Отсроченное завтра

– Нет, что вы! – поспешно, слишком поспешно ответила она. – Я как раз никак не могу сосредоточиться. Мысли разбегаются.

– Знакомое чувство, – он кивнул, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на понимание. – Иногда лучший способ сосредоточиться – сменить локацию. Тишина здесь обманчива. Она не помогает, а давит. Слишком много призраков прошлого на квадратный метр. – Он обвел взглядом высокие стеллажи, и на его лице на мгновение появилось выражение легкой брезгливости.

С этими словами он повернулся и пошел к выходу, его высокая, чуть сутулая фигура легко и бесшумно растворяясь в полумраке между стеллажами, как призрак.

Алиса стояла как вкопанная посреди прохода, с горящими щеками и тяжелым фолиантом по сюрреализму в руках, которую она сама не помнила, когда и зачем взяла. Она чувствовала себя абсолютно обескураженной, сбитой с толку, растерянной и до странности, до дурацкой радости оживленной. В груди что-то пело и звенело.

Она вернулась за свой стол и тщетно пыталась вернуться к статье. Но слова упрямо не складывались. Теперь в голове, словно навязчивый мотив, крутилась только одна фраза: «Лев. Режиссерский, пятый курс».

И еще, то самое, от чего по коже бежали мурашки: «Вы – приятное исключение из правила».

И самое главное, то, что заставило ее задуматься: «Тишина здесь давит. Слишком много призраков прошлого на квадратный метр».

Она закрыла ноутбук, поняв, что работа сегодня явно не клеится. Собрав вещи, аккуратно положила книгу на место и вышла из библиотеки. По дороге ее взгляд невольно выискивал его в каждом закоулке, за каждым углом, но его нигде не было видно. Он растворился бесследно.

Дождь почти прекратился, небо на западе начало светлеть, разрывая сплошную серую пелену узкими полосками холодного розового и лимонного света. Лужи на асфальте стали огромными, темными, почти черными зеркалами, в которых отражалось проясняющееся небо, оголенные причудливые ветки деревьев и фасады старых домов. Алиса шла, не спеша, глядя под ноги, и в каждой луже, в каждом дрожащем отражении ей чудилось его лицо – спокойное, отстраненное, с глазами цвета морского стекла, не видящими реального мира, но видящими что-то свое, сокровенное.

Она понимала, что эта случайная утренняя встреча, этот неловкий, унизительный момент ее падения, вдруг обрели какой-то новый, странный, мистический смысл. Как будто кто-то взял обычный, заурядный кадр из ее жизни и снял его на другую, более чувствительную пленку, под другим, драматичным углом, с иным светом. И теперь она видела в этом кадре то, чего не замечала раньше – скрытую драматургию, напряжение, красоту и боль.

Она еще не знала, что это и есть самое начало. Начало того, что он сам назвал бы «монтажом реальности». А она потом, много позже, назовет «падением в другую жизнь». Падением, из которого уже не будет привычного, мягкого приземления.

Глава 3

Глава 3. Монтаж реальности

Прошла неделя. Семь дней, которые тянулись с непривычной, тягучей медлительностью, словно время вдруг решило провести эксперимент над ее восприятием. Осень окончательно вступила в свои владения, отмыв небо до холодной, пронзительной синевы и позолотила края листьев на деревьях в университетском сквере. Воздух стал острым, колючим, пахнущим дымом из далеких печных труб и сладковатым тлением где-то в глубине дворов.

Алиса пыталась жить прежней жизнью. Ходила на пары, конспектировала лекции, встречалась с подругами в столовой за чашкой слишком сладкого, обжигающего чая. Она даже почти дописала ту статью об урбанизме, вставив в заключение пафосную фразу о «диалоге архитектуры и человека», в которую сама не очень верила. Но все это происходило будто сквозь легкую, почти невидимую пелену. Она выполняла действия автоматически, в то время как основная часть ее сознания была занята напряженным поиском.

Она ловила себя на том, что ее взгляд сам собой выискивает в толпе студентов высокую, сутуловатую фигуру. Что она задерживается взглядом на дверях режиссерского корпуса, когда проходит мимо. Что прислушивается к разговорам в курилке в надежде услышать низкий, хрипловатый голос. Это было смущающе, почти постыдно – такое девичье, наивное поведение, от которого она, казалось бы, давно ушла. Но остановиться не могла. Образ Льва – его руки, его глаз, его голоса – вписался в ее сознание как навязчивый вирус, перестраивая под себя все системы.

