Отсроченное завтра

Глава 7

Глава 7. Точка кипения

Лето раскалилось докрасна, словно гигантский кузнечный горн. Воздух в городе стал густым, обжигающим, дрожащим маревом над раскаленным асфальтом. Дни тянулись долго и лениво, наполненные оглушительным стрекотом цикад в скверах и сладковатым запахом перезревающих ягод в палисадниках. Ночью город не остывал, отдавая накопленное за день тепло каменными стенами, и люди выходили на улицы, чтобы глотнуть хоть немного прохлады у фонтанов или на набережной.

Для Алисы и Льва это лето стало временем своеобразного симбиоза. Они были неразлучны, как две половинки одного целого, но это целое было причудливым, порой болезненным. Их отношения развивались не по линейным законам счастливого романа, а по спирали, где восторг открытия соседствовал с глухой тоской, а моменты абсолютной близости – с внезапными, ледяными отчуждениями.

Он все чаще проводил время у нее в квартире, находя в ее уюте и порядке некий противовес хаосу внутри себя. Он мог часами лежать на полу, раскинув руки, и слушать, как она печатает на ноутбуке, готовя материал для газеты. Иногда он вскакивал и начинал рассказывать ей о какой-то внезапно пришедшей в голову идее для фильма, жестикулируя, зарисовывая кадры в воздухе. В такие моменты он был похож на большого, восторженного ребенка, и ее сердце сжималось от нежности.

Но были и другие дни. Дни, когда он не приходил, не отвечал на звонки и сообщения. Дни, когда она, не в силах вынести неизвестность, шла к его дому и, поднявшись по темной, пахнущей кошками лестнице, стучала в дверь мастерской. Он открывал не всегда. А если открывал, то стоял на пороге бледный, с запавшими глазами, в мятой одежде, и говорил: «Не сейчас, Алиса. Я не могу сейчас. Уйди, пожалуйста».

Она уходила, сжимая в кармане кулаки от бессилия и страха. Она научилась читать признаки надвигающейся бури – его речь становилась отрывистой, взгляд – скользящим, он начинал болезненно реагировать на громкие звуки или прикосновения. Она пыталась помочь, предлагала пойти куда-то, отвлечься, но чаще всего наталкивалась на глухую, непроницаемую стену.

Однажды, в один из таких тяжелых дней, она пришла к нему без звонка, с сумкой продуктов – она знала, что в такие периоды он забывает поесть. Дверь была не заперта. Она вошла в полумрак мастерской.

Он сидел на полу, прислонившись спиной к дивану, и смотрел на стену с коллажами, но взгляд его был пустым, устремленным в никуда. Рядом с ним на полу лежал его складной нож и стояла недопитая бутылка виски. Воздух был спертым, насыщенным запахом пота, алкоголя и отчаяния.

– Лев? – тихо позвала она, замирая на пороге.

Он медленно повернул голову. Узнавание в его глазах появилось не сразу. —Ты… что ты здесь делаешь? – его голос был хриплым, чужим.

– Я принесла тебе поесть, – она сделала шаг внутрь, стараясь не смотреть на нож. – Ты не отвечал…

– Я просил не приходить, – он резко, почти зло отвернулся. – Зачем ты лезешь? Я не хочу, чтобы ты видела меня таким.

– Таким каким? – она осторожно подошла и присела перед ним на корточки. – Живым? Страдающим? Человеком?

– Уродом, – горько выдохнул он. – Поломанным, треснутым, ни на что не годным уродом. Ты думаешь, ты можешь это починить? Склеить меня обратно? Не выйдет. Я не склеиваюсь.

Она молча взяла бутылку виски, отнесла ее в раковину и вылила остатки. Потом вернулась, села рядом с ним на пол, прижалась плечом к его плечу.

– Я не хочу тебя чинить, Лев. Я просто хочу быть с тобой. Вместе переждать бурю.

Он напрягся, его тело стало жестким, как камень. —Ты не понимаешь. Эта буря – это и есть я. Она не кончится. Она будет всегда. То затихая, то возвращаясь. Ты устанешь. Ты испугаешься. Ты уйдешь. И будет правильно.

– А если не уйду? – она положила голову ему на плечо.

– Уйдешь, – он произнес это с такой леденящей уверенностью, что ей стало холодно. – Все уходят. В конце концов.

Он замолчал, уставившись в стену. На коллаже прямо перед ними была наклеена репродукция картины Мунка «Крик». Искаженное от ужаса лицо, кричащий рот.

– Иногда мне кажется, что я вот этот самый крик, – тихо сказал Лев. – Что внутри меня нет ничего, кроме одной сплошной, немой боли. И что если я хоть раз по-настоящему крикну, то разрушу все вокруг.

Алиса обняла его за плечи, прижалась к нему. Он сначала сопротивлялся, был напряжен, но потом его тело постепенно расслабилось, и он обхватил ее руками, прижавшись лицом к ее шее, словно ища в ней спасения от самого себя.

Они сидели так долго, пока за окном не стемнело. Она гладила его по спине, по волосам, шептала ему что-то успокаивающее, бессмысленные, ласковые слова. Постепенно его дыхание стало ровнее.

– Прости, – прошептал он наконец, его голос был усталым, но уже более живым. – Я не хотел… пугать тебя.

– Ты меня не пугаешь, – ответила она. – Ты просто… живешь. И мне больно видеть, как тебе тяжело. Позволь мне разделить эту боль с тобой. Хотя бы часть.

