. Спускаясь вниз, Луиш-Бернарду вдруг увидел себя со стороны: абсолютно посторонний человек, которого разве что только не выпихивают – из Лиссабона и из его собственной жизни. «Я в ловушке. В самой настоящей ловушке!»

Сейчас, по крайней мере, это бесконечное путешествие подходило к концу: завтра, ближе к полудню, они должны были встать на якорь в акватории порта города Сан-Томе́. С тех пор как они покинули ангольский порт Бенгела, Луиш-Бернарду начал замечать, что воздух становился все более тяжелым, а свежий атлантический бриз постепенно затихал, сменяясь нависающим над морской поверхностью плотным слоем влаги. Корабль неуклонно приближался к линии Экватора, продвигаясь вперед через облачную дымку, за которой его ждал неведомый ему доселе мир. Он думал, как, должно быть, это пугало португальских моряков, когда они теряли из виду африканский берег и плыли в пустоте океана навстречу мрачным владениям Адамашто́ра[21].

Луиш-Бернарду покинул Лиссабон ранним мартовским утром, погрузив накануне на судно свой багаж. Он включал чемодан, полный медикаментов, заготовленных его товарищем по четверговым посиделкам доктором Филипе Мартиньшем, два чемодана книг, из расчета одна книга в неделю на сто пятьдесят недель, граммофон и несколько любимых пластинок – Бетховен, Моцарт, Верди, Пуччини. Был также сундук с одеждой для тропиков, посудный сервиз и его личный набор ножей в серебряном футляре, две дюжины ящиков вина и дюжина коньяка, восемь коробок сигар, купленных в лиссабонском районе Шиаду, в лавке Havaneza, писчая бумага, ручки и чернила на три года вперед, любимые прогулочные трости, а также – домашний письменный стол со стулом, которым суждено было стать слабым напоминанием обо всем том, что ему пришлось оставить.

Принятое им решение уехать не было неожиданным и импульсивным. Луиш-Бернарду принимал его понемногу, незаметно, как бы внутри себя, с самого начала, с того дня в Вила-Висозе, когда судьба уже начала выскальзывать из его рук, становясь ему неподвластной. Позже он почувствовал, что попал в западню, куда все, будто сговорившись, толкали его: и слова короля, которому вторил граф де-Арнозу, и доводы Жуана, заставившего его стыдиться возможного отказа, и, в конце концов, предложение о продаже компании, такое невероятное, упавшее с небес и настолько ко времени. Он ощущал, что его взяли в кольцо, что на него постоянно напирают, что круг обстоятельств сузился настолько, что вырваться из него, по крайней мере достойно, уже невозможно. Был брошен вызов духу Луиша-Бернарду, жаждущего приключений и открытий, его чувству долга и служения благородному делу, согласованности его идеалов и характера и, что самое главное, как сказал Жуан – его внутренней потребности в широком, неожиданном альтруистическом жесте, которым он мог бы оправдать свою доселе комфортную и праздную жизнь. Вот так его обложили, со всех сторон.

Что касается Матилды, то она, в конце концов, тоже стала много думать об этом решении, или о «не-решении», что выставляло всю ситуацию в наименее благородном свете. Перед своей собственной совестью Луиш-Бернарду со всей трезвостью осознавал, что Сан-Томе́ для него – это возможность сбежать от Матилды, внешне сохранив достоинство. Да, он делал это потому, что хотел бежать, и у него не было другого приличного способа это сделать. Как и всех дамских соблазнителей, его привлекала игра на сближение, тот непреодолимый соблазн недоступного, момент соприкосновения с опасностью, внутренняя дрожь, которую дают ощущение ожидаемого скандала и страсть. Его притягивал триумф победителя, к чьим ногам ложатся трофеи в виде разбросанной по полу одежды и лежащей рядом женщины – обнаженной, замужней, чужой, отдающейся в его объятия и стонущей – в удовольствии и в ужасе от собственной, ранее неведомой ей сексуальности. После того как он покинул той ночью комнату Матилды, а следующим утром и сам отель, с ним, как и раньше, оставалась лишь гордость удовлетворенного охотника и сильное желание отгородиться от всего произошедшего. Так ночной налетчик покидает ограбленный им дом прежде, чем его разоблачат и обвинят в содеянном.