Он стал для нее призраком, мифом, случайным персонажем, мелькнувшим в чужом сюжете и бесследно исчезнувшим. И от этого его отсутствие становилось лишь острее, ощутимее, чем любое присутствие.

В среду у нее выдалось свободное окно между парами. Редакция газеты была закрыта на планерку, в библиотеке шел ремонт, и Алиса, побродив по коридорам, решила спуститься в самое сердце студенческой жизни – в главное фойе. Здесь всегда было шумно, многолюдно и царила особая, бурлящая атмосфера. У стены висели многочисленные афиши – приглашения на кинопоказы, театральные постановки, поэтические вечера. Группы студентов оживленно обсуждали что-то, смеялись, назначали встречи.

Алиса купила в автомате бутылку воды и присела на широкий подоконник, вжавшись в угол, откуда было удобно наблюдать за всей этой пестрой, постоянно меняющейся картиной. Она смотрела на людей, пытаясь угадать их истории, их заботы, их радости. Это было ее старое, еще школьное упражнение – придумывать жизни незнакомцам. Сегодня оно не шло. Все лица казались плоскими, а сюжеты – предсказуемыми.

И вот тогда ее взгляд упал на небольшую, скромно оформленную афишу, приколотую чуть в стороне от других, на самой границе тени и света от высокого окна. Она была напечатана на простой серой бумаге, без ярких картинок, лишь строгий шрифт.

«Независимый кинопоказ. Дипломная работа студента 5 курса режиссерского отделения Льва Орлова. «Отсроченное завтра». 18:00. Ауд. 410. Вход свободный».

Сердце Алисы совершило в груди тот самый знакомый, болезненный кульбит, замерло и застучало с новой силой. Лев Орлов. Так вот его фамилия. Орлов. Сильная, гордая фамилия, так не подходившая к его замкнутой, отстраненной фигуре.

Она не раздумывала ни секунды. Не анализировала, не взвешивала «за» и «против». Не спрашивала себя, не будет ли это выглядеть странно, навязчиво. В ее мозгу щелкнул некий тумблер, и решение было принято мгновенно и безоговорочно. Она будет там.

Оставшиеся до вечера часы прошли в каком-то смутном, тревожном ожидании. Она почти не слышала, что говорит на парах преподаватель, машинально перекладывала вещи в рюкзаке, не в силах сосредоточиться ни на чем. Внутри все дрожало и звенело, как натянутая струна.

Ровно в шесть она уже стояла у дверей аудитории 410. Опоздать она боялась больше всего. Из-за двери доносились приглушенные звуки – чьи-то голоса, скрип стула. Она сделала глубокий вдох, словно собираясь нырнуть в холодную воду, и вошла.

Аудитория была затемнена, освещена лишь несколькими лампами у экрана. Она была почти пуста. Человек десять-пятнадцать, не больше. В основном – люди с видом знатоков, в очках, с бородками, с серьезными, сосредоточенными лицами. Несколько таких же, как он, чуть отстраненных, «творческих» личностей. Никакой привычной студенческой тусовки.

И он. Лев.

Он стоял чуть в стороне от всех, прислонившись к стене, скрестив руки на груди. Он был в той же темной куртке, руки засунуты в карманы. Он не суетился, не приветствовал гостей, не улыбался. Он просто смотрел куда-то в пространство перед собой, полностью отрешенный от происходящего, погруженный в себя. Казалось, он не замечал никого в комнате.

Алиса неслышно пробралась на одно из задних кресел, стараясь затеряться в полумраке. Она боялась, что он увидит ее, и в то же время отчаянно хотела этого. Противоречивые чувства разрывали ее на части.

Ровно в 18:05 кто-то из парней рядом с ним щелкнул выключателем, и свет погас окончательно. На экране вспыхнуло первое изображение.

И началось… нечто.

Это не было кино в привычном понимании. Не было связного сюжета, диалогов, понятной драматургии. Это был поток образов, смонтированных с резкой, почти агрессивной точностью. Кадр за кадром, короткий, обрывистый, как удар ножом.

Крупный план – трещина в асфальте, по краям которой пробивается чахлая трава. Замедленная съемка – падение капли воды с ржавой водопроводной трубы в лужу. Резкий, болезненный наезд на чьи-то глаза, полные немого ужаса. Статичный кадр – заброшенный цех завода, где сквозь разбитые окна пробиваются лучи закатного солнца, и пыль висит в воздухе, как золотая взвесь.

Звук был таким же нарочито обрывочным – скрежет металла, нарастающий шум, сбивчивое дыхание, паузы, затянутые до невыносимости, и вдруг – пронзительная, чистая нота виолончели, которая обрывалась, не успев начаться.

Алиса смотрела, завороженная и подавленная одновременно. Она не понимала, что именно она видит, но это цепляло что-то глубоко внутри, заставляло сжиматься желудок и холодеть ладони. Это было красиво. Жутко, некомфортно, но безумно красиво. Каждый кадр был выверен, как удар скальпеля, каждый свет, каждая тень говорили о боли, одиночестве, хрупкости. О том, что красота есть в самом акте распада, в самой грязи, в самой трещине.

Она ловила себя на том, что смотрит не на экран, а на его силуэт, освещенный отблеском проектора. Он стоял неподвижно, все так же скрестив руки, и смотрел на свое творение с холодной, отстраненной интенсивностью хирурга, наблюдающего за операцией.

Фильм длился недолго, минут двадцать. Когда экран погас, и в аудитории воцарилась абсолютная, оглушительная тишина, казалось, никто не мог выдохнуть. Затем раздались редкие, неуверенные аплодисменты. Большинство зрителей просто сидели в ступоре.

Свет зажегся. Лев не двигался с места, его лицо ничего не выражало. К нему подошли несколько человек из «знатоков», начали что-то говорить, задавать вопросы. Он коротко кивал, односложно отвечал, не проявляя интереса к их оценкам.

Алиса сидела, все еще не в силах пошевелиться. Ей нужно было уйти. Сейчас. Пока он не увидел ее. Ее переполняли слишком сильные и противоречивые эмоции, которыми она не хотела с ним делиться. Она боялась, что не сможет скрыть своего потрясения, своего смятения.

Она поднялась и, стараясь быть незаметной, направилась к выходу. Она уже почти была у двери, когда позади себя услышала его голос, тихий, но четкий, перерезающий гул голосов собравшихся:

– Сбегаете?

Она обернулась, чувствуя, как кровь бросается в лицо. Он стоял в нескольких шагах, отойдя от группы обсуждающих. Его руки были в карманах, взгляд направлен на нее. В его глазах не было удивления. Словно он знал, что она здесь, с самого начала.

– Я… мне просто… – она запнулась, теряясь. – Фильм очень… сильный.

– Да? – он сделал шаг ближе, и его взгляд стал пристальным, изучающим. Ей снова показалось, что он видит не ее, а ее реакцию, как некий ценный материал. – Что именно вас зацепило?

Вопрос был задан так прямо, так неожиданно, что она растерялась.

– Я не знаю… – честно призналась она. – Я не все поняла. Но это… это будто смотришь на мир сквозь разбитое стекло. Видишь осколки, а не целую картину. И эти осколки… они очень острые.

Он внимательно смотрел на нее, и в глубине его глаз, кажется, снова мелькнула та самая искорка – интерес, любопытство.

– Большинство пытается склеить осколки, чтобы получить обратно целое стекло, – сказал он задумчиво. – А я предлагаю рассмотреть каждый осколок в отдельности. Увидеть его собственную ценность. Его собственную, уникальную красоту. Целое – оно обманчиво. Оно скрывает суть.

– Суть чего? – не удержалась она.

– Распада, – просто ответил он. – Конечной точки всего. Мы все к ней идем. Просто предпочитаем не смотреть под ноги.

Он помолчал, давая ей переварить сказанное.

– Вы один из немногих, кто это почувствовал, – добавил он неожиданно. – Большинство просто видит мрак и ужас. Ищут смысл, как в задачке по учебнику.

Они стояли друг напротив друга в почти пустой аудитории. Группа у экрана все еще что-то оживленно обсуждала, не обращая на них внимания.

– Пойдемте, – вдруг сказал Лев, не как предложение, а как констацию факта. – Здесь слишком душно от пустых слов. Я знаю место, где тишина не давит, а говорит.

Алиса лишь кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Ее разум кричал о том, что идти куда-то с почти незнакомым, странным парнем поздним вечером – верх легкомыслия. Но что-то другое, более сильное и иррациональное, уже вело ее за ним.

Он взял свою потрепанную кожаную куртку со спинки стула и вышел в коридор. Она последовала за ним, как зачарованная.

Они шли по пустынным вечерним коридорам университета, где уже гасили свет. Их шаги гулко отдавались под высокими сводами. Он шел быстро, уверенно, не оглядываясь, зная точно куда. Они спустились на первый этаж, свернули в какой-то боковой выход, который вел не на главную улицу, а в маленький, закрытый со всех сторон кирпичными стенами дворик.

Здесь было тихо и пусто. Воздух пах мокрым камнем и осенней гнилью. В центре дворика стояла старая, покосившаяся каменная скамейка, а вокруг валялись опавшие листья, похожие на потухшие золотые угли в предвечерних сумерках.

Лев сел на скамейку, снял с плеча и положил рядом куртку. Алиса робко присела на другом конце, оставляя между ними дистанцию.

– Я иногда прихожу сюда, – сказал он, глядя перед собой на узкую полоску темнеющего неба между стенами. – Когда нужно подумать. Или наоборот – перестать думать. Здесь никого не бывает.

Они сидели в тишине. Неловкость постепенно уступала место странному, мирному чувству. Тишина здесь и правда была другой – не давящей, как в библиотеке, а живой, наполненной шепотом опадающих листьев и собственным дыханием.

– Спасибо, что пришли, – нарушив тишину сказал он неожиданно. – На показ.

– Спасибо, что пригласили, – ответила она, хотя формально он ее не приглашал.

– Я не приглашал, – он, как будто прочитал ее мысли. – Я просто повесил афишу. Это тест. Находишь тех, кто должен прийти.

– И я прошла этот тест? – рискнула она спросить.

Он повернул к ней голову, и в полумраке его глаза казались совсем светлыми, почти фосфоресцирующими.

– Вы упали мне в руки, Алиса, – произнес он тихо. – В прямом смысле. Это многое значит. В монтаже нет случайных склеек. Только необходимые.

Он говорил странно, загадками, но почему-то ей это не казалось претенциозным. Это было органичной частью его существа.

– Ваш фильм… он о чем? – наконец осмелилась она задать главный вопрос.

Лев помолчал, глядя в небо.

– О времени, которое все откладывает. О завтра, которое никогда не наступает. О том, что мы живем в паузах – между вдохом и выдохом, между словом и тишиной, между жизнью и… – он запнулся, – …и всем остальным. Мы боимся финального кадра. Поэтому растягиваем середину.

– Это грустно, – невольно вырвалось у нее.

– Это правда, – поправил он. – А правда редко бывает веселой. Красота – тоже. Настоящая красота всегда на грани разрушения. Как этот лист. – Он указал на большой кленовый лист, висевший на самой тонкой, почти невидимой паутинке на ветке над их головой. Он был ярко-желтым, с багряными прожилками, совершенным в своем увядании. – Он идеален именно сейчас. За секунду до падения. Потом он станет просто мусором.

Он говорил, и Алиса слушала, затаив дыхание. Его слова ложились на какую-то глубинную, спящую до этого струну в ее душе. Он видел мир под таким углом, о котором она никогда не задумывалась. Это пугало и завораживало одновременно.

– А вы не боитесь? – спросила она. – Видеть мир таким… разобранным на части?

– Боюсь, – честно признался он, и это прозвучало неожиданно от него. – Но это единственный способ увидеть его настоящим. Без прикрас. Без лжи. Страх – это плата за зрение.

Он посмотрел на нее, и его взгляд стал мягче.

– А вы что видите? Вот здесь, прямо сейчас? – спросил он, как бы передавая ей эстафету.

Алиса огляделась. Сумерки сгущались, окрашивая дворик в синие, фиолетовые тона. —Я вижу… тишину, – сказала она медленно, вглядываясь. – Старые стены, которые помнят больше, чем мы. Небо, которое становится все глубже. И… одиночество. Но не пугающее. А такое… умиротворяющее.

Он кивнул, одобряя. —Хорошо. Вы смотрите. Большинство просто глазеет.

Они еще немного посидели в тишине. Стало холодать. Алиса ежилась в своем легком пальто.

– Вам холодно, – констатировал он. – Идите домой. А то простудитесь.

Он встал, подал ей руку, чтобы помочь подняться. Его пальцы снова были теплыми и сильными. Он не отпустил ее руку сразу, а на секунду задержал ее в своей.

