скачать книгу бесплатно
– Я никогда не держал в руках ничего подобно нежного! – шепнул Иван, уткнувшись в волосы и вдыхая незнакомый запах благовоний. – Какие у тебя волосы… – прошептал Иван.
– Какие? – сказала она нежно и негромко.
– Необыкновенные и… тяжелые… – тут его руки осторожно, но настойчиво повернули ее голову, и две стоящие фигуры слились в одну, в жаркий, изучающий, требовательный поцелуй. Боясь нарушить чувство биения сердца красавицы, Иван осторожно повлек ее к ложу. Она совсем не сопротивлялась, но и не способствовала, когда Иван разоблачал ее, осторожно снимая мягкие разрисованные сапожки, штанишки, обнажал соски и припадал к ним губами. Царем же владели совершенно незнакомые чувства и совсем незнакомые запахи. Чужие, но манящие, притягательные запахи, сводящие с ума.
Он в свои 20 лет знал уже много женщин. Для хозяина московских городов и весей не было преград взять любую девку и даже замужнюю барыню. Со временем это стало обычным делом, как сорвать и надкусить яблоко, а если кислое – выбросить и сорвать другое. С любовью и нежностью он относился только к своей белокурой жене, светлой и чистой Настеньке. Но это было другое, это было хоть и приятно, но как-то законно и слишком правильно, почти идеально.
Сейчас, в объятиях тонких рук Сююмбике, Иван ощущал себя необыкновенно. Она ничего особенного и не делала, просто отдавалась. Но отдавалась так самозабвенно и так всецело, что каждый ее вздох или нежный стон приводил Ивана в сладкий экстаз. Руки молодого сильного мужчины скользили по нежному по-детски телу, сжимали хрупкие косточки бедер, ласкали коленки, маленькие грудки, сильно, но не до боли вцеплялись в ключицы и шею. А в голове носилась буря мыслей! Под ним была одна из красивейших женщин мира! Царица, которой обладали и которую желали многие великие владыки. И она вот, его! Иван чувствовал себя всесильным, бессмертным, мифическим божеством! И это сознание обладания переполняло сердце восторгом уже даже больше, чем само осязание обнаженной красоты, пока не переполнило и тела не содрогнулись в последних сладких судорогах.
Ночь была долгой. Они стали смелее, и взаимные проникновения стали так естественны. В коротких перерывах между объятиями Сююмбике смеялась, болтала о каких-то мелочах, засовывала Ивану в рот спелые виноградины и дольки мандаринов.
– Сююк, что ты хотела сказать про собачку? Вертится у меня в уме: Собачка. Хан плачет, – прошептал Иван.
– Да это старая сказка. Когда выбирали место для основания Казани, должны были убить первого встречного. Такие города на костях стоят вечно. Как Рим, например, на костях Рема. Попался навстречу сын хана. Его пожалели, убили и закопали собачку. Вот хан и плачет, от радости, что сын живым остался. Ерунда это все, старинные байки.
– Я должен ехать, Сююк. Скажи Дине, чтобы проводила меня.
– Я увижу тебя снова, родной?
– Конечно, я не смогу теперь тебя не видеть. Cегодня, с тобой, я понял, что значит жить! – отвечал Иван, уже натягивая сапоги.
– А когда я тебя увижу? Скажи, когда?
– Я дам знать, Сююк. – Иван наугад протянул руку к штофу, стоящему на низком столике. Запах привычного хлебного напитка ударил в нос, но именно это было ему сейчас очень нужно. Налив и в три глотка осушив чарку, Иван двинулся к выходу.
Обратный путь вместе с Динарией царь проделал в полусне. В условленном месте его поджидали сани, десяток конных бойцов и хлопочущий Игнатий в малахае. В ставке у шатра со стягами его поджидали Андрей Курбский, Петр Серебряный и Александр Горбатый.
– Команды ждем, отец родной! – глухо, со старинным поклоном, сказал грузный Горбатый. – Когда на Москву уходим?
– Мы отступаем, но мы никуда не уходим. И никогда не уйдем! – сказал царь. На душе Ивана стало как-то легко и ясно. Он вспомнил про свою жену Анастасию и понял, что скучает по ней и по Москве. Он, конечно, удалится в Москву, но он обязательно вернется и победит, теперь, этим утром, у него не было в этом сомнений. Нужно передохнуть перед дорогой и трогать. Игнатий уже стаскивал со своего господина сапоги, а Иван расправлял себе усы и гладил бороду. Руки его пахли телом Сююмбике.
Место силы
Есть на свете места, которые дают человеку возможность тоньше чувствовать, всплескивать свои эмоции, поднимать лучшее из самых глубин своей души. В таких местах приходит наполнение силой, посещают мысли сделать что-то важное для своего будущего и желания исправить сделанное не так. Постижение себя и жизненных смыслов, наполнение энергией приходит иногда в храмах, когда стоишь точно под центральной частью главного купола. Когда физически можно ощутить над собой сотни тонн строительного камня, не давящего, а мастерством архитектурного замысла раскрывающего тебя для наполнения. Стоишь в такой единственно верной точке, смотришь в невероятную высь, и льется в тебя без преград какой-то вселенский смысл, и источник этот неиссякаем. Каждый для себя такие места, наверное, определяет сам, в силу своих особенностей, и не факт, что они у разных людей совпадут. Ну вот самые центры под главкой Покрова на Нерли, под центральной главой Успенского собора в Кремле, центральная точка под огромным куполом Исаакиевского собора в Петербурге. Встань, запрокинь голову и наполняйся энергией мира и космоса.
Тут возникает вопрос: как выбирали люди прошлого эти удивительные места? Теория о том, что храм обязательно на самой высокой точке местности, критики не выдерживает. Собор Василия Блаженного как раз на склоне Красной площади, однако ж этому, а не иному, какому-нибудь «лобному» месту довелось быть средоточием людских молитв и эмоций. Глядя на этот шедевр мировой архитектуры, самый самобытный и колоритный в роскошном своем многообразии собор, думаешь: «Ну вот как этот архитектор выбрал именно этот участок? Как сложился замысел, с какими чертежами и инструментами он подошел, разметил, и люди приступили к закладке первого камня?» Читатель может возразить, мол, места эти в соборах намоленные, поколения людей со своими радостями и несчастьями приходили сюда, отсюда и чувство энергетики. Отчасти соглашусь, древние стены хранят память времен и событий. Но первичным все же является уникальность места силы, а потом уже способность зодчего выбрать его для строительства храма. Ведь есть такие открытые и ничем не застроенные места, находясь в которых человек испытывает такие же чувства и так же наполняется силой, как под куполом Успенского собора.
Россия наделена огромными плоскостями бескрайних пространств. Часами можно ехать в одном направлении и не встретить ни одной значимой вертикали, ничто не нарушит ход твоих мыслей, однообразных, как покрытые хвойным лесом холмы и утыканные вразнобой березками подтапливаемые луга. От этого плавного мышления возникла, вероятно, традиция называть любой бугор или склон оврага какой-нибудь Соколиной, Поклонной, на худой конец Николиной горой, при полном понимании, что горами в мире называются совсем другие, даже противоположные красоты рельефа.
Но вся эта среднерусская плавность прерывается, когда перед путником открывается Волга. Внезапный простор, вольный ветер с особым запахом воды, гряды утесов правого берега и бескрайние дали левого. Как русская душа, способная десятилетия проводить в терпении, но потом вырваться на простор и разлиться всей своей широтой, так же, не зная преград, неудержимо несет свои воды великая река, берущая начало в смиренных озерных краях. Петляя сотни верст, образуя плесы и излучины, набирая силу свою в угличских и ярославских землях, потом принимая в себя Оку и Суру, стремится Волга с запада на восток. И только напротив Казани, огибая господствующий над окружающим пространством холм Верхнего Услона, Волга меняет направление, и вся эта водная мощь и ширь устремляется на юг. Находясь на самой верхушке того холма, можно охватить взглядом этот грандиозный природный маневр, увидеть стремнины и темные водовороты. Стоя, а лучше сидя лицом к Казани, центр которой виден отсюда до отдельных улочек, всей внутренностью чувствуешь, что за тобой осталась плавная московско-владимирская Русь, и именно здесь она обрывается. Дальше открывается нечто иное. Здесь легкие наполняются чистым ветром, голова начитает мыслить свободно, и энергия прибывает, то ли от движущихся волн, то ли напрямую от неба. Чувствуешь, как сейчас сходятся прошлое и будущее. Место силы…
На холме Верхнего Услона была сделана первая стоянка отступающего от Казани царского войска. Никаких волн и течений тогда, разумеется, не было и в помине. Волга была покрыта льдом, и снег уравнивал все вокруг. Многодневная оттепель сменялась резким северным ветром и нарастающим морозом. Ввиду опасности санного пути по реке, где днями раньше провалились под лед и утонули десятки пушек, возов с припасами и людьми, главные силы и «царский поезд» решено было двигать нагорной стороной на Козьмодемьянск. По бровке реки под Услонскими склонами направлены были только князья Семен Микулинский и Петр Серебряный со своими отрядами бойцов и обозами поддержки. Князьям было наказано выбрать места и расставить по урочищам заставы и схроны. В полку Серебряного, растянувшемся больше чем на версту, шагали и мастер Молога со своим внуком. На рыжей кобыле, покрытой от ветра стеганой попоной, метался вдоль войска стрелецкий сотник Василий, то указывая путь, то подгоняя отставших. Сергуле казалось, что ветер забирается в штаны, в рукава, за ворот. Веревка вещевого мешка врезалась в плечо, и ноги двигались уже просто механически. Ледяная пустыня своей беспросветной жесткостью, казалось, отрицала возможность любого живого существования. Дорога была бесконечной, да и была бы это дорога. Люди шли по ледяным торосам, скользили, проваливались в скрытые снегом ложбины.
– Подтянись, пешцы! Давай, заворачивай левее! За бугор! Пешцы, шагу, шагу! – ободрял и подгонял Василий и идущих в первых рядах, и особо плетущихся позади. Тут ветер резанул в спину с такой силой, что у Сергули сорвало с головы малахайчик и понесло вдаль по снегу. Мальчика пронзила больная обида: как же догнать шапку с такой ношей? А пурга все не унималась.
– Деда! Шапку-то снесло у меня! Как же я без шапки?! – обернулся Сергуля к шагавшему рядом Мологе. И столько было отчаяния и усталости в мальчишеском взгляде, что мастера аж в самое сердце кольнуло. И правда, как он без шапки-то?