Следующей ночью он снова вернулся в отель «Браганса», чтобы опять встретиться с Матилдой. Они использовали все те же меры предосторожности и ту же хитроумную схему. С той же, что и накануне, страстью они обнимали друг друга. Матилда отдалась ему с еще большим порывом и свободой, скинув с себя часть своего первоначального страха, а он любил ее и оставался в ней в течение нескольких часов подряд, с таким умением и так неспешно, будто смакуя каждое мгновение этой ночи. Однако внутри себя Луиш-Бернарду уже предчувствовал, что это, наверное, их последняя ночь. Лаская и целуя ее, снимая одежду и обладая ею, он прощался с ней не явно, но вполне осознанно. Он не обманывал себя на этот счет. Так же, как и ее, еще накануне, предоставив ей право выбора, дав ясно понять, что все это может остаться коротким альковным приключением, без будущего и каких-либо последствий. Поэтому он и оставался у нее до самого последнего, до тех пор, пока за окном не стали слышны крикливые голоса уличных торговцев, продававших свежее молоко, зелень, овощи или утренние газеты, пока не послышался шум первых трамваев, везущих рано вставших сограждан к месту начала их очередного рабочего дня.

Они долго разговаривали. Она рассказывала ему о детях, о жизни в Вила Франка, о муже, которого уважает и ценит как друга. Он слушал молча, лежа на боку рядом с ней, поглаживая ее обнаженное тело правой рукой, как будто создавая из него скульптуру, как будто желая удержать его навсегда в своих чувствах, в своей памяти. «Я наверняка буду много раз вспоминать эту ночь там, на Сан-Томе́», – подумал он про себя, желая, чтобы эта ночь продолжалась бы еще и утром, и весь день и чтобы эта его страсть наконец закончилась и иссякла.

Но это ему не удалось: он смог лишь опустошить свою страсть, метко поразив ее своей логикой и рассудком: у всего этого, по определению, нет будущего. Ну сколько раз еще они смогут тут встречаться? На какой из них они будут разоблачены, и разгорится скандал? И потом, если, конечно, предположить, что все будет именно так неестественно «хорошо» и муж ее выгонит, то минимум, что потребуется в этом случае от Луиша-Бернарду – это забрать ее и детей к себе: разве этого он хотел, разве хотел он такого будущего, такой жизни с женщиной, отвергнутой семьей и обществом? Быть супружеской парой, которую никто у себя не принимает, к кому никто не ходит, видеть у себя дома ненависть в глазах детей, рожденных от другого мужчины, слушать сплетни на улице, от соседей, от друзей по клубу – если, конечно, они деликатно не предложат ему покинуть его? С другой стороны, он не смог бы просто оставить ее и бросить, воззвав к ее здравому смыслу и рассудку, как уже однажды – к безрассудству, уберечь от скандала и последствий после того, как своей страстью убедил ее отвергнуть все условности. Это все равно, что использовать ее, как вещь, а потом выбросить. Матилда такого не заслуживает, а Жуан после этого уже никогда не простит и не перестанет ненавидеть его. Сам же он, даже осознавая, что ничего лучше и разумнее сделать не мог, ощущал бы такой осадок грязи внутри себя, что никакие воспоминания о двух ночах страстной любви эти грязные раны уже не отмыли бы.

Единственное, что ему оставалось, – бежать. Но бежать с достоинством, точнее даже, с некой аурой романтизма, жертвенности и героизма. Сан-Томе́ был для этого предлогом, упавшим с небес: в один миг все оборачивалось в его пользу, в пользу его репутации и тех воспоминаний, которые он всегда будет бережно хранить при себе: Родина, проклятая судьба, непокорная его воле, и он, жестоко вырванный из объятий любимой, стоящий теперь на страже интересов государства и короля, чтобы уже никто в мире не посмел сказать, что Португалия практикует рабство. А если вдруг все эти сплетни и имеют под собой какие-либо основания, тогда он станет тем самым человеком, который раз и навсегда покончит с этим недостойным явлением.

Луиш-Бернарду чувствовал себя солдатом, отправлявшимся на войну, проживавшим свои последние ночи любви. Жуан был абсолютно прав, когда как-то заметил, что тот был мастером писать письма по таким случаям. Он и отвез Матилде это прощальное письмо от Луиша-Бернарду:

«Матилда!

