Неандертальский параллакс. Гибриды

– И какой же способ считается наилучшим среди людей вашего вида?

– Периодическое вознаграждение, – победно заявила Вероника.

Понтер нахмурился:

– Вы хотите сказать, когда за желаемое поведение то вознаграждают, то нет?

– Именно! – воскликнула Вероника. – В точности так!

– Но это бессмыслица, – сказал Понтер.

– Ага, – согласилась Вероника, широко улыбнувшись. – Это одна из самых больших странностей психологии Homo sapiens. Но это истинная правда. Классический пример – азартные игры: если мы в игре постоянно выигрываем, нам становится скучно. Но если мы выигрываем время от времени, то может наступить игровая зависимость. Или вот как дети постоянно канючат у родителей: «Купи мне эту игрушку!», «Не хочу ложиться спать!», «Хочу в зоопарк!». Все родители терпеть не могут, когда их дети так делают, но те продолжают – не из-за того, что это всегда срабатывает, а из-за того, что это срабатывает иногда. Именно непредсказуемость исхода привлекает нас в игре.

– Это безумие, – сказал Понтер.

– Не здесь, – ответила Вероника. – В силу определения: модель поведения большинства не может быть безумием.

– Но… но ведь ясно же, что невозможность предсказать исход раздражает и нервирует.

– Вас, – с обаятельной улыбкой согласилась Вероника. – Но не нас.

Мэри, до этого момента заинтересованно следившая за дискуссией, вмешалась:

– Вероника, вы ведь явно к чему-то клоните. К чему именно?

– Всё, что мы делаем здесь, в моей группе нейробиологических исследований, подчинено одной цели: объяснению классических религиозных откровений. Однако существует огромное количество верующих, которые никогда в жизни не испытывали таких откровений, но, несмотря на это, всё равно веруют. Это большая дыра в нашей работе, отсутствующий элемент в подробном объяснении причин того, что Homo sapiens верят в Бога. Но вот он, ответ, – разве вы не видите? Именно психология поощрения – этот небольшой фрагмент программного обеспечения нашего мозга – делает нас восприимчивыми к вере в Бога. Если где-то и правда существует Бог, рационально мыслящие существа ожидали бы от него рационального, предсказуемого поведения. Но наш не таков. Иногда он будто бы оберегает некоторых людей, а в другой раз позволяет монахине упасть в открытую лифтовую шахту. В его действиях нет разумной системы, и поэтому мы говорим…

Мэри кивнула и закончила мысль за неё:

– Мы говорим «пути Господни неисповедимы».

– Именно! – воскликнула Вероника. – Молитва не всегда удостаивается ответа, но люди всё равно молятся. Но народ Понтера устроен не так. – Она повернулась к неандертальцу: – Не правда ли?

– Не так, – согласился Понтер. – Я и без Хака могу сказать, что мы ведём себя по-другому. Если исход невозможно предсказать, если закономерность не удаётся выявить, то мы отбрасываем такую модель поведения как бессмысленную.

– А мы – нет, – подытожила Вероника, потирая руки. Мэри вспомнила это выражение лица, словно говорящее: «Это достойно первой полосы журнала Science, не меньше», – такое же возникло на лице самой Мэри, когда ей удалось извлечь ДНК из хранящегося в Германии типового экземпляра неандертальца. Вероника пристально посмотрела на Понтера, потом на Мэри.

– Даже если закономерности нет, мы способны убедить себя, что за всем этим существует какая-то логика. Вот почему мы не просто выдумываем истории про наших богов – мы на самом деле в них верим.

Религиозная часть натуры Мэри оказалась задвинута в дальний угол, и учёный завладел ею безраздельно.

– Вероника, вы уверены в этом? Потому что если это так, то…

– О, я вполне уверена. Есть классический эксперимент – я пришлю вам ссылку. В нём две группы людей играют на доске с клетками в игру, правила которой им не объяснили. Изначально они знают лишь, что за хорошие ходы очки начисляются, а за плохие – нет. Так вот, одной группе игроков очки начисляли за ход в чёрные клетки нижнего левого угла доски, и, разумеется, сделав некоторое число ходов, игроки догадывались, как нужно играть, чтобы всегда выигрывать. Но второй группе игроков очки начисляли случайно: начисление очков никак не было связано с ходом, который они сделали. Но эти игроки также выработали систему правил, в соответствии с которыми, по их мнению, велась игра, и были убеждены, что, следуя этим правилам, они повышают свои шансы на успех.