– Давай, сыночка, мешок свой, переваливай. Вот так. Беги, беги за шапкой. – Сергуля взвалил на деда свою поклажу и побежал в сторону.
– Ты не мешкай! – крикнул мастер вдогонку. – На ночевку становимся в Медведкове!
Мальчик пытался бежать быстро, но ветер, будто издеваясь, еще дважды отнес малахайчик на приличное расстояние. Теперь он валялся достаточно далеко и был виден не очень ясно в надвигающихся сумерках и при таком буране. Два раза поскользнувшись, падая руками в глубокий снег и снова вставая, Сергуля все же добрел до своей потери. Поднял, стряхнул, хлопая шапку об коленку, надел. На волжские просторы наступала темнота зимней ночи. Сергуля шел обратно, к своим, потирая варежкой заледеневшие щеки и мочки ушей. Вдруг на следующем шаге он не почувствовал под ногой твердости и провалился в глубокий снег по самые подмышки. Мелькнувший ужас, что он провалился под лед, рассеялся. Ледяной воды не чувствовалось. Вообще ничего не чувствовалось, кроме того, что ноги свободно болтались, ни на что не опираясь и ничего не задевая. Сергулю даже пробил смех: цепляться руками было решительно не за что, многослойно плотный снег крепко держал его в объятиях, в глаза, рот и нос снежинки кололи сотнями иголок.
– Де-ду-ля!!! Дядя Ва-ся!!! Э-эй! – крикнул мальчик скорее потому, что в таких случаях, как он полагал, кричат именно так. Надежды, что услышат так далеко, не было. Но что-то делать нужно! Через какое-то время мальчик начал соображать отчаянно быстро, ведь положение было сколь глупым, столь и ужасным. Понятно, что это не полынья и не прорубь. Это просто снег перемел за зиму какое-то углубление целиком, образовав подснежную пустоту. «В таких местах, наверное, устраивают себе берлоги медведи», – подумал Сергуля и передернулся всем телом. Ну раз невозможно выползти, значит, нужно провалиться окончательно. Мальчик сумел снять варежки и завязать себе под подбородком уши малахая, чтобы не потерять его снова. Потом вновь натянул варежки, поднял руки и задергался из стороны в сторону, молясь, чтобы под ногами все же была не вода. После нескольких отчаянных рывков он провалился дальше. Ноги встали на твердь, а руки почти доставали до края дыры, в которую он соскользнул. «Пока не замело нужно искать подъем», – стучало в висках у Сергули, и он на ощупь стал двигаться внутри своей норы по уклону вверх. Уперевшись в снежную крышу, он попытался скрябать руками – снег поддавался плохо. Сергуля достал из-за голенища нож и стал с силой втыкать в снег над собой. Раз, еще и еще. Согнувшись и приложившись затылком и плечами к холодному панцирю, мальчик поднатужился, и снег рухнул. Карабкаясь на обломки, Сергуля вылез на поверхность и немного отдышался. «Ищут меня, наверное?» – подумал мальчик и быстро зашагал по верному, как ему думалось, направлению.
Отряды в сумерках подтягивались к деревеньке Медведково, названной так переселенцами из-под Москвы. Там за осень плотниками Александра Ивановича были собраны избы, сколочены длинные сараи для людей, навесы для лошадей, устроены амбар и ледник. Здесь был назначен привал.
– Александр Иваныч, все ли ладно? – крикнул Василий, заметив беспокойство старого мастера, который все выглядывал что-то в стороне реки.
– Не ладно, Вася! Сергульки нет. Отлучился да не вернулся.
– Куда отлучился? Когда?
– Да вот у поворота, не доходя Емелькиной ямы. Иду искать его, Василий! – Молога сбросил всю свою ношу на снег. – Посмотри за инструментами, Вася!
– Нет, Иваныч, нет. Ты никуда не пойдешь, тебя беречь наказано.
– Я буду на печке греться, а моя кровинка единственная в пурге бродить? Ты рехнулся? Пусти!
– Нет, дядя Саша, значит нет! – Василий повернул лошадь боком и загородил старику ход. На резкий голос командира тут же отреагировал близ идущий десяток стрельцов. Бойцы выросли вокруг Василия заснеженными столпами и уставились на него в готовности к команде.
– Петька Лавров, Тренька Мурзин! Ко мне! От утеса по льду верста на версту прочелночить сугубо, отрока Сергулю сыскать! Остальным доставить Александра Иваныча до истопки, блюсти мастера!
Двое стрельцов, передав сослуживцам свои поклажи, ринулись в темноту в обратном направлении. Еще двое подхватили вещи Мологи и повлекли его, аккуратно прижимая с двух сторон, в сторону деревни, в гору. Немного позади ехал Василий.
– Чего ты, Иваныч, вскинулся. Ну может, подвернул ногу наш Сергуля, идти тяжко. А может, заговорился с кем, засмотрелся на что. Ты ж его знаешь!
– Я внука знаю, просто так не отстанет. Потому и сердце болит. Не найдется сейчас, я все равно уйду искать, не удержит никто.
– Пойми, это государев указ – мастеров беречь пуще золота. Ты сгинешь тут в снегах, а меня на колоду? Не-е, это нас таких, кто саблей махать да пулять, может, сотни и больше, а таких, как ты, зодчих, как пальцев на руках. А Лавров и Мурзин сыщут Сергулю, что ты! Тренька Мурзин тем более местный.
– Что ж татарин возле тебя делает?
– Ну ты даешь, Иваныч! Он у меня не один казанец. Служаки они отменные. Из них есть такие – как для войны и родились. Прикажешь – он и себе, и остальным кишки намотает, а сделает. Так что остынь, подожди. Найдут.
Тем временем Сергуля разглядел вдали огни и прибавил ходу. Стало как-то легче, когда расстояние до цели хоть и далекое, но понятное. Мальчику было ясно, что факелы разожгли на подъеме в Медведково, чтобы отстающие, такие, как он, не прошли поворот. Показались торчащие из-под снега кусты и хилые деревца. Наверняка это островок на реке, который теперь и не приметишь. Туда шел, вроде кустов не видел. Так тоже понятно, идет напрямки, к своим.
Ветер стихал, снег уже замел все, что возможно и невозможно, мороз становился крепче. Сергуле показалось, что за ним кто-то движется. Обернулся – так и есть. Почти бесшумно за ним скользили по снегу в темноте несколько десятков силуэтов. Люди. Татары? Мальчик вложил все свои оставшиеся силы в бег. За спиной был слышен приглушенный говор, вроде не татарский, более шипящий и щебечущий. Силуэты не отставали, но и не приближались. Он наконец доплелся до высокого и крутого холма, на вершине которого и маячили четыре факела, свет их уже затухал. Сергуля начал взбираться. Каждый шаг в гору отдавался резью в боку и стучал в виски. Оступившись очередной раз, мальчик упал и встать уже не мог. Последнее, за что зацепилось зрение, уплывающее вслед за сознанием, это высокая, сложенная из хвороста тура. Подползя к ней, Сергуля снял варежку, пощупал. Сухой хворост, уложена, значит, эта башня умно и для дела. Уже не думая, мальчик достал из внутреннего кармашка огниво, помял и собрал в сухой комочек кору. Поджечь хворост, может, тогда свои заметят?! Довольно умело чиркнув кресалом, обессиленный маленький путник добился снопика искр, потом еще. Кора занялась. Замерзающие пальцы подвинули разгорающийся комок для верности подальше в сучья. Как быстро занялась вся эта башня хвороста, Сергуля уже не увидел. Его накрыло холодом, голодом и усталостью.
Первым зарево огромного костра над ночной Волгой, заметил дозорный князя Серебряного. В военное время, да на чужбине докладывать было велено немедленно. Не успела луна еще воцариться на ночном небе, как князь с отборной сотней всадников двигался в сторону огня. «Татар в этих местах не должно быть. Пожар? Но окрестности безлюдны, чему гореть? Значит, или верный боевой сигнал, или… что? Или обряд каких-то сыроядцев!» – так думал про себя князь по дороге. Продвигаться быстро не получалось. Впереди шли три ряда тяжеловозов с верховыми, которые протаптывали как могли путь для княжеской дружины на дорогих боевых конях, чьи ножки были хоть и выносливы, но хрупки. Получалось не так быстро, как хотелось. И все же князь достиг той большой круглой горы, на которую немногим ранее забирался наш Сергуля.
– Ристай! Ристай! – выкрикнул князь, пришпорил коня и вырвался вперед, за ним по склону вверх, остальные всадники старались не отставать и тоже придали лошадям ускорение. Как выяснилось, гора была голой, и лунному свету негде было споткнуться. Горящая куча осталась справа, а впереди виднелись какие-то сооружения, факельные и костровые огни и людское движение. В сторону конных полетели стрелы. Вреда особого они не нанесли, князя чиркнуло по шлему, досталось чьему-то коню, кому-то повредило ногу.
– К бою! – крикнул князь. Сабли смертоносно засверкали в умелых руках, конница вломилась в группу каких-то двуногих существ. В руках некоторых из них были луки, у других подобия пик, у третьих – топоры. Тем, кто не успел разбежаться, в несколько мгновений были раскроены черепа. Но и остальные далеко не убежали. Княжеская дружина наступала быстро, объяв с двух сторон центр холма вогнутой дугой. Боя не получилось, сопротивление было смято быстро. Существа пятились, садились на корточки, сбивались в одну кучу. Когда князь Петр Серебряный выехал на середину, ему представилось такое зрелище. Площадка, посреди которой в плоском поддоне горели жарко дрова, была окружена полукружием каменных глыб, примерно одинаковых по размеру. Вторым, меньшим полукружием были установлены столбы, вероятно, дубовые, с высеченными на них человекообразными и звероподобными головами. Справа и слева стояли щиты из сколоченных досок, к которым ремешками за руки, ноги и шею были прикреплены тела взрослых мужчин, вернее то, что от них осталось. На третьем щите также ремешками был распят подросток. Стоящие под взрослыми мужчинами корыта были наполнены темно-красной жидкостью. Было понятно, что в процессе зверского ритуала им надрезали вены на руках и на ногах. У обоих были вспороты животы и внутренности вывалены наружу. Самое ужасное, что при этом один из них еще был жив, смотрел куда-то поверх голов и шевелил губами, как будто разговаривал с ночным небом. Кто-то мог бы распознать в этом живом стрельца Треньку Мурзина. Мальчик, по счастью, был не изувечен и в корыте под ним крови не было. Все присутствующие, в том числе сидящий на кожаном тюфяке, вероятно, предводитель, парализованно смотрели на князя и конных. Только один продолжал бесноваться, размахивая гнутым в двух направлениях ножом и посохом. По крючковатым нестриженым ногтям и длинным, сбившимся в седые веревки волосам в нем можно было узнать шамана.
– Нужно помочь нашему… Фуфай, освободи паробка! – сказал князь и приблизился к центру ужасного действа с явным намерением его прекратить. Следом огромного роста детина Фуфай с маленьким ножом двинулся к мальчику.
– Арам! Ар-р-рам! – дико заорал шаман, глядя на князя выпученными бесноватыми глазами и потрясая ножом в явном экстазе. Горизонтальный, с оттяжечкой, удар княжеской сабли отсек дикарю руку вместе с ножом, а заодно и голова в немытых патлах покатилась по земле. Мальчика, освобожденного от пут, уже заботливо принимали сильные руки дружинников, когда Серебряный резким ударом под сердце прекратил мучения Треньки.
– Фуфай, слушай, что делать. Сыроядцев попарно вязать! Паробка в бекешу укутать, дать стопку хлебной да хлеба, если есть у кого. Послать за замерщиками и зодчим в Медведково. Этого главаря стеречь. Ты, кстати, кто таков? – обратился князь к сидящему на тюфе. Тот повалился, на коленях подполз к коню князя и выказал неплохое для язычника знание русского языка.
– Я Муркаш-бек! Я говорил асамче, то есть шаману, не трогать мальчика, он не трогал. У мальчика на груди висит лик старика. Такой старик нашу гору обходит. Его стрелы не берут. А когда ходит старик, колокол подземный звонит. Слышали у нас, знают все. Муркаш слуга будет, много людей из леса к русскому князю приведет поклониться…
– Фуфай, слушай далее! – мало обращая внимания на трескотню Муркаша, продолжил князь. – Я с двумя десятками буду пытаться нагнать государя, попытаюсь сюда его завернуть. Чтобы к обедне все готово было к царскому посещению. Дорогу по льду, где совсем неровно, залейте из проруби, чтобы от мороза окрепла. – А с тобой, как там тебя, Муркашка, у нас будет еще долгий разговор, придумай пока что повеселей.
На этих словах князь Петр Серебряный развернул коня и, с посвистом поставив его на рысь, удалился в ночь. За ним последовали около двух десятков конных бойцов.
Начало большой стройки
История великих правителей обычно описывает их крупнейшие победы, свершения или неудачи. Но мало кто говорит о механизме этих исторических событий. Вокруг первого лица всегда складывается круг приближенных, конкурирующих за его внимание. Ему приходится слушать каждого из своей свиты и выбирать из этого потока главное, соответствующее цели развития страны. Долголетие царствования, когда оно способно на великие дела, зависит от умения царя не попасть под влияние этой свиты, не иметь перед придворными обязательств, не позволить церемониалу управлять собой. На зависимости царя или короля от свиты начинается утрата им возможности чувствовать и ориентироваться в событиях и заканчивается его царствование, победы и свершения, а часто и само государство.
Иван IV боялся попасть под эту зависимость всю свою жизнь, и если эта боязнь в последующем и приобрела черты маниакальности, то, так или иначе, свобода в принятии решений позволила в годы его царствования расширить границы Руси от берегов Оки до берегов Оби и Каспийского моря.
Князю Серебряному этим утром повезло дважды. Во-первых, царский поезд еще не ушел из Верхнего Услона дальше урочища Моркваши. Отряды князей Воротынского и Горбатого, которым назначено было идти вместе с царем, еще подтягивались из предместий непокоренной Казани. Во-вторых, царь не был занят беседой с кем-либо из приближенных, и ждать аудиенции пришлось недолго. Серебряному было очень важно убедить Ивана лично осмотреть Круглую гору и дать повеления, ведь в России испокон веков что-то значимое может быть сделано только по высочайшему указу. Солнце не успело толком озарить заснеженные дубравы, как из царской ставки быстрым ходом ушли две конные группы, одна на Медведково, другая напрямую в сторону Круглой горы. Следом, в окружении небольшой конной охраны, отправился теплый санный возок, запряженный четверкой разномастных лошадей, внутри которого разместились сам Иван, князья Серебряный и Курбский и, конечно, верный Игнатий. По дороге Серебряный успел сообщить государю о событиях этой ночи и о своих соображениях насчет размещения застав, а Иван посокрушаться вероломством и дикостью лесного князька, присягнувшего Московскому престолу еще три года назад.
По выровненному и утоптанному пути возок подъехал к подъему на Круглую гору и остановился. Путники вышли и услышали глухой, сдержанный гул голосов, перемежающийся детским плачем. У двух широких прорубей стояли мужики и длинными баграми плескали холодную темно-коричневую воду, разгоняя льдинки и не давая замерзать. Вокруг прорубей под стражей стрельцов с обнаженными саблями стояли бедно одетые люди, в том числе и бабы с детьми разного возраста. Многие были закутаны в темно-серые пуховые платки по глаза. У всех взрослых были связаны руки, за руки же они были связаны попарно: мужик к бабе, баба к подростку. Здесь же стояла широкая колода, которой была предназначена роль плахи, а возле нее широкоплечий мужик с большим топором – вероятно, палач. У плахи стояли уже разутые низкорослые, не знавшие стрижки и бритья мужчины, в одних власяных рубахах, со связанными за спиной руками. При виде царских саней они быстрыми рывками охраняющих были опущены на колени. Первым к плахе стоял лесной князек Муркаш, по разбитому лицу которого можно было догадаться, что люди Серебряного задавали ему вопросы и он на них ответил, раз такое количество муркашевских соплеменников было согнано из леса за такой короткий срок. У некоторых баб на платках через шею, как в люльках-свертках, лежали младенцы, о существовании которых можно было догадаться по их истошному ору. Только эти младенцы не догадывались о сути суровых приготовлений, остальным же тяжелая участь была ясна. Ближе к прорубям стояли сани, груженные известняковыми камнями среднего размера, количеством примерно по числу собранного народа.
– Изволь, государь, милость явить! – с поклоном громко произнес князь Серебряный. – Реши судьбу изменников! Присягали тебе, государь, клялись не чинить бедствий и крест принять доброй волей. Поп, которого оставили им в прошлом походе, сгинул. А вчера служивых люто уморили. Яви волю, государь!
– Ты, князь Петр, начал это дело, ты и реши судьбу добычи своей! – сказал Иван негромко, но очень внятно, слышно для всех окружающих. А потом, с хитрым прищуром: – Серебряный, поступай с ними своим умом, мне эти черви неинтересны. Только если кто из лесных, свияжских, мутить при нашем деле начнет, я это как нож в спину приму. И тогда ты, князь мой ближний, ответишь!
От Серебряного, не готового к такому решению царя, не скрылась легкая ухмылка Курбского, который уже стоял, держа под уздцы двух коней.
– Может, верхом, государь? Пока князь Петр тут управится с варварами, осмотрим Круглую гору? – сказал Курбский преданно и присел на колено, сложив руки для подсадки царя на лошадь.
– Да, едем, Андрейка! – сказал Иван, и они тронулись осторожным шагом вверх по тропе.
Серебряный был ошарашен. То есть он все разведал, отбил мальчишку, усмирил лесных, всех привел сюда, а показывать гору царю будет Курбский! Да что он там еще успеет наговорить! Князь взял богатырской рукой трясущегося ознобом Муркаша за шею, как кота за загривок, и рывком поставил на ноги.
– Муркашка-тварь! – прорычал Серебряный. – Я б тебе сейчас за людей моих и за измену самолично ноги вырвал и живьем в прорубь пустил! Да только царь доброту явил! Молись, гнида, славь царя Иоанна! Теперь слушай: оставляю тебя живым и стадо твое паршивое. Здесь застава русская будет. Начнут тебя склонять казанские на смуту, на поход, на дело какое – сразу гонца на заставу с вестью для Серебряного. Через год, как Волга вскроется… смотри на меня, куда ты в ноги уставился! – не теперь как вскроется, а через год, когда вскроется, по весне всех людей лесных сюда приведешь, от старика до новорожденного. Не только свой муравейник, а всех. Крестить вас будем. Запомни, год тебе на все! И еще запомни: царь мне над вами власть полную дал, больше милости спрашивать не буду. Еще один твой претык – затравлю вас тут всех в лесах, как диких лис. – Серебряный отпустил Муркаша, а потом, подумав о чем-то, влепил ему в переносицу кулачный удар такой силы, что князек запрокинул голову, шагнул назад и треснулся об лед затылком и спиной.
– Фуфай, коня мне! Гони сыроядцев в шею и за мной, на гору! – скомандовал князь.
К осмотру горы приступили в полдень. К этому времени подоспели воеводы Горбатый, Воротынский и Микулинский, которые привезли с собой двух писарей. Сотня стрельцов Василия, мастер Молога, Сергуля и двое взятых на всякий случай подмастерий дожидались приезда вельмож еще с раннего утра. Сергуля, заставивший деда пережить несколько ужасных часов, был сначала расцелован, потом для порядка получил крепкий подзатыльник, потом снова поцелован в макушку и теперь стоял, прикрытый полой дедовой шубы, как от ветра. Хотя ветра не было и вообще сложно было представить, что еще вчера вечером была ураганная метель. Простор, открывающийся взору, наводил на мысли о том, что гора эта и есть центр мироздания. Окружающие снежную равнину покрытые лесом холмы отделяли ее от звеняще-синего неба торжественным гигантским амфитеатром. Снег пышными перинами переливался и искрился. «И впрямь, нет белого цвета, как иконописцы говорят!» – подумал про себя Молога, как и все с восхищением созерцая это бескрайнее царство солнца и льда.
– Начинай говорить, Андрей! – распорядился царь. Курбский вышел вперед с палкой в руке и стал рисовать на снегу.
– Государь! Гора эта похожа, не смейся, на продолговатую редьку, если ее разрезать вдоль и положить на стол. Хвостик редьки смотрит туда, на северо-восток, в сторону Казани. Мы стоим здесь, ближе к редькиной попе, откуда ботва. Вот «ботва» эта, вот так – это земля. Летом по этой «ботве» добраться до Круглой горы можно пешком, петляя мимо болот и топей. По весне этот перешеек полностью под водой, до самого лета, пока большая вода не сойдет. Вот, государь, меж нами и холмами, где деревенька наша обосновалась, это река Свияга. По другую сторону река Щука. А носик редьки указывает на Волгу. В половодье реки так сливаются, что не различить, сплошное море. Забираться на гору можно или вот с носика, или где мы. Везде в остальном обрывы, почти отвесные. Никто не живет на горе. Черемисы лесные проводят тут свои обряды. Вот тут, в самой середине горы, у них капище, жертвенник.
– А где князь Петр? – Царь обвел глазами своих спутников. – Поди сюда, ты что хотел сказать? – Серебряный вышел вперед. Курбский протянул ему палку и дружески улыбнулся, Серебряный даже не посмотрел на него, приняв суровый вид.
– Батюшка наш, Иван Василич! Как воин говорю тебе. В чем беда была наша и предков твоих князей, светлая память, московских? Казань не близко. Пока от Коломны и Мурома войско идет – это долго. Даже мне от Нижнего – долго. Передовые отряды уже под стенами, а пушки по ту сторону. Кормить трудно – съестные обозы приходят поздно. А от бескормицы болеют бойцы и мрут. Вот в этом году под лед две арматы с ядрами ушли, людей сколько потопили. Как бы на этой горе обосноваться войском, передохнуть, дать обозам подойти. Коням дать отдых. Кузню бы иметь, печи хлебные, амбар. А отсюда на Казань один дневной переход, примерно две дюжины верст. Отсюда бы ударить дружно. Вот зачем я тебя, государь, сюда вел.
– Не дело говоришь, Петр Семенович! – встрял воевода Горбатый. – Поганое место, людей тут варвары своим берендеям приносили. Не будет тут доброго, нет. Как можно в месте юдином православную крепость делать?
– А где отрок, который к горе ночью пришел? – спросил вдруг царь. Все засуетились. Князь Серебряный кликнул: «Васька, где зодчий с мальцом? Быстрее!» Перед царем вытолкнули Мологу и Сергулю. Курбский и тут всех опередил.
– Это, государь, сирота. Родителей сгубили при гирейском набеге, когда под Коломну казанцы пришли. Дед его Александр Молога, зодчий мастер из Напрудного, при себе держит, к делу приспосабливает, – дал пояснения Курбский, а Серебряный даже головой покачал: «Ну, ловкач! Все узнал и везде успел!».
– Как звать тебя, отрок? – привлек его к себе за плечо Иван.
– Сергуля.
– Мм, Сергуля… Сергий. Имя заступника нашего носишь. Как же ты, Сергий, нашел эту гору в метели да в темноте? Мои воеводы вот бились-бились – не нашли место для заставы. А ты нашел. Ну не бойся, натерпелся ты, да тут тебя не обидят! – трепал мальчишку царь. Сергуля, от природы скромный, потупился под всеобщим вниманием еще больше. Ни жив ни мертв стоял и Молога, глядя на внука в руках самодержца.
– Батюшка, я… прошел вот тут, по тропинке… – залепетал Сергуля.
– Писцов сюда! Чертите кратко, в Москве указом перепишете, – скомандовал царь и наконец утратил интерес к мальчику. – Князь Петр, ты с зодчим своим внимай особо. Будем строить на горе этой крепость. Образцом плана возьмем ромейские городки. Одна главная дорога будет вдоль, другая – поперек. А по центру… а по центру место варварское, капище. Как ты там, князь Александр Борисович, выразился? Место «юдино»? То есть Иудино, что ли?
– Точно так, батюшка, юдино место! – отозвался Горбатый.
– Хорошее название для поганого места – Юдино, запомню. Ну, так раз место тут иудино, оставить его пустым, дорогу пустим вот тут. Здесь поставить церковь Троицы и лавре нашей Троице-Сергиевой от дороги до берега землю отдать под монастырь. Всю гору по бровке обрыва двухрядным частоколом оградить. Ворот в крепость сделать четыре, по четырем сторонам. Предстоятелю челом бить, дабы выделил сюда архиепископа. На западе крепость нужно усилить, поставить каменную обитель. Тропу, где поднимались, замостить, главным подъездом сделать. И название дать, чтобы день запомнился сегодняшний. А хоть именем этого сиротки и покровителя нашего небесного Сергия, напишите, Сергиевский взбег будет. Про «носик редьки» особо помните. Здесь башню-церковь поставить нужно. Направление на Казань воинство небесное и земное оборонять будут.
– Кому вверишь сии наказы твои, государь? – спросил Курбский, выждав паузу.
– Тебе, Андрей, нужно оборонить это место, пока крепость не построится. Тебе, Петр, с зодчим твоим, посчитать да померить, сколько леса да камней, да сколько делателей, ломщиков и плотников потребно будет. Все это потом передать дьяку Выродкову. Постройкой Выродков будет руководить. Центральную церковь сложить к Троице следующего года, церковь-башню сторожевую – к Константину и Елене, а крепость целиком к Успению Пресвятой Богородицы. – На этих словах царь перекрестился, сел на коня и, как человек, уверенный, что каждое его слово уже вошло в историю, начал разворачивать к дороге, только что наименованной Сергиевым взбегом. Вся свита тут же повскакивала на лошадей и двинула за царем, впереди скакала охрана. У подножия Круглой горы уже стоял почти весь «царский поезд», который стянулся сюда за государем. Вскоре санная и конная кавалькада русского властелина отправилась в долгий путь на Москву. Солнце клонилось к островкам Свияги. Последним из воевод с Круглой горы уезжал князь Серебряный со своими бойцами, предварительно давши указание своему Фуфаю подвезти остающимся железную печку, дрова, хлеб и сушеную рыбу.
– Видал, какое тебе уважение, дядя Саша! – проговорил Василий, расправив плечи впервые за этот трудный день.
– Ты тут гоголем не стой, Васька! – сказал мастер. – Раз нам тут оставаться, так дуй на коне до Медведкова, снаряжай подводу с какой-никакой снедью, котелков пару да досок десятка четыре туда. Одежку запасную собери, какая есть. А мужики-делатели к рассвету пусть тут будут.
– Смотрите на него, распоряжается! – воскликнул Василий, ликуя от всего происходящего. Ну как же, государя близко видел, задание самое важное выполняет. А вечор еще в пургу уйти хотел не знай куда! – Василий был уже в седле.
– Давай, одна нога здесь, другая там! – подбодрил его Молога. – А вы со мной, – сказал он подсобникам и Сергуле. – Пойдем взглянем на это капище еще раз, посмотрим, что там можно взять на дрова, что на укрытие. Это ж до ночи нужно какой-то ночлег сооружать. Царские указы надо выполнять сразу, пока они даже и не написаны.
Василий ускакал в Медведково, предварительно расставив посты: четверо стрельцов наверху Сергиева взбега, двое внизу, у прорубей, которые за ненадобностью уже затягивались тонким ледком.
Сабантуй
Есть в природе средней полосы такое чудесное время, когда земля освобождается от снега, скидывая его на северные склоны оврагов. Реки начинают оживать от ледяного панциря, а люди от холодов и зимних одежд. Душа требует праздника подтверждения жизни, ведь все самое теплое еще совсем впереди, и шалости лета еще не отягощают совесть. В Казанском крае с незапамятных времен кульминацией этих весенних чувств является сабантуй.
Раскрасневшись после эчпочмаков с гусятиной, губадьи с медом и нескольких чарок аракы, стольник русского царя Алексей Адашев, князь Петр Серебряный и воевода Семен Микулинский не спеша, осанистой походкой двигались к амфитеатру майдана. Дорогих московских гостей сопровождали казанский мурза Камай, состоящий на московской службе мурза Аликей Нарыков и посол Рашид-бек. На расстоянии неотчетливой слышимости слов кучной группкой шли наши знакомые дьяк Иван Выродков, княжеский сотник Фуфай, мастер Молога с внуком и Василий с десятком стрельцов. Распахнув радушным жестом ру?ки навстречу Адашеву, похожий на персидского шаха своим роскошным халатом, благородной осанкой и короткой ухоженной бородкой, гостеприимно улыбался астраханский хан Дервиш-Али.
– Свидетельствую почтение послам князя среди князей Ивана! Примите наш хлеб и время широкого удовольствия! Прошу подняться на места для самых важных людей! – провел Дервиш-Али с поклоном русских гостей и сопровождающих их мурз на сколоченный ярусами бревенчатый помост. – А свиту вашу разместим с почетом вот тут, пониже, – и жестом отделил идущих следом, которых тут же ловкая охрана рассадила в ряду купцов и беков-землевладельцев. Посол Рашид, неожиданно отделенный от делегации и попавший в русскую «свиту», зримо задергался, что-то громко по-арабски крикнул в сторону вельможного яруса, но Дервиш-Али не обратил на него ни малейшего внимания, хотя все слышал.
– Здравия тебе и семье твоей, хан Дервиш! Благолепен и широк удел твой! – сдержанно проговорил Адашев.
– Что ты, досточтимый князь Алексей, – учтиво как только возможно всплеснул Дервиш-Али. – Лучшие земли мои в русской земле, под городом Серпуховом и угодья на низу Итиля, просторные. Вот там уделы! А тут смотри: заканчивается Казанская луговая сторона, а Арская лесная начинается. Вон там, у речки Казанки, видишь две избы и конюшню. Это местные прозвали Иске Дербыш, а вот тут несколько дворов вдоль Арской дороги – Зур Дербыш. Смешно произносят имя мое, как бы не прижилось название-то – Дербыш.
– А что не в Казани-городе нас встречаете? На поле загнали и пирожки под нос суете! – вскипел вдруг богатырским басом Серебряный. – Нам с тобой, что ли, о деле рядить и государю докладывать, Зур Дербыш?!
– Не шуми, князь, просим тебя, тише! – наклонился к уху Серебряного мурза Камай. – Казанский посад после пожара еще не залечил раны, не хотим послов великого государя по пепелищам таскать.
– А не можете отстроить, так мы подмогнем, отстроим вас! Плотников да каменщиков вдоволь!
– Прошу, уймись до времени, князь Петр! Дай хозяевам слово сказать! – возвысил властный голос Адашев. – Скажи мне, досточтимый хан Дервиш, когда прибудет царица Сююмбике с царственным Утямышем? И будет ли на празднике духовный глава Казанской земли?
– Алексей Федорович, Сююмбике, одна из жен покинувшего этот мир великого Сафа-Гирея, и его маленький сын будут, конечно, ты их увидишь. – вкрадчиво заговорил мурза Камай. – Но в этом мало смысла. Ведь ты приехал говорить о мирных делах, а с женщиной и ребенком много ли дел? Наш великий учитель Кул-Шариф никогда не присутствует на весельях. Его мы видим только в намаз на праздник или на собрании дивана. Туда иноверцам запрещено.