Он поднял на нее глаза. В полумраке они казались огромными, бездонными. —Это невыносимо тяжелая ноша, Алиса. Я не хочу, чтобы ты ее несла.

– Выбора нет, – она улыбнулась сквозь слезы. – Я уже взяла. И не отдам.

Он покачал головой, но в его глазах появилась капля света, крошечная, но реальная надежда. —Ты упрямая. Глупая и упрямая.

– Зато твоя, – она поцеловала его в уголок губ.

Он ответил на поцелуй, и в этот раз в нем была не ярость и не отчаяние, а бесконечная, щемящая благодарность.

Эта ночь стала переломной. После нее что-то в нем сломалось, какая-то последняя внутренняя преграда. Он стал больше доверять ей, пускать ее в свои темные уголки. Он начал говорить о своей боли, о своих страхах, не стесняясь, не пытаясь казаться сильным. И она слушала. Просто слушала. Не давая советов, не предлагая решений. Просто принимая.

Он показал ей свои дневники – толстые, потрепанные тетради, исписанные его убористым, угловатым почерком. Там были не только записи, но и рисунки – снова эти трещины, разбитые предметы, искаженные лица. Она читала их, и ей становилось страшно от той бездны одиночества и отчаяния, что открывалась на страницах.

«Боль – это единственное, что подтверждает мое существование», – написал он где-то. – «Когда не больно – я не чувствую ничего. Я как пустота. Поэтому я иногда иду ей навстречу. Ищу ее. Потому что лучше ад, чем ничто».

Она закрыла тетрадь, чувствуя, как у нее подкашиваются ноги. Теперь она понимала глубину его раны. Понимала, что его одержимость разрушением и болью – не поза, не художественный прием. Это был крик души, запертой в клетке собственного восприятия.

Как-то раз они поехали за город, на заброшенную смотровую площадку на высоком берегу реки. Была полная луна, и ее свет заливал все вокруг серебристо-голубым сиянием, превращая мир в черно-белую фотографию. Внизу темной лентой вилась река, а на том берегу мерцали огни спящего города.

Они сидели на краю бетонной плиты, свесив ноги в пустоту, и пили вино из горлышка одной бутылки.

– Красиво, – прошептала Алиса, очарованная безмолвной величественностью ночи.

– Да, – согласился Лев. – Но посмотри, как эта красота хрупка. – Он указал на огни города. – Один щелчок выключателя – и все исчезнет. Одна вспышка солнца – и этот лунный свет померкнет. Все временно, Алиса. Все иллюзорно. И мы в том числе.

– Но пока это есть, этим можно наслаждаться, – возразила она.

– Наслаждение – это тоже иллюзия, – он отпил вина и передал ей бутылку. – Миг между прошлым и будущим, который мы пытаемся ухватить. А он ускользает. Остается только память. И то – нечеткая, обманчивая.

Он замолчал, глядя на луну. —Я иногда думаю, что умру молодым, – сказал он вдруг, совсем просто, как о погоде.

Алиса вздрогнула, и вино заколыхалось в бутылке. —Перестань. Не говори так.

– Почему? – он повернулся к ней, его лицо в лунном свете было бледным и серьезным. – Это логично. Я проживаю свою жизнь с такой интенсивностью, что просто истребляю себя. Я как свеча, что горит с обоих концов. Ясно, что сгореть она должна быстрее.

– А я? – голос ее дрогнул. – А что же я?

Он посмотрел на нее с такой нежностью и такой печалью, что у нее перехватило дыхание. —Ты… ты будешь помнить. Ты будешь жить дальше. И однажды поймешь, что я был всего лишь… ярким эпизодом. Грозой, что пронеслась над твоим летом.

– Нет! – она почти крикнула, хватая его за руку. – Ты не эпизод! Ты не буря! Ты – любовь моей жизни, ты понимаешь? Я не хочу тебя терять! Я не хочу просто помнить!

Ее голос сорвался на слезы. Она плакала, сидя на краю этой пропасти, под холодной луной, и ее слезы были горячими на ледяном ночном воздухе.

Лев смотрел на нее, и в его глазах боролись любовь и боль. —Прости, – прошептал он, стирая пальцем ее слезы. – Я не хочу причинять тебе боль. Я просто… пытаюсь быть честным. С тобой и с собой.

– Тогда будь честным до конца! – в ее голосе звучала почти истерика. – Борись! Не сдавайся этой своей тьме! Дай нам шанс! Дай мне шанс помочь тебе!

Он долго смотрел на нее, на ее размытое слезами лицо, полное отчаяния и любви. И что-то в нем дрогнуло. Какая-то льдинка растаяла.

– Хорошо, – тихо сказал он. – Хорошо, я попробую. Ради тебя.

Он притянул ее к себе и крепко обнял, словно боясь, что она вот-вот исчезнет. Они сидели так, на краю света, двое против всей вселенной, против его внутренних демонов, против неумолимого времени.

– Я буду бороться, – прошептал он ей в волосы. – Обещаю. Я буду пытаться.

Она верила ему. Хотела верить. Но где-то глубоко внутри, в самом потаенном уголке души, жил холодный, крошечный страх. Страх, что его обещание – это всего лишь еще одна красивая, но хрупкая иллюзия. Как лунный свет на воде. Как отражение в стекле.

И что рано или поздно иллюзия рассеется, и останется только боль. И память.

Но она гнала этот страх прочь. Цеплялась за его слова, за его объятия, за эту ночь, за эту луну. Это было все, что у нее было. И это было все, что ей было нужно. Пока.