– Спасибо, что остались, – сказал он. – И что… посмотрели.

– Спасибо вам, что показали, – ответила она.

Он проводил ее до выхода из дворика, но дальше идти отказался. —Мне еще нужно кое-что доделать, – сказал он туманно. – Идите. До свидания, Алиса.

– До свидания, Лев.

Она вышла на освещенную улицу, оставив его в его тихом, темном дворике. Воздух был холодным и чистым. Она шла домой, и город вокруг казался ей другим – более резким, более контрастным, более… настоящим. Каждая трещина в асфальте, каждый отблеск фонаря в луже, каждый силуэт одинокого прохожего – все обрело новый, глубинный смысл.

Она понимала, что прозрение бывает болезненным. Но отказаться от него теперь она уже не могла. Он открыл ей дверь в другой мир, и захлопнуть ее обратно было невозможно. Она была заражена его видением. И это было одновременно страшно и прекрасно.

Глава 4

Глава 4. География тишины

После того вечера в закрытом дворике мир для Алисы действительно перевернулся. Вернее, не перевернулся, а обнажил свой скрытый каркас, свою изнанку, увиденную сквозь призму его восприятия. Она шла по улицам и больше не видела просто серый асфальт, унылые панельные дома, спешащих людей. Она видела текстуры. Игру света на мокром булыжнике после дождя. Трагическую красоту облезшей краски на старых дверях. Причудливые, почти сюрреалистичные тени, которые отбрасывали оголенные ветки деревьев под светом уличных фонарей. Она ловила себя на том, что ищет в окружающей действительности те самые «осколки», о которых говорил Лев. И находила их. Повсюду.

Он не звонил и не писал. Она тоже не решалась сделать первый шаг, терзаясь сомнениями: а не показалась ли она ему наивной глупышкой? Не слишком ли много говорила? Не нарушила ли его священное одиночество? Эти мысли не давали ей покоя, превращая ожидание в тихую, изматывающую пытку.

Спустя три дня, в субботу утром, когда она пыталась заставить себя заняться уборкой в своей маленькой квартирке-студии, на телефон пришло сообщение. Неизвестный номер. Сердце екнуло, предвосхищая.

«Алиса? Это Лев. Если вам скучно и вы не боитесь испачкать обувь, могу показать место, где город заканчивается по-настоящему. Л.»

Сообщение было таким же, как он сам – лаконичным, без эмоциональных окрасов, но с вызовом. «Если не боитесь». Она перечитала его раз пять, потом села на край кровати, чувствуя, как дрожат пальцы. Она боялась. Но не испачкать обувь. Она боялась его, той силы, что исходила от него, той пропасти, которую она угадывала в его глазах. И именно поэтому она знала, что пойдет.

«Я не боюсь. Где и когда?» – отправила она ответ, стараясь, чтобы ее текст не выдавал бурю внутри.

Через минуту пришли координаты – не адрес, а именно координаты на карте, и время: «Через час. Одевайтесь теплее.»

Место оказалось на самой окраине города, куда она никогда не забиралась. Район частного сектора постепенно сменялся пустырями, заросшими бурьяном в человеческий рост, а затем упирался в промзону – гигантские, заброшенные корпуса каких-то заводов, остовы цехов с выбитыми стеклами, похожие на скелеты доисторических животных.

Лев ждал ее у старой, ржавой арки, когда-то бывшей главным входом. Он стоял, прислонившись к кирпичной кладке, курил, и дым выходил из его губ ровными, задумчивыми кольцами, растворяясь в холодном воздухе. Он был в темных штанах, потертых рабочих ботинках и все в той же куртке, но на этот раз на шее был повязан толстый темный шарф.

– Пришли, – констатировал он, увидев ее. – Я думал, передумаете.

– Почему? – удивилась она, подходя.

– Здесь страшновато. Не самое туристическое место. – Он оттолкнулся от стены и раздавил осколоком кирпича окурок. – Пойдемте. Покажу вам географию тишины.

Он повел ее не через главный вход, а по едва заметной тропинке, огибающей забор из рифленого железа с дырой в одном месте. Они протиснулись внутрь.

И Алиса замерла, открыв рот от изумления.

Она ожидала увидеть мрачные, грязные, опасные руины. А увидела нечто совершенно иное.

Это был огромный заброшенный цех. Высоченные потолки, перекрытые ржавыми фермами, сквозь которые местами проваливалось небо – холодное, осеннее, но от этого еще более пронзительное. Свет падал сверху широкими, почти мистическими столпами, в которых кружилась пыль, превращаясь в золотую взвесь. По стенам ползла влага, порождая причудливые узоры из плесени и солевых разводов, похожие на абстрактные карты неизвестных материков. Повсюду валялись остатки былой жизни – огромные шестерни, покрытые ржавчиной, словно окаменевшие цветы; катушки с оборванной проволокой; груды кирпича, поросшие диким мхом удивительного изумрудного цвета.

И тишина. Не та тишина, что в библиотеке, и не та, что в дворике. Здесь она была гулкой, величественной, соборной. Ее нарушали лишь редкие звуки – где-то капала вода, с металлическим эхом ударяясь о бетон; скрипела на ветру какая-то железная деталь; ворковали голуби, устроившие гнездо под самой крышей.

– Боже… – выдохнула Алиса, не в силах подобрать других слов. – Это… невероятно.

Лев наблюдал за ее реакцией с легкой, едва уловимой улыбкой удовлетворения на губах.

– Добро пожаловать в мой кабинет, – сказал он, разводя руками, будто представляя ей свои владения. – Здесь никто не мешает. Здесь время остановилось. И говорит только то, что действительно важно.

Он повел ее дальше вглубь цеха, ловко перескакивая через груды мусора, отодвигая свисающие лианы каких-то растений. Он знал здесь каждый угол, каждую щель, каждый луч света.

– Смотрите, – он остановился у огромной, покрытой граффити стены. Но это были не обычные матерные надписи или примитивные рисунки. Кто-то из художников-одиночек изобразил здесь огромное, пронзительное лицо девушки, из глаз которой текли не слезы, а какие-то шестеренки и микросхемы. Рисунок был потрескавшимся, полустертым, но от этого еще более сильным. —Красота поверх разрушения, – прокомментировал Лев. – Искусство, которое борется с забвением. И проигрывает. Но как красиво оно проигрывает.

Он нашел относительно чистый обрубок бетонной колонны, уселся на него и достал из кармана куртки маленький, потрепанный блокнот и карандаш. Алиса присела рядом.

– Вы часто сюда приходите? – спросила она, озираясь по сторонам.

– Часто, – он не отрываясь, что-то быстро рисовал в блокноте. – Здесь я думаю. Или наоборот – перестаю думать. Здесь нет времени. Нет правил. Только чистая форма. Чистый свет. Чистый распад. Это очень… освобождает.

– Не страшно тут одному? – не удержалась она.

Он на секунду оторвался от блокнота, посмотрел на нее. —Страшно бывает среди людей, Алиса. Здесь же все честно. Кирпич – он кирпич. Ржавчина – она ржавчина. Они не притворяются ничем другим. А люди… люди всегда играют роли. Носят маски. Вот это по-настоящему страшно.

Он снова уткнулся в блокнот. Алиса сидела рядом, погруженная в созерцание этого невероятного места. Она начала понимать его. Это был не просто побег от реальности. Это был поиск настоящего, пусть и жестокого в своей правде. Он приходил сюда, чтобы сбросить кожуру цивилизации и прикоснуться к голой, неприкрытой сути вещей.

– А что вы рисуете? – поинтересовалась она через некоторое время.

Он захлопнул блокнот. —Не рисую. Фиксирую. – Он повернулся к ней. – Видите тот луч света? – он указал на столп света, падающий с десятиметровой высоты прямо на груду кирпича. – Как он ложится на грани? Как тень от этой балки пересекает его под прямым углом? Это же готовый кадр. Композиция, которую не придумать. Ее можно только найти и запечатлеть.

Он говорил с увлечением, и в его глазах горел тот самый внутренний огонь, который она угадывала в нем с первого дня. В эти моменты он преображался, переставая быть мрачным и отстраненным, становясь одержимым, почти фанатичным творцом.

– Вы всегда так… видите? – спросила она осторожно.

Он задумался. —Не всегда. Но с тех пор, как помню себя. В детстве это было… проблемой. Я мог часами сидеть и смотреть, как трещит краска на заборе, или как муравьи тащат соломинку. Все думали, я странный. Говорили: «Витает в облаках». А я не в облаках. Я был здесь, на земле, просто видел ее слишком близко, слишком подробно. Видел то, что другие предпочитают не замечать.