Отсроченное завтра

Он помолчал, глядя на свои руки. —Это как болезнь, знаете ли. Обостренное восприятие. Оно ранит. Но и дает… доступ к чему-то настоящему.

– И это помогает вам в кино? – спросила Алиса.

– Это и есть мое кино, – поправил он. – Я не снимаю выдуманные истории. Я пытаюсь показать то, что уже есть. Тот самый монтаж реальности, о котором я говорил. Выдернуть куски из потока и сложить их так, чтобы зазвучала правда.

Он встал и подошел к огромной, поржавевшей шестерне, лежавшей на боку. —Вот, смотрите. Ей сто лет. Она ничего не производит. Она никому не нужна. Но посмотрите, какая она совершенная. Какая сложная, красивая форма. Какая фактура. Какая история на ней написана. Каждый скол, каждый след ржавчины – это слово. Это целая поэма о времени, о труде, о забвении. Разве это не прекрасно?

Алиса подошла и внимательно посмотрела на шестерню. И правда, теперь, под его взглядом, она увидела не просто кусок металлолома, а артефакт. Свидетель эпохи. Он был прав. В этом была своя, суровая, трагическая красота.

– Да, – тихо согласилась она. – Прекрасно.

Он улыбнулся, и это была настоящая, не сдержанная улыбка, которая впервые достигла его глаз, сделав их моложе и беззащитнее. —Я знал, что вы поймете. Не все могут. Большинство видят только беспорядок и грязь.

Они еще долго бродили по цеху, и Лев показывал ей свои «любимые места» – трещину в полу, в которой пророс маленький, чахлый березовый побег; участок стены, где слои краски и штукатурки облупились, создав идеальный абстрактный коллаж; даже старую, истлевшую кушетку в бывшей каморке мастера, на которую он иногда прилегал, чтобы смотреть на небо через дыру в крыше.

Он говорил, а она слушала, впитывая каждое слово. Он открывал ей свой мир, свой уникальный, болезненный и прекрасный способ видения. И с каждой минутой она чувствовала, как та невидимая стена, что отделяла ее от него, становится все тоньше.

Наконец, они выбрались наружу. Резкий солнечный свет после полумрака цеха ударил по глазам. Мир снова стал цветным, шумным, быстрым. Контраст был ошеломляющим.

Они шли молча обратно к остановке. Воздух снова пах выхлопными газами и привычной городской пылью.

– Спасибо, что привели меня туда, – сказала Алиса, когда они уже подходили к ее автобусу. – Это был… уникальный опыт.

– Спасибо, что пошли, – ответил он. – Не каждый решится на прогулку по помойке с незнакомцем.

– Мы уже не незнакомцы, – улыбнулась она.

Он посмотрел на нее внимательно, изучающе. —Нет. Уже нет.

Подъехал ее автобус. Она сделала шаг к нему, потом обернулась. —А мы еще… увидимся?

Он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на нее с тем же нечитаемым выражением. —Мир полон осколков, Алиса, – сказал он загадочно. – Рано или поздно они находят друг друга. До скорого.

Он кивнул и повернулся, чтобы уйти. Автобус тронулся. Алиса прилипла к окну, его высокая, одинокая фигура быстро уменьшалась в толпе.

Она ехала домой, и в голове у нее звучал его голос, а перед глазами стояли картины заброшенного завода. Она чувствовала себя первооткрывателем, которому показали потаенную, скрытую от всех карту реальности. Она была потрясена, сбита с толку и бесконечно заинтригована.

Он был самым странным, самым сложным и самым очаровательным человеком из всех, кого она когда-либо встречала. И она уже понимала, что просто так вычеркнуть его из своей жизни она не сможет. Он вошел в нее, как тот луч света в темный цех, – резко, неожиданно и навсегда изменив все внутри.

Глава 5

Глава 5. Тихие комнаты

Прошло еще несколько дней, наполненных странным, двойственным ожиданием. Алиса жила как во сне, где краски реальности стали ярче, а звуки – приглушеннее, будто кто-то подкрутил настройки ее восприятия. Она ловила себя на том, что замирает посреди улицы, рассматривая причудливый узор инея на асфальте или слушая, как ветер гудит в растяжках между домами, – и все это казалось ей теперь исполненным тайного смысла, скрытой поэзией, ключ к которой ей однажды дали.

Он снова не писал. И она, подчиняясь какому-то смутному, внутреннему инстинкту, понимала, что не должна делать первый шаг. Его нужно было ждать. Он приходил и уходил, как дикий зверь, появляясь только тогда, когда был к этому готов. Эта непредсказуемость сводила с ума и в то же время завораживала.

Ее телефон зазвонил поздно вечером в четверг. На экране горел его номер. Сердце, уже наученное своеобразному ритуалу, екнуло и забилось чаще. —Алло? – произнесла она, стараясь, чтобы голос не дрожал.

– Алиса? – Его голос звучал чуть более приглушенно, чем обычно, почти устало. – Вы свободны?

– Сейчас? Уже почти десять, – удивилась она.

– Время – условность, – он отмахнулся от этого факта. – Я рядом с вашим домом. Могу подняться? Только ненадолго.

Он был рядом. Это прозвучало так интимно, так неожиданно, что у нее перехватило дыхание. —Да… конечно. Я скину вам код от подъезда.

