Раубриттер II. Spero

Гримберт уклончиво кивнул.

– Когда милостыню, когда как. Иногда, когда пускали, мыл полы в трактирах. Хорошая работа. Глаза для этого не нужны, чище от мытья они все равно не становятся, а между тем сидишь в тепле, мало того, иногда получалось прихватить незаметно каких-то объедков. Когда в трактиры не пускали, было хуже. Иногда приворовывал на рынке, тащил, что придется. Иногда за весь день мне удавалось перехватить только горсть гнилых слив или сырую картофелину. Иногда, когда совсем живот подводило, лазил в помойные ямы. Зрячим нипочем не полез бы, а так… сносно.

– Почетные занятия для рыцаря, – хмыкнул Берхард. – Только о таком миннезингеры, пожалуй, песен не складывают.

– Наверно, не складывают, – согласился Гримберт. – Поверь, некоторые из них я и сам охотно забыл бы.

Берхард задумчиво поковырял сапогом камни.

– Пожалуй, я бы мог отвести тебя в Турин.

Это было неожиданное предложение. Или продолжение очень жестокой, безмерно затянувшейся, шутки. Гримберту стоило труда не издать удивленный возглас.

– Ты шутишь?

– Бароны не шутят, – ответил Берхард, но не понять, всерьез ли, – Туринские егеря дело свое знают хорошо, но в горы они предпочитают не соваться, не их это угодья, а в горах между тем есть уйма тайных троп. Через Моретту, например. Путь рисковый, но многим везет. Если, конечно, в серном источнике не сваришься и егерям не попадешься, те шкуру живо снимут… Знаешь, как у них это там называется? «Туринский указатель»!

– Почему ты говоришь мне это?

– Потому что путь в Турин, бесспорно, опасен, но и вполовину не так опасен, как путь к Бледному Пальцу, – ответил Берхард, и тогда сделалось очевидно, что он говорил совершенно серьезно. – Что скажешь, мессир? В родных краях, говорят, даже дождь целебнее святой воды. Отъешься, восстановишь силы, может, найдешь каких-нибудь приятелей или бывших слуг. Всяко лучше, чем блуждать по Альбам, ища невесть что.

– Но…

– Ты ведь не дурак, это я сразу смекнул, – Берхард понизил голос, как будто рядом был кто-то, кто мог их подслушать. – То, что ты ищешь под Бледным Пальцем… Ты ведь понимаешь, что эта штука может быть бесполезна. А на обратный путь у тебя попросту не хватит сил. Так и сдохнешь, мессир. Если повезет, я назову в твою честь какой-нибудь маленький перевал. Перевал Слепого Дурака – как тебе? Вполне возвышенно?

Гримберт некоторое время молчал, слушая задумчивое бормотание ветра, терпеливо грызущего снег. Он знал, что Берхард не повторит своего предложения.

Вернуться в Турин. Да, слепым, беспомощным, лишенным положения, денег и слуг. Но всякий паук в своем логове делается стократ более опасным, это знают мальчишки-пажи, промышляющие охотой на них. Опасным и ловким. Да, он не оставил в прошлом людей, которые искренне желали бы ему добра. Но оставил многих, которые вынуждены были считать себя его должниками. Некоторые из них могли бы наделить его деньгами, другие – надежным укрытием, третьи – информацией и связями… Он сам не заметил, как под его пальцами начала сама собой возникать тончайшая паутина, похожая на переплетение векторов в визоре «Золотого Тура». В ней пока не было несокрушимой силы стальных тросов, способных ломать хребты, не было коварной вязкости, в которой, как в зыбучих песках, тонули самые упрямые его враги, не было математического изящества длинных уравнений. В ней не было многого, но…

Гримберт стиснул пальцы в кулаки, твердые, как ледышки.

Он не может позволить себе риск. Нет смысла лгать себе, Гунтерих, может, зелен и неопытен, но он в силу обстоятельств чертовски многое знает о методах Паука. Слишком уж часто сам выступал его доверенным лицом – клевретом, секретарем и слугой для особых поручений. Да, он никогда не был посвящен в его планы во всей их полноте, но у него юный пытливый ум, без сомнения, он сохранил многие детали, как память ребенка сохраняет сложный витраж, лишь однажды увиденный в церкви.

Зная, что Паук жив, что снедаем жаждой мести, Гунтерих на долгое время сделается параноиком, видящим вокруг тянущиеся к нему лапы. Гримберт злорадно подумал, что эти страхи на долгое время лишат мальчишку сна и аппетита, а может, и потенции.

«Бойся, ублюдок, – подумал он. – Бойся каждую секунду своей жалкой жизни, страх придаст твоему мясу особенно пикантный вкус к тому моменту, когда ты наконец хрустнешь у меня на зубах. Бойся семи смертных грехов, Господа и Дьявола, но превыше всего бойся Гримберта, Туринского Паука…»

Слишком опасно. Пока Гунтерих насторожен, всякая попытка вернуться в родную вотчину сродни самоубийству. Нельзя забывать, что Турин больше не его вотчина. Не надежная крепость, в которой он может обрести отдых и защиту. Напротив – смертоносная ловушка, в которой он подвергает себя огромному риску.

Люди, которые вчера присягнули ему, уже спешат предложить вассальную клятву Гунтериху. Оставшиеся рыцари, сколько бы их ни было, считают за честь вступить в его знамя и провозглашают оглушительные тосты в его честь, упиваясь до смерти на придворных пирах. Черт, наверняка даже шуты в трактирах поют скабрезные песенки о дохлом Пауке, старом чудовище, и о светоносном Гунтерихе, молодом владетеле, избавившем от него Турин.

Он не может вернуться в Турин. По крайней мере не сейчас. Его инстинкты, закаленные в сотнях интриг, вопиют об этом, точно зуммеры «Золотого Тура», предупреждающие об опасности. Но и существовать в своем нынешнем положении он долго не сможет. Глупо уверять себя в том, будто жизнь на улице способна закалить его, он сам знает, что это не так. Судьба не очень милосердна к паукам, выбравшимся из банки. Если что-то и может продлить его дни, то только то, что ждет его под Бледным Пальцем. То, что Гримберт избегал именовать даже мысленно, чтобы не накликать неудачу.

– Будем соблюдать уговор, Берхард, – наконец сказал он вслух. – Если бы я хотел попасть в Турин, я бы нанял тебя, чтоб ты отвел меня в Турин.

– Но тебе надо к Бледному Пальцу, мессир.

– Да.

– Так уж надо?

«Да, – мысленно ответил Гримберт. – Ты даже не представляешь, насколько, ты, чертова дворняга, мнящая себя гончей».

– Да, – ответил жестко Гримберт. – Так уж надо.

– Ты ведь не дурак, мессир. Та штука, что я нашел под Пальцем… Она могла простоять там дюжину лет. Или две дюжины. А ты несешься к ней сломя голову, будто это Святой Грааль.

Гримберт покрепче перехватил клюку и укутал подбородок в лохмотья, чтоб холод не обжигал легкие при вдохе. Он знал, что идти предстоит еще долго. Может, дольше, чем его тело сможет выдержать. Как знал и то, что не остановится до тех пор, пока сможет сделать очередной шаг.

– Для меня это и есть Грааль, Берхард. А что доведется пить из него, вино или мочу, мы посмотрим, когда дойдем.

Берхард усмехнулся, как будто услышал нечто в высшей степени забавное. И Гримберту вдруг показалось, что ледяная бездна-пропасть отодвинулась от его лица. Всего лишь морок, но…

– Пошли, – кратко приказал он. – Если будем как следует ворочать ногами, к вечеру доберемся до Палаццо, там и заночуем.

Часть третья

Этот переход показался Гримберту еще более изматывающим и бесконечным, чем предыдущий. Идти легче не стало, напротив, теперь его клюка редко когда нащупывала достаточно ровный участок, чтоб служить хорошей опорой. Судя по всему, они взбирались на огромную каменную кручу, совершенно лишенную троп, столь высокую, что у Гримберта даже в кромешной тьме кружилась голова, когда он пытался представить себе ее истинную высоту.

Никогда прежде ему не приходилось так высоко забираться в Альбы. И только здесь эти горы показали ему свой истинный нрав. Здесь уже не было зеленых долин, на которых ему в прежней жизни доводилось загонять дичь, не было звенящих горных ручьев. Это были истинные Альбы – ледяной чертог опасности, смертоносный и беспощадный, край, в котором человеку не суждено жить, но в который самые безрассудные все же осмеливаются заглядывать.

К середине перехода Берхард то ли сам вымотался, то ли сжалился над спутником, по крайней мере далеко вперед не уходил, стараясь держаться поблизости. Во второе Гримберт поверил бы охотнее – жилы у его проводника были как у тяжеловоза, стальные.

– Тут уже ничего не растет, – в редкие минуты передышек Берхард иногда что-то рассказывал, но редко, судорожно глотающий воздух Гримберт не был толковым собеседником. – Все выжжено небесным огнем. Дыма от него нет, копоти тоже, только все живое выжигает ну точно серным пламенем. Даже травинки не осталось. Мне один священник из августинцев говорил, мол, это из-за того, что в небе – дыра, только, по-моему, привирал он, у святош это случается. Если бы дыра была, можно было бы с земли Царствие Небесное разглядеть, так ведь? А я даже блеска не вижу. Серое здесь небо, поганое, как короста на ране. И смотреть на него тоже долго нельзя, глаза вытекут.

– Озоновые дыры, – Гримберт пользовался каждой остановкой для того, чтоб перемотать излохмаченные обмотки на ногах, и редко вступал в разговор.

– Озанамовы, – поправил его Берхард с важностью. – В честь Святого Озанама Миланского, видать.

– Да… Наверно.

– И вот еще… Если травинки какой-то коснешься, не вздумай ее срывать или в рот тянуть. Здесь, под небесным огнем, если что и растет, то только медвежья лапа.

– Медвежья лапа?

– Хераклиум ее еще кличут. Дрянь паскуднейшая. На вид вроде обычная травинка, метелочкой такой белой кверху, вроде как у горничных графских. Только если схватишь ее, можешь сам себе руку отрезать. Сок у нее такой, что еще хуже огня – потом кожа вместе с мясом заживо слазить будет. Был у меня приятель один, Ансарик, вместе по Альбам ходили. И довелось ему как-то раз поскользнуться и лицом прямо на хераклиум угодить. Ох и выл он от боли, ох и катался… Пока рот на лице оставался, умолял меня заряд к аркебузе на него истратить. Голову прострелить, значит.

– А ты что?

– Нашел дурака. Порох и пули на деревьях не растут.

Сказано было со спокойствием, от которого у Гримберта заныли зубы, как нечто само собой разумеющееся.

– Что же, бросил?

– Камнем затылок размозжил. В Альбах лишняя доброта всегда боком выходит, как рыбья кость. Тут главный герцог – его сиятельство камень, а камень мягкости не прощает, мессир. И законы тут простые, и суд скорый.

Подниматься было все тяжелее. Грудь то и дело стягивало болью, в голове звенело так, будто череп до самого края оказался наполнен медными гайками и обрезками. Вдобавок мучительно саднили сбитые и обмороженные ступни. Гримберт заметил, что пошатывается даже на редких ровных участках, а коротких остановок больше не хватает для того, чтоб прогнать из ушей саднящий звон. Он был чужим в этом каменном краю и чувствовал это даже сквозь плотную темноту, обступавшую его со всех сторон.

Хватит ли сил на следующий шаг? Эта мысль билась, судорожно хлопая на ветру, как стяг с его гербом на верхушке копья. Если нет, он, скорее всего, не сможет даже застонать. Молча опустится, приникнув лицом к холодному, как сама смерть, камню. Уйдет ли молча Берхард? Или не пожалеет времени, чтоб размозжить ему затылок?..

– Еще немного осталось, – ободрил его Берхард. – Вот уже и Сучий Кряж показался.

– Мы сможем там передохнуть?

Он услышал смешок проводника, а может, это ветер в очередной раз швырнул ком холодной снежной крупы ему под ноги.

– Если устал, свистни в серебряный свисток, чтоб слуги разбили твой походный шатер, развели огонь и что там еще полагается в таких случаях…

«У меня были слуги, – вспомнил Гримберт. – У меня был походный шатер – даже целая дюжина походных шатров для всей свиты и сопровождающих рыцарей. С системой обогрева, очистки воздуха и фильтрацией. У меня были прокладывающие путь вездеходы и мобильная радиостанция, снабжавшая меня прогнозами погоды и обеспечивающая целеуказание. Но у меня никогда, черт побери, не было серебряного свистка».

– Не устал, – слова он теперь отмерял скупо, как венецианский ростовщик потертые монеты, каждое из них стоило ему сбереженных внутри крох тепла. – Просто подумал… Если это кряж, ровное место… Возможно, мы могли бы передохнуть там и…

– Передохнуть на Сучьем Кряжу? – Берхард изумился так, что, кажется, даже забыл про презрительную усмешку. – Да там сам Сатана разбивать лагерь побрезгует, даже если сотрет копыта в кровь! Нет, мессир, там мы останавливаться не будем. Ты, может, на мир уже сполна посмотрел, а старому Берхарду Однорукому еще малость охота…

– Что там такое? – нетерпеливо спросил Гримберт. – Радиация? Ядовитые газы? Лавины?

– Лавин в этих краях двести лет не было, не в них дело. Радиация есть, но маленько, только в низинках. Нет, у Сучьего Кряжа дурная слава не по этой причине. Говорят, дурные вещи вокруг него происходят. А умные люди слушают то, что говорят в Альбах, ежли снегом уши не забило. Через то и выживают.

Берхард замолчал и молчал чертовски долго. Если он и ждал вопроса, то скрывал нетерпение с той же выдержкой, с которой проклятые Альбы скрывали свои пакостные фокусы, подготавливая их на протяжении веков и тысячелетий. Но Гримберт не в силах был задать вопрос – казалось, стоит разомкнуть губы, как последние крохи тепла выскользнут вместе со словами. Приходилось экономить, мысленно ведя счет шагам.

Отсчитав две сотни, он все-таки нашел силы заговорить:

– Что за дурные вещи?

Берхард, по счастью, шел рядом, повторять не потребовалось.

– Всякие, мессир. Лет этак шесть назад, что ли, сюда очередные дурни заявились. Целая экстредиция.

– Что?

– Экстредиция, говорю. Ты, видать, кроме своего рыцарского дела совсем ни черта не понимаешь, ну так и не перебивай тогда. Кучу машин нагнали. Трициклы тяжелые, возы на гусеницах, какие-то сверла на колесах, и такие огромные, что, кажется, до самого ада досверлить можно… Мы с ребятами думали, мож, Лотаровы люди, с опаской поглядывали, ан нет. То были рудокопы из Гренобля.

«Экспедиция, – подумал Гримберт. – Ты имеешь в виду экспедицию, чертов ты безмозглый осел. Господи, даже если бы Господь наделил меня смирением Святого Витта, спокойно варящегося в котле с кипящим маслом, я бы не потерпел в своем дворце такого кретина даже на должности последнего полотера. И самое паскудное, что этот кретин полагает нормальным читать мне лекции и корить незнанием. Мало того, имеет на то полное право».

– И что они искали? Уран? Платина?

Берхард по своей привычке сплюнул в снег. Не потому, что ему нужно было избавиться от скопившейся во рту слюны, та имела обыкновение мгновенно превращаться в лед прямо на губах. Скорее, чтоб подчеркнуть свое презрение к дуракам, ползущим в Альбы и ни черта не смыслящим в том, что те способны предложить.

– Платины в этих краях отродясь не было, а уран так высоко не ищут. Вроде какая-то другая дрянь. «Чертова ртуть» иль вроде того. Не знаю, не интересовался. Кто слишком долго уши открытыми в Альбах держит, тому мозги выморозит. Любопытных тут нет.

* * *

«Чертова ртуть»… Слово было будто бы знакомо, но смутно – Гримберт никогда не проявлял интереса к алхимии. Лишь несколько неверных шатающихся шагов спустя его озарило – родий![5]

Родий многие кузнецы и ремесленники прозвали «чертовой ртутью». Серебристо-белый, в самом деле похожий не то на белое золото, не то на загустевшую ртуть, во всей империи он добывался в столь мизерных количествах, что измерялся даже не в унциях, сетье, буассо, марках или прочих величинах, хорошо известных венецианским купцам, а в гранах[6]. И настолько опережал по стоимости все мыслимые драгоценные металлы, что даже архиепископы считали за удачу украсить его крупицей свой перстень.

Если здесь, в выстуженном всеми ветрами мира, сердце Альб в самом деле есть месторождения родия…

Гримберт ощутил, как смерзаются так и не произнесенные слова – он позабыл сомкнуть губы и холод мгновенно превратил их в хрустящую на языке наледь. Если бы он смог раздобыть хотя бы пару унций… Да что там унций, хотя бы несколько грамм породы, в которой есть крупицы благородного родия, это стало бы тысячекратно большей удачей, чем то богатство, которое ждет его под Бледным Пальцем.

Одной невесомой крупинки хватит ему, чтоб заполучить место на корабле, отправляющемся в Константинополь. Прочь от имперских соглядатаев, шпионов Лаубера, невидимых охотников Святого Престола и прочего сброда, который денно и нощно выискивает его следы.

Конечно, одной крупинки будет недостаточно, месть – изысканное и дорогое блюдо. Ему потребуется куда больше, чтобы свести счеты. Ему понадобятся деньги на собственных шпионов, наушников и наемных убийц. На преданных охранников и расположение могущественных архонтов[7]. На смертоносные яды и запретные технологии. На…

– Что, уже монеты считаешь? – грубый голос Берхарда треснул прямо над ухом, заставив Гримберта споткнуться. – Глаз у тебя нету, мессир, но если б были, ей-богу, сейчас горели бы огнем. Ах ты ж черт, знал бы ты скольких вроде тебя Альбы свели в могилу!

– Твое дело – вести, – слабо огрызнулся Гримберт. – Вот и веди. Так чем кончилось дело на Сучьем Кряжу с теми рудокопами?

В этот раз голос Берхарда донесся издалека, видно, тех нескольких секунд, что Гримберт пытался освободить язык от ледяной корки, хватило ему для того, чтоб преодолеть полдюжины метров. Необычайная ловкость для человека его возраста.

– Встали они лагерем на Сучьем Кряжу. Не с этой стороны, а с той, где Пустой Ручей и низинка небольшая. Выставили лагерь целый. Шатры основательные, в любой мороз спать можно, бочки с горючкой, прожектора, все, как у ученых людей полагается. Машины гремят, сверла камень режут, грохоту, что в аду… Говорили им, мол, не суйтесь туда, место недоброе, там даже мы, альбийские гончие, не ходим, хоть кряж и ровнехонький, что твой стол, иди не хочу. А если проходим, то по самому краешку, но при этом надо семь раз прочесть доксологию, а в конце, значит, кинуть по правую руку три камешка и чтоб третий непременно был круглым…

«Доксологию[8], – подумал Гримберт. – Малую доксологию, «Глория Патри». Впрочем, плевать. Даже если Господь существовал бы, твоя жалкая душонка в Царстве Небесном не сошла бы даже за половую тряпку».

– Значит, не послушали?

– Не послушали, мессир, – в голосе Берхарда не было слышно сожаления. В нем, как правило, вообще ничего не было слышно, кроме редкого хрипа да презрительных интонаций, которые он щедро вкладывал где ни попадя. – Говорят, у них лозы специальные были, которые сквозь земную толщу чуют. И что-то такое им те лозы наплели, что рудокопы разве что зубами камень не грызли. Начали, стало быть, землю бурить. Бурили, бурили…

– Ну?

Иногда ему казалось, Берхард нарочно испытывает его терпение. Нарочно заставляет задыхаться от усталости, хлебая ледяной ветер Альб.

– Долго бурили. Неделю, наверно, а то и две. Я в ту пору путь на юг держал, дельце срочное подвернулось, уж не до них было. Обратно шел налегке, решил двинуть через Сучий Кряж, глянуть, что там Господь послал в сети гренобельским рудокопам…

Гримберт мысленно усмехнулся. Несмотря на то, что с Берхардом он был знаком лишь несколько дней, он без труда расшифровывал смысл сказанного, переводя его с языка альбийских гончих на родной франкский, как прежде встроенный дешифратор «Золотого Тура» переводил поток невидимых колебаний из радиоэфира в понятную, облеченную словами, речь.

Без сомнения, если этот жадный ублюдок, мнящий себя великим знатоком гор, и навестил лагерь рудокопов на Сучьем Кряжу, то не для того, чтобы полюбопытствовать или пожелать им удачи, а чтоб проверить, нельзя ли, часом, что-то оттуда умыкнуть…

– Что ж, глянул?

– Глянул, мессир, глянул… Да так, что домой бегом бежал, забыв дыхание беречь, потом две недели перхал, чуть легкими не блевал… Сперва показалось мне, будто никого на Сучьем Кряжу и нет. «Наверно, не нашли ни черта рудокопы, – подумал я, – свернули лагерь и махнули рукой на все богатства. Ну, как в Катехизисе говорится, каждому – свое… Пройдусь-ка на месте лагеря, мож, железяку какую блестящую найду или там подметки нестоптанные… Иду и вижу, значит, что ровно никуда лагерь ихний не съехал, тут он весь, только в таком виде, будто его пушечным огнем разметало. Шатры походные в клочья порваны и разметаны, телеги грузовые разобраны подчистую, а где и просто порублены, будто топорами. Даже сверла их нашел. Оплавленные, почерневшие, изъеденные, ну будто огонь жидкий ими бурили. А после нашел и самих рудокопов. Стояли в низинке, две дюжины тел…

– Хочешь сказать, лежали?

Берхард фыркнул:

– Что хочу, то и говорю. Ты дальше слушай. Выглядели они так паскудно, как люди обычно не выглядят даже после жестокой пехотной сечи. Изорванные, истерзанные, переломанные… Ах черт, вспоминать тошно. Веришь ли, мессир, всякое паскудство в жизни видеть доводилось. Как картечными зарядами по пехотному строю палят, отчего люди рвутся и трескаются, точно тряпье, что собаки терзают. Как из огнеметов крепостные башни заливают, а внутри такой ад делается, что даже кости в золу превращаются. Но такое… Такое я не видывал даже во времена службы. Кто бы ни свел счеты с этими рудокопами, намерения он имел не христианские, вот что.

Гримберт стиснул зубы. Так, что те хрустнули, точно ледышки.

Только идиоты, норовящие ставить свечи во славу несуществующим святым, полагают, будто мир полон загадок и тайн. Человек, обладающий трезвым умом, знает: почти всякая тайна, кажущаяся загадочной и даже жуткой, открывается оскорбительно легко. Надо лишь перенести на бумагу в виде векторов все силы, к которым эта тайна имеет отношение, превратить в стрелки, упирающиеся друг в друга, в понятные глазу и разуму блок-схемы…

Он мог бы поставить на кон триста флоринов, что расправу учинили другие любители легкой поживы, у которых терпения оказалось поменьше, чем у Берхарда. А любви к ближнему и подавно. Неудивительно, отправляясь в Альбы, принято брать с собой лишь самое необходимое, кто станет тянуть с собой такой балласт?..

– Разбойники, – предположил он, прикрывая онемевшие от холода губы ладонью. – Или лангобарды.

– Лангобарды в жизни так глубоко в Альбы не забирались. Боятся они гор, нехристи. Видно, по вере их проклятой арианской выходит, что лучше бы сюда не ходить. Может, они и трижды еретики, только вот насчет этого понимают правильно… Видать, не такие и дурные у них божки… Но не это самое страшное, мессир. После Железной Ярмарки я на всяких калек насмотрелся, знаешь ли. Иной раз такое по мостовой ползет, что на улицу выходить не хочется. Но там…

– Что?

– Кто-то потратил до черта времени, сооружая из них фигуры.

– Какие фигуры?

– Паскудные, мессир. Весьма паскудные. Меня от одного взгляда проняло до самых кишочек. Кто-то поднимал выпотрошенных переломанных мертвецов и расставлял по всей низинке в хитрых позах. А это непростая работа. Мертвое тело здесь, в Альбах, быстро деревенеет, через час даже пальца не согнуть. Но тот, кто учинил это над ними, имел много времени и много сил, вот что я скажу. И еще много паскудной фантазии. Вмерзлись так, что копьем не оторвать. Некоторые держат друг друга за руки, другие будто бы играют или пляшут, а то и…

Берхард негромко выругался на незнакомом Гримберту языке, должно быть, иберийском.

– Что?

– Сношаются, – буркнул проводник. – Во всяких-разных позах, которые среди честных христиан неведомы.

– Дьявол… – пробормотал Гримберт. – Это в самом деле отвратительно. Можно вымещать злобу на своем враге, но насмехаться над его мертвым телом – это уже ни в какие…

Берхард на миг сдержал его рукой, и без лишнего почтения. Судя по всему, проверял посохом какой-то узкий проход на их пути.

– Да, – сухо сказал он. – Ни в какие. Но меня поразило то, с какой любовью и каким старанием эти несчастные мертвецы были выстроены. Они были отмыты от крови, причесаны, брови подведены углем, а губы – алым сургучом. Те из них, кто лишился в страшном бою глаз, обзавелись новыми – из полированных камешков, что встречаются в низинках. Я хожу тут не один год, ты знаешь. Так вот, только на то, чтоб отполировать эти чертовы камешки, потребовалась бы прорва времени. Чертовски большая прорва времени.

Гримберт ощутил желание тоже сплюнуть в снег. Но сдержался – лишь только потому, что не хотел походить на этого скудоумного болвана, которого судьба определила ему в спутники. Можно легко потерять многие вещи, которые привычны тебе с детства. Титул, положение, даже глаза – но только не манеры.

– Вот что напугало меня на самом деле, – Берхард, кажется, и не заметил долгой паузы. – Не то, что случилось с рудокопами. Говорю же, на войне бывало и не такое. Нет, по-настоящему жутко мне стало, когда я попытался вообразить ту силу, которая похозяйничала на Сучьем Кряже. Способную уничтожать живых с нечеловеческой животной ненавистью и вместе с тем воздавать такие почести покойникам.

– И ты не сбежал?

В этот раз Берхард расщедрился на свой обычный презрительный смешок.