– Правда? – удивился Понтер. – Я бы просто потерял к игре интерес.

– Не сомневаюсь, – сказала Вероника, широко улыбнувшись. – Но мы находим такую игру увлекательной.

– Или раздражающей, – добавила Мэри.

– Раздражающей, да! Что означает, что нас выводит из себя ситуация, когда в наблюдаемом явлении отсутствует какая-либо система. – Вероника посмотрела на Понтера: – Можно провести ещё один небольшой тест? Мэри, если не возражаете, я снова хочу вас попросить сохранять молчание. Понтер, вы понимаете, что я имею в виду, говоря о подбрасывании монетки?

Понтер ответил отрицательно, и Вероника продемонстрировала ему гагару[28], которую выудила из кармана лабораторного халата. Когда Понтер понял, что имеется в виду, рыжеволосая исследовательница продолжила:

– Так вот, если я подкинула монетку двадцать раз и все двадцать раз она упала решкой, то каковы шансы, что она упадёт решкой в двадцать первый раз?

Понтер ответил не задумываясь:

– Один к одному.

– Именно! Или, как мы обычно говорим, пятьдесят на пятьдесят. Равные шансы.

Понтер кивнул:

– Так вот, Мэри, я уверена, что вы знаете, что Понтер абсолютно прав: не имеет значения, сколько раз подряд выпадала решка перед очередным подбрасыванием, если исходить из предположения, что монета внутренне однородна. Вероятность того, что в очередном подбрасывании выпадет решка, всегда пятьдесят на пятьдесят. Но когда я задаю этот вопрос первокурсникам на факультете психологии, большинство из них думает, что шансы на новое выпадение решки астрономически малы. На каком-то базовом уровне наш мозг склонен приписывать мотивацию случайным событиям. Вот почему даже те, кто никогда не испытывал ничего подобного тому, что вы, Мэри, сегодня испытали, видят руку Божью в том, что на самом деле попросту случайность.

Глава 9

В пытливом духе, который вёл нас за тысячи километров через Берингию, соединившую Сибирь с Аляской во времена ледникового периода…

Прежде чем отправляться к порталу, Мэри решила по-быстрому забежать в университетский книжный магазин. Она не взяла с собой из дому никаких книг – просто забыла, а в неандертальской вселенной ей, разумеется, не удастся найти чего-нибудь почитать.

К тому же, честно говоря, Мэри требовалось несколько минут наедине с собой, чтобы переварить произошедшее в лаборатории Вероники Шеннон. Так что она извинилась, оставила Понтера с нейробиологом и теперь торопилась по «боулинговой аллее» – узкому длинному переходу со стеклянными стенами между Главным и Учебным корпусами. Ей навстречу шла привлекательная чернокожая женщина. Сама Мэри никогда не отличалась особенно хорошей памятью на лица, но, судя по выражению лица идущей навстречу женщины, та её явно узнала, но мгновение спустя снова выглядела безразличной.

Мэри уже более-менее привыкла к такому. С начала августа её несколько раз показывали по телевизору – после того, как она подтвердила, что обнаруженный в Нейтринной обсерватории Садбери едва не утонувший человек – неандерталец. Так что она продолжила идти вперёд, пока её не осенило…

– Кейша! – воскликнула Мэри, оборачиваясь – чернокожая женщина уже успела миновать её.

Кейша тоже обернулась и улыбнулась ей:

– Здравствуйте, Мэри.

– Я едва не прошла мимо, – сказала Мэри.

Лицо Кейши стало немного виноватым.

– Я-то вас сразу узнала. – Она понизила голос: – Но мы не должны подавать виду, что знаем тех, с кем познакомились в Центре, если только они сами нас не узнают. Это часть политики по охране анонимности.

Мэри кивнула. Под «Центром» имелся в виду центр помощи жертвам изнасилований Лаврентийского университета, куда Мэри приходила за консультацией после того, что случилось в кампусе Йоркского.

– Как у вас дела, Мэри? – спросила Кейша.

Они остановились неподалёку от киоска «Тим Хортонс» с пончиками и кофе.