Через пять минут в дверь постучали. Тихо, но уверенно. Алиса, снова ощущая себя той самой неуклюжей девочкой, которая вот-вот упадет, открыла.

Он стоял на пороге. Без куртки, в одном тонком свитере, и казался выше и худее, чем обычно. Его волосы были растрепаны ветром, а на щеках играл легкий румянец от холода. В руках он держал бутылку красного вина и сверток, завернутый в коричневую бумагу.

– Входите, – прошептала она, пропуская его внутрь.

Его появление в ее маленькой, уютной квартирке казалось вторжением иного измерения. Он внес с собой запах холодного ночного воздуха, дыма и чего-то еще – острого, неуловимого, тревожного.

Он молча оглядел комнату – книжные полки, заваленные книгами и журналами, мягкий плед на диване, гирлянду с теплым желтым светом над кроватью, несколько ее собственных, немного наивных акварелей на стенах. Его взгляд был все тем же – оценивающим, сканирующим, впитывающим детали.

– У вас уютно, – заключил он, и в его голосе прозвучала легкая, едва уловимая нота удивления, будто он обнаружил нечто неожиданное. – Тепло. И пахнет… корицей.

– Я чай заварила, – смутилась она. – Хотите?

– Вино лучше, – он протянул ей бутылку. – Это для вас. И это тоже. – Он отдал ей сверток.

Внутри оказалась книга. Старая, потрепанная, в темно-синем переплете с стершимся золотым тиснением. Сборник стихов Целана. —Я подумал, вам может понравиться, – сказал он просто, снимая ботинки и оставаясь в носках. Он чувствовал себя здесь на удивление естественно, будто бывал тут много раз.

Они сели на пол, прислонившись спиной к дивану. Алиса принесла бокалы. Он ловко открыл вино штопором с своим складным ножом, разлил темно-рубиновую жидкость. Они чокнулись молча. Вино было терпким, густым, с послевкусием танина и чего-то горьковатого, древесного.

– Почему вы здесь? – спросила она наконец, не в силах больше терпеть неопределенность. – В десять вечера с вином и книгой?

Он отпил из бокала, задумчиво покручивая его в пальцах. —Сегодня был тяжелый день. Слишком много людей. Слишком много разговоров. Слишком много… фальши. Мне нужно было прийти в место, где нет лжи. Где пахнет корицей, а на стенах висят акварели, нарисованные… по наитию. Не ради результата, а ради процесса. – Он посмотрел на одну из ее работ – небрежный этюд с яблоками в вазе. – Это же вы рисовали?

– Да, – кивнула она. – Еще в школе увлекалась.

– Это видно, – в его голосе не было насмешки, была констатация. – Рука еще не поставлена. Глаз не зашорен правилами. Это ценно. Вы еще не научились врать на бумаге.

Он снова замолчал, уставившись в темно-красную глубину вина. Алиса ждала, чувствуя, что за его молчанием скрывается буря.

– Знаете, Алиса, – начал он тихо, почти шепотом, – бывают дни, когда кожа сходит с меня клочьями. Буквально. Каждое прикосновение, каждый взгляд, каждое пустое слово – как раскаленная игла. Я чувствую все слишком остро. Слишком… буквально. И мне кажется, что еще немного – и я развалюсь на куски, как тот старый цех. Просто рассыплюсь в пыль.

Он говорил это без жалости к себе, без пафоса. Просто как данность. Как о погоде.

– И что вы делаете в такие дни? – спросила она, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть его редкую откровенность.

– Иду туда, где боль становится… оправданной. Где она имеет смысл. В руины, на пустыри, к воде. Или смотрю старые, черно-белые фильмы, где эмоции не играют, а проживают. Где тишина между словами говорит громче крика. – Он посмотрел на нее, и в его глазах стояла такая бездонная, немыслимая усталость, что ей захотелось обнять его, прижать к себе, согреть. Но она не посмела. – Сегодня я не смог. Не хватило сил даже на это. И я вспомнил о вас. О вашем… спокойствии. О том, что вы не пытаетесь меня развлечь или исправить. Вы просто… есть. И в этом есть какая-то тихая правда.

Алиса не знала, что сказать. Его слова были и исповедью, и признанием, и криком о помощи, замаскированным под философское наблюдение.

– Я рада, что вы пришли, – сказала она просто, и это была чистая правда.

Он кивнул, и его плечи, казалось, немного расслабились. —Спасибо. За то, что не спрашиваете лишнего.

Он допил вино и потянулся за книгой. —Почитаем? Целан – это как бальзам на рану. Он не лечит, но показывает, что твоя боль – не уникальна. Что ее уже кто-то проживал до тебя и сумел обратить в слово.

Он открыл книгу на случайной странице и начал читать. Его голос, низкий и хрипловатый, идеально подходил к горьким, точным строкам. Он читал не как актер, а как человек, который проживает каждое слово, каждую паузу. Слова падали в тишину комнаты, как камни в черную воду, порождая круги смыслов и ощущений.

Алиса слушала, закрыв глаза, прислонившись головой к дивану. Она чувствовала тепло его плеча в нескольких сантиметрах от своего, слышала его дыхание, вдыхала его запах