То, о чем я вам говорил, произошло, и совсем скоро я уеду очень далеко от Вас и от всего того, что так люблю. Сейчас я уже могу открыть Вам, о чем идет речь, поскольку завтра об этом будет написано в газетах: Его Величество Король назначил меня губернатором Сан-Томе́ и При́нсипи и возложил на меня миссию по искоренению остатков рабства, которые там еще могут сохраняться. Задача состоит в том, чтобы во что бы то ни стало убедить Англию, ее общественное мнение и весь мир в том, что Португалия является цивилизованной нацией, где такой практики нет и не может быть. Содержание миссии, ее срочность и многосторонняя значимость для страны, то, в какой форме король апеллировал к моему чувству долга, а также моя верность идеям и позициям, о которых я давно и публично заявляю, не оставляют мне ни малейшей возможности для отказа, который я считал бы еще и бесчестным.

Во имя этого я принял решение и согласился покончить раз и навсегда со всем, что до сих пор составляло мою жизнь. Я бросаю свой дом, родственников и друзей, бросаю уют и комфорт, свои общественные и культурные привычки, без которых я даже не представляю себе, чем заполнятся мои будни. Я оставляю работу, мое дело, спешно продаю свое предприятие – и все это для того, чтобы уехать и надолго застрять на каком-то острове посреди океана, на краю света. Как известно, даже приговоренные судом отправке туда предпочитают смерть, а негры, как утверждают англичане, смиряются с этим, только когда им угрожают силой. Однако я не ропщу и не жалуюсь. Иногда в жизни наступают моменты, когда сама судьба распоряжается нашей волей, и тогда причины более высокие, чем личные, должны взять верх над всем остальным. Возможность служить стране на пределе своих знаний и способностей, в час, когда она во мне нуждается, оправдать доверие того, кто посчитал меня достойным этой миссии, – вот, вне сомнения, один из тех самых случаев, когда уже нет места ни для иного выбора, ни для личной свободы. Ропщу я лишь из-за того отчаяния, которое охватывает меня, когда я понимаю, что, наконец-то обретя Вас, я вынужден Вас потерять. Из-за того, что я должен уезжать, принадлежа Вам, как, уверен, никто из мужчин до или после меня. Из-за того, что увидел в Вас бездну любви и чувств, о существовании которых раньше догадывался, но которые никогда так не открывались моему взору. Теперь со мной останутся лишь воспоминания о тех двух ночах, столь коротких и наполненных, сколь длинными и пустыми будут для меня предстоящие дни без Вас. Не обижайтесь на меня за эти слова, но, возможно, было бы лучше, если б я Вас не встретил, не потерял себя в вашем взгляде, жестах, в голосе, уме, в Вашем теле. Тогда вместе с моим багажом мне не пришлось бы увозить отсюда тяжесть в сердце и в мыслях, которые не перестанут преследовать меня долгими днями и ночами там, на экваторе. Было бы лучше не случиться тому, что все-таки произошло и что заставит меня до конца дней моих думать, какой была бы моя жизнь рядом с Вами.

Прошу вас, прочтите и затем порвите это письмо, вместе с теми другими, которые я Вам написал. Искренне прошу Вас. Чтобы Вы могли и дальше жить своей жизнью, быть счастливой рядом с теми, кого любите Вы и кто любит Вас, чтобы всегда оставались с Вами Ваша молодость, Ваши глаза и улыбка. Не стоит бороться с неотвратимым: так было предписано судьбой, мы не могли что-либо изменить. И прошу Вас: когда представится случай, помолитесь, чтобы освободить меня от опасностей, болезней и прочих напастей, а еще – от выпавшей мне злой кары и ужаса жить отныне без Вас и уже никогда не быть счастливым.

Матилда, обещаю, что от меня Вы никогда не узнаете, чем были для меня дни, месяцы и годы этой ссылки, что ожидает меня. Вы не узнаете о моих страданиях, слезах и разочарованиях. Из уважения к Вам я буду сохранять эту непреодолимую дистанцию, которая установилась между нами. Нам не стоит обманываться, не стоит и мне обманывать Вас: из Сан-Томе́ нет пути назад. Молитесь за меня и за то, что, может быть, любите во мне. Будьте счастливы.

Прощайте навсегда,

Луиш».

После этого все пошло настолько быстро, дни были настолько наполненными, насколько это может быть у человека, который за два месяца должен привести все в порядок, попрощаться со всеми и всесторонне подготовиться к предстоящей ему новой жизни. Луиш-Бернарду попросил о приеме у графа де-Арнозу, которому он сообщил о том, что принимает предложение короля. Два дня спустя новость о его назначении появилась во всех газетах, в сопровождении краткой биографии, а в одном случае, в «Колониальной газете», даже с комментарием, ни хорошим, ни плохим. В нем говорилось, что будущему губернатору не хватает опыта практической работы, отмечались его идеи и суждения об управлении заморскими провинциями, которые, при разумном и взвешенном применении, могли бы послужить делу процветания колонии и интересам Португалии. Он был принят рядом министров, включая министра по заморским территориям, министрами иностранных дел, а также – министром обороны, учитывая тот факт, что под юрисдикцией Сан-Томе́ и При́нсипи находился также форт Сан-Жуан Батишта де-Ажуда́[22].

Луиш-Бернарду провел бесконечное количество часов за обедами, ужинами, а также на рабочих совещаниях с фазендейруш из Сан-Томе́ и бывшими администраторами плантаций; с работавшими там ранее врачами, судьями и священниками, а также с двумя своими предшественниками на посту губернатора. К концу всего этого он уже не мог переваривать свалившийся на него объем информации, мнений, советов и, еще никуда не уехав, уже чувствовал себя крайне усталым. Оставшаяся часть отведенного ему двухмесячного срока была поглощена обустройством личной жизни и довольно непростым бюрократическим процессом продажи Островной компании и всех ее активов. Он заключил прекрасную сделку, однако, когда настал час расставаться с кабинетом и самим предприятием, где он провел бо́льшую часть дней из последних пятнадцати лет, сердце его сжалось от тоски и ностальгии: он поблагодарил своих самых близких и верных сотрудников и настоял на том, что попрощается с каждым из работников персонально. Что будет с ним, когда он вернется, оставалось загадкой. Луиш-Бернарду знал только, что сейчас он богат, а потом будет богат и свободен. Пока же, находясь между одним и другим, он понимал, что бытие его пребывает в подвешенном состоянии. И все же, раз он уезжает, было бы правильнее закрыть за собою все двери.

Самым болезненным оказалось расставание с друзьями. Он погрузился в длительную череду вечеринок – частных торжеств, ужинов, длящихся до рассвета, или театральных представлений в Сан-Карлуше, где сезон был в самом разгаре. Дважды, кроме прочего, он заканчивал вечер в борделе Доны Марии душ-Празе́реш, чьи гостеприимные стены и не менее великодушные девушки часто становились местом пристанища для молодых людей его круга. Из-за излишней, впрочем, намеренно проявленной болтливости кого-то из друзей, Дона Мария церемонно обращалась к нему «сеньор губернатор», и Луиш-Бернарду не знал, смеяться ему, смущаться или беспокоиться по этому поводу:

– Сеньор губернатор изволит сам выбрать себе девушку или доверится моей рекомендации, из наших новеньких?

«Сеньор губернатор», надо сказать, не понимал толком, хочет ли он «употребить» всех этих новеньких, одну за другой, будто бы прощаясь с женщинами навсегда, или предпочтет остаться разговаривать с Доной Марией, пытаясь вырваться из своей меланхолии, которую эта достойная уважения дама потом будет обсуждать с его друзьями: «Сеньор губернатор все время такой грустный! Раз он за юбками гоняться перестал и отвергает таких девушек – значит, на сердце у него неспокойно».

В последние оставшиеся ему выходные в Португалии он настоял на том, чтобы отправиться в одно из своих любимых мест – Дворец Бусаку[23]. «Хочу забрать его с собой глазами и сердцем!» – заявил он таким трагическим тоном, что Жуан Фуржаж, Филипе Мартиньш и Матеуш Резенде, его самые близкие друзья, тут же поспешили сказать, что тоже едут с ним. Поначалу они планировали, что это будет вечеринка в средневековом духе в окрестностях Коимбры. Однако никто так и не смог увести его с открытой веранды дворца, где он провел все утренние часы в первый и во второй день, захватив также и часть дневного времени. Глядя, словно одержимый на лес, он выдавал время от времени философские умозаключения, вроде: «Дайте мужчине женщину и хорошую книгу – и все, что ему будет нужно для полного счастья, он найдет здесь!» Потом, как бы в подтверждение собственных слов, он набрасывался на местное меню с аппетитом обреченного и поглощал все по списку, настаивая на том, чтобы в завершение трапезы обязательно был приготовленный в печи молочный поросенок.

К великому удовольствию друзей, Луиш-Бернарду полностью вошел в роль богача, не знающего, на что потратить деньги, и в течение всех выходных щедро, не обращая внимания на цены, оплачивал лучшие вина из знаменитых дворцовых погребов. Он ел, пил и курил так, будто от этого зависело спасение его души. В поезд Луиш-Бернарду садился уже в состоянии не очень подобающем для губернатора, назначенного высочайшим королевским повелением.

Все закончилось одним солнечным мартовским утром, в котором уже угадывались признаки наступившей весны, наполнявшей город своим ярким светом. Лиссабон в то утро был действительно прекрасен. Он поднимался на борт «Заира», прощаясь с теми, кто настоял на том, чтобы проводить его в столь грустный для него час. Это были несколько его давних, с незапамятных времен друзей, две служанки, которым он вверял дом на период своего отсутствия, и главный управляющий министерства по заморским территориям (самого министра задержали дела, связанные с подготовкой назначенных на этот день дебатов в кортесах). Уже на самой пристани посыльный передал ему короткую записку от короля с благодарностью за его «патриотический поступок» и пожеланием успехов в выполнении доверенной ему миссии. Вот и всё: Родина, весь его мир, вся его жизнь теперь медленно удалялись от Луиша-Бернарду по мере того, как «Заир» отчаливал от берега в районе Дока де Фундисан, маневрируя, чтобы обойти песчаные насыпи вблизи маяка Бужиу. Лиссабон продолжал сокращаться до размеров все менее различимой на горизонте точки. Холодный, подувший со стороны открытого моря ветер заставил его укрыться в каюте, где лежала целая стопка утренних лиссабонских газет, с новостями из мира, к которому он уже не принадлежал.

V

После остановок на островах архипелага Кабо-Верде – в порту Минделу, на Сан-Висенте, на котором он уже бывал, и на острове Сал, – Луанда[24], величественно показавшаяся на горизонте, выглядела как настоящая метрополия. В ее гавани стояли с десяток большегрузных пароходов, на якоре или пришвартованных к причалу, а сам порт бурлил бешеной активностью, охваченный срочными погрузками и разгрузками, деловыми сделками, встречами и расставаниями. Было сложно представить себе, что во внутренних районах страны колониальные войска были все еще заняты изнурительной войной с племенами, вооруженными луками и стрелами, и что масштабы этой территории португальцы начали осознавать всего лишь пару десятков лет назад, когда Берлинская конференция[25] постановила, что эффективное управление территорией имеет приоритет над правом их первооткрывателя. Ангола по площади превосходит Португалию в десять раз и примерно в сто раз больше Сан-Томе́ и При́нсипи. Ее эффективное освоение, так же как и Мозамбика, было задачей, находящейся за пределами физических, человеческих и финансовых возможностей для такой маленькой страны, как Португалия. В течение многих лет Англия и Германия находились между собой в тайном сговоре, пытаясь отхватить себе по куску от португальской колониальной империи. Поводом для этого было отчаянное финансовое положение страны, которой они предлагали кредиты, под залог этих двух колоний. В ситуации, когда мнения по данному вопросу в самой Португалии разделились, Дон Карлуш смог настоять на своем и отверг коварные предложения. Воспользовавшись идущей англо-бурской войной и тем, что Англия нуждалась в мозамбикском порту Бейра для высадки там солдат и вооружений, король заключил с Лондоном Виндзорский договор[26]. Таким образом, Англия, которая еще вчера унижала ее в связи с фантазиями по поводу «розовой карты» и которая находилась в сговоре с Германией с целью полной ликвидации колониальной империи Лиссабона, теперь признавала Португалию как своего «давнего союзника», торжественно пообещав, в случае необходимости, использовать Королевский флот для оказания ей помощи в деле защиты ее заморских владений.