– У вас найдётся минутка? – спросила Мэри. – Угощу вас кофе.

Кейша взглянула на часы.

– Да, конечно. Или… или, может быть, лучше подняться наверх? Ну вы знаете – в Центр?

Мэри покачала головой:

– Нет. Нет, в этом нет необходимости. – Тем не менее она молчала, обдумывая вопрос Кейши, пока они шли десяток метров, отделяющий их от «Хортонса». А собственно, как у неё дела?

«Тим Хортонс» была единственной сетью, где Мэри иногда удавалось разжиться любимым напитком – кофе с шоколадным молоком, поскольку у них часто одновременно случались открытые упаковки шоколада и обычного молока. Она объяснила, что ей нужно, и ей сделали как надо. Кейша заказала яблочный сок, и Мэри расплатилась за них обеих. Они сели за один из двух крошечных столиков у стеклянной стены перехода: обычно здесь покупали кофе и тут же бежали дальше, не задерживаясь.

– Я хотела вас поблагодарить, – сказала Мэри. – Вы тогда были так добры ко мне…

Ноздря у Кейши была проколота крошечным гвоздиком с блестящим камешком. Она чуть склонила голову, и камешек сверкнул, поймав солнечный луч.

– Для этого мы и существуем.

Мэри кивнула:

– Вы спросили, как у меня дела, – продолжила она. – В моей жизни снова появился мужчина.

Кейша улыбнулась:

– Понтер Боддет, – сказала она. – Я читала про вас в «Пипл».

Сердце Мэри подпрыгнуло.

– В «Пипл» была статья про нас?

Кейша кивнула:

– На прошлой неделе. Удачное фото вас с Понтером в ООН.

Какой ужас, подумала Мэри.

– Понтер мне очень помог.

– Он планирует принять то предложение позировать для «Плейгёрл»?

Мэри улыбнулась. Она почти забыла про это; предложение поступило во время первого визита Понтера, когда они находились на карантине. Часть Мэри была бы рада похвастаться сложением своего мужчины перед теми красотками, от которых она натерпелась в школе, – футболисты, с которыми они встречались, рядом с Понтером смотрелись бы жалкими доходягами. В другой же её части щекотала самолюбие мысль, что Кольм уж точно не устоит перед тем, чтобы полистать журнал и узнать, что же у этого неандертальца есть такого, чего нет у него…

– Не знаю, – ответила Мэри. – Когда Понтер узнал об этом приглашении, он рассмеялся и больше о нём не упоминал.

– Ну если он когда-нибудь соберётся, – с улыбкой сказала Кейша, – я бы хотела экземплярчик с автографом.

– Без проблем, – сказала Мэри. И вдруг осознала, что и правда так думает. Она никогда не забудет о своём изнасиловании – как, наверное, и Кейша не смогла забыть о своём, – но сам факт, что она способна шутить о мужчине, позирующем голым для развлечения женщин, означало, что они проделали большой путь.

– Вы спросили, как у меня дела, – снова сказала Мэри и помолчала. – Лучше, – с улыбкой сказала она, протянула руку и положила ладонь на руку Кейши. – Лучше с каждым днём.

* * *

Допив кофе и попрощавшись с Кейшей, Мэри поспешила в книжную лавку, купила там четыре книжки в мягкой обложке и быстро вернулась в комнату C002B, чтобы забрать оттуда Понтера. Через главный холл они вышли на стоянку. Был прохладный осенний день, и здесь, в четырёхстах километрах к северу от Торонто, почти все листья уже опали.

– Дран! – воскликнул Понтер. – «Изумление!» – перевёл Хак через внешний динамик.

– Что? – переспросила Мэри.

– Что это такое? – спросил Понтер, указывая рукой:

Мэри взглянула в ту сторону, пытаясь сообразить, что могло привлечь его внимание, а потом рассмеялась.

– Это собака, – сказала она.

– Моя Пабо – собака! – заявил Понтер. – И здесь я тоже уже встречал собакоподобных существ. Но это! Такого я в жизни никогда не видел. – Собака и её владелица приближались к ним. Понтер склонился, уперев руки в колени, чтобы поближе рассмотреть маленькое животное, которое вела на поводке привлекательная молодая женщина. – Она похожа на колбасу! – объявил он.

– Это такса, – возмутилась женщина; она совершенно не растерялась при виде знаменитости, которую не могла не узнать.

– Это… – начал Понтер. – Простите, пожалуйста, это какая-то родовая травма?

Судя по голосу, женщина уже была на взводе.

– Нет, он такой и должен быть.

– Но ноги! Уши! Туловище! – Понтер выпрямился и покачал головой. – Собака – это охотник, – заявил он с таким видом, словно животное перед ним было насмешкой над всеми правилами приличия.

– Таксы – охотничьи собаки, – резко ответила женщина. – Их разводили в Германии, чтобы охотиться на барсуков. По-немецки порода называется дахсхунд: «дахс» – по-немецки «барсук». Видите? Их форма позволяет им преследовать барсука в норе.

– О, – сказал Понтер. – Э-э… простите меня, пожалуйста.

Женщина немного смягчилась.

– Вот пудели, – сказала она с презрительным фырканьем, – это действительно не пойми что.

* * *

По прошествии некоторого времени Корнелиус Раскин уже не мог отрицать, что чувствует себя как-то иначе – и что это началось значительно быстрее, чем он думал. Сидя в своём «пентхаузе в трущобах», он скармливал Гуглу запрос за запросом; его результаты улучшились после того, как он узнал, что в медицине кастрация называется орхиэктомией, и когда он начал целенаправленно исключать из выборки слова «собака», «кот» и «лошадь».

Раскин быстро обнаружил на веб-сайте Плимутского университета схему, озаглавленную «Влияние кастрации и замещения тестостерона на сексуальное поведение самцов», которая демонстрировала быстрое падение сексуальной активности у кастрированных морских свинок.

Но Корнелиус – человек, а не животное! Наверняка ведь то, что верно для грызунов, неверно для…

Прокрутив страницу, он обнаружил на ней работу исследователей Хейма и Харша, из которой следовало, что 50 % кастрированных насильников «прекращают демонстрировать сексуальное поведение вскоре после кастрации – схожий эффект обнаружен у крыс».

Конечно, когда он сам был студентом, феминистки в один голос утверждали, что изнасилование – это насильственное, а не сексуальное преступление. Но нет. Корнелиус, имея в этом деле совсем не праздный интерес, прочитал книгу Торнхилла и Палмера «Естественная история изнасилования: биологические основы сексуального принуждения», когда она вышла из печати в 2000 году. Базируясь на эволюционной психологии, книга обосновывала идею о том, что изнасилование – на самом деле репродуктивная стратегия, сексуальная стратегия для…

Корнелиус терпеть не мог думать о себе в таких терминах, но знал, что такова правда: для самцов, не обладающих достаточной силой и статусом, чтобы размножаться обычным способом. То, что он этого статуса был несправедливо лишён, ничего не меняло; факты были таковы, что статуса у него не было, и получить он его не мог – по крайней мере, в академических кругах.

Он по-прежнему ненавидел ту политику, благодаря которой его держали в чёрном теле. Эксперт по древней ДНК из него был не хуже, чем из Воган, – он работал в Оксфорде, чёрт подери, в Центре изучения древних биомолекул!

Это было несправедливо от начала до конца – как дурацкие «компенсации за рабство», когда людей, которые сами не сделали ничего плохого, просят отслюнить немалые деньги людям, чьи давно умершие предки безвинно пострадали. Почему Корнелиус должен страдать из-за половой дискриминации при приёме на работу, практиковавшейся поколения назад?

Он ненавидел всё это долгие годы.

Но сейчас…

Сейчас…

Сейчас же он просто злился и впервые за всё время, что Корнелиус мог вспомнить, кажется, держит свой гнев под контролем.

Нет сомнений в том, почему ярость теперь гораздо меньше душит его. Хотя так ли это? В конце концов, прошло не так уж и много времени с тех пор, как Понтер отстриг ему яйца. Мог ли Корнелиус почувствовать эффект так скоро?

Ответ, очевидно, был утвердительным. Продолжив шарить по Сети, он наткнулся на статью в газете «Нью таймс» из Сан-Луис-Обиспо с интервью Брюса Клотфелтера, который двадцать лет провёл в тюрьме за растление малолетних, прежде чем подвергнуться хирургической кастрации. «Это просто чудо, – сказал Клотфелтер. – На следующее утро я осознал, что проспал ночь без этих ужасных сексуальных сновидений, что мучили меня многие годы».

На следующее утро…

Господи, какой же у тестостерона период полураспада? Несколько нажатий клавиш, щелчков мышкой, и вот ответ: «Период полураспада свободного тестостерона в крови составляет всего несколько минут», сообщил один сайт; другой говорил о примерно десяти минутах.

Дальнейшие изыскания привели его на Геосити, на страницу человека, родившегося мужчиной и подвергшегося кастрации без гормональной терапии до или после операции. Он сообщал следующее:

«Четыре дня после кастрации… похоже, что ожидание зелёного света на светофоре и другие мелкие неприятности уже не так сильно раздражают меня…

Через шесть дней после кастрации я вышел на работу. День выдался чрезвычайно напряжённый… но я сохранял спокойствие до самого его окончания. Я уверен, что это следствие кастрации, и без тестостерона определённо чувствую себя лучше.

Через десять дней после кастрации я чувствую себя пёрышком, летящим по ветру. Мне становится всё лучше и лучше. Спокойствие стало для меня самым сильным эффектом кастрации, за ним следует снижение либидо».

Немедленный эффект.

Ощутимый эффект в течение суток.

Эффект, заметный через несколько дней.

Корнелиус знал – знал! – что мысль о том, что Понтер с ним сделал, должна приводить его в ярость.

Но ему было всё труднее испытывать гнев по какому бы то ни было поводу.

Глава 10

В пытливом духе, что заставил других наших предков храбро вести свои лодки за горизонт, открывая новые земли в Австралии и Полинезии…

Открыть новый межмировой портал в штаб-квартире Объединённых Наций хотели по одной весьма веской причине. Существующий портал находился в 1,2 километра по горизонтали от ближайшей точки глексенского подъёмника и в трёх километрах от ближайшего лифта на барастовской стороне.

На то, чтобы перебраться с поверхности этого мира на поверхность другого, у Мэри и Понтера ушло около двух часов. Сначала они надели каски и бахилы и спустились на подъёмнике в шахту «Крейгтон». На касках имелись встроенные фонарики и опускающиеся звуконепроницаемые протекторы для ушей.

Мэри взяла с собой два чемодана, и Понтер сейчас нёс их без видимых усилий, по одному в руке.

Большую часть пути они проделали в обществе пятерых горняков, которые вышли на один уровень выше того, на который спускались Понтер и Мэри. Генетик этому даже обрадовалась – ей всегда было не по себе в этом подъёмнике. Он напоминал о том, как они с Понтером спускались на нём в первый раз, и она, чувствуя себя ужасно неловко, пыталась объяснить ему, почему не смогла тогда ответить на его ухаживания, несмотря на свой очевидный интерес к нему.

Они вышли на уровне 6800 футов и начали долгий пеший переход к расположению нейтринной обсерватории. Мэри никогда особо не любила физические упражнения, но Понтеру сейчас приходилось даже хуже, чем ей, поскольку температура так глубоко под землёй постоянно держалась на уровне 41 градуса по Цельсию – невыносимом для неандертальца.

– Как же я буду рад снова попасть домой, – проговорил Понтер. – Снова на воздух, которым я могу дышать!

Мэри понимала, что он имеет в виду не враждебную атмосферу глубинной шахты. Понтер говорит о воздухе мира, где не жгут ископаемое топливо, запах которого терзает его массивный нос практически в любом месте этой Земли, хотя он и утверждал, что в сельской местности, к примеру у Рубена дома, его, в принципе, можно терпеть.

Мэри вспомнила песенку из телевизионного шоу, которое любила смотреть, когда была ребёнком:

Дышать!

Кутить!

Кто главный тут?!

Прощай, городской уют![29]

Она надеялась, что приживётся в мире Понтера лучше, чем Лиза Дуглас в Хутервилле. Но она ведь не просто покидает мир, населённый шестью миллиардами душ, и поселяется в мире, где живёт лишь сто восемьдесят пять миллионов… миллионов людей; она не может говорить про барастов «столько-то душ», потому что они не считают, что обладают таковыми.

В день, когда они уезжали из Рочестера, у Понтера было интервью на радио; на неандертальцев, где бы они ни оказались, всегда был высокий спрос в качестве гостей различных шоу. Мэри с интересом слушала, как Боб Смит с WXXI, местного отделения «Пи-би-эс», расспрашивал Понтера о неандертальских верованиях. Смит уделил немало времени неандертальской практике стерилизации преступников. И теперь, когда они брели по длинному грязному туннелю, эта тема вдруг всплыла в её памяти.

– Да, – сказала Мэри в ответ на вопрос Понтера, – ты держался отлично, но…

– Но что?

– Ну те вещи, которые ты говорил – про стерилизацию людей. Я…

– Да?

– Прости, Понтер, но я не могу этого принять.

Понтер посмотрел на неё. На нём была особая оранжевая каска, одна из тех, что руководство шахты заказало специально под форму неандертальской головы.

– Почему?

– Это… это бесчеловечно. Да, я думаю, именно это слово здесь к месту. Человеческие существа просто не должны творить такое.

Понтер некоторое время молчал, глядя на пустые стены штрека, покрытые металлической сеткой для предотвращения обвалов.

– Я знаю, что на этой версии Земли многие не верят в эволюцию, – сказал он наконец, – но те, кто верит, должны понимать, что процесс эволюции человека – как вы это называете? – забуксовал. Поскольку медицинские технологии дают возможность дожить до репродуктивного возраста практически каждому, перестаёт действовать… я не знаю, как это у вас называется.

– Естественный отбор, – сказала Мэри. – Конечно, я понимаю это; без селективного выживания генов эволюция невозможна.

– Именно, – сказал Понтер. – А ведь именно эволюция сделала нас теми, кто мы есть, превратила четыре изначальные, базовые формы жизни в то разнообразие сложных организмов, что мы наблюдаем сегодня.

Мэри пристально посмотрела на Понтера:

– Четыре изначальные формы жизни?

Понтер моргнул.

– Ну да.

– Какие именно? – спросила Мэри, подумав, что, возможно, она наткнулась-таки на признаки лежащего в основе мировоззрения Понтера креационизма: может быть, эти четверо – неандер-Адам, неандер-Ева, партнёр неандер-Адама и партнёрша неандер-Евы?

– Первые растения, животные, грибы и – я не знаю, как по-вашему – группа, включающая некоторые виды плесени и водорослей.

– Протисты или протоктисты – смотря кого спрашивать.

– Так вот, каждая из них возникла из первичного добиологического материала независимо.

– Вы нашли доказательства этого? – спросила Мэри. – Мы-то считаем, что жизнь в нашем мире возникла лишь однажды, где-то четыре миллиарда лет назад.

– Но эти четыре типа жизни настолько различны… – сказал Понтер, но потом пожал плечами: – Впрочем, это ты – генетик, а не я. Цель нашего путешествия как раз и состоит в том, чтобы встретиться с нашими специалистами в этих вопросах, так что не забудь спросить кого-нибудь из них и об этом тоже. Один из вас – не знаю, кто именно, – похоже, узнает от другого много нового.

Мэри не переставала удивляться тому, как неандертальская наука и наука её Земли умудряются не совпадать в таком количестве фундаментальных вещей. Но она не хотела уклоняться от более важной в данный момент проблемы, которая…

Более важной проблемы. Интересно, подумала Мэри, что моральную дилемму она считает более важной, чем базовый научный факт.

– Мы говорили о прекращении эволюции. Ты сказал, что твой вид продолжает эволюционировать, поскольку сознательно выпалывает плохие гены.

– «Выпалывает»? – недоумённо повторил Понтер. – А-а, сельскохозяйственная метафора. Да, ты права. Мы продолжаем улучшать наш генофонд, избавляясь от нежелательных признаков.

Под ногой Мэри хлюпнула лужа грязной воды.

– Я могла бы в это поверить – но вы стерилизуете не только преступников, но и их ближайших родственников.

– Конечно. Иначе нежелательные гены сохранятся.

Мэри покачала головой:

– И вот этого я не могу вынести. – Хак пискнул. – Вынести, – повторила Мэри. – Стерпеть. Примириться.

– Почему?

– Потому что… потому что это неправильно. У личности есть права.

– Разумеется, есть, – кивнул Понтер, – но и у вида тоже. Мы защищаем и улучшаем барастов как вид.

Мэри внутренне содрогнулась. И, похоже, не только внутренне, потому что Понтер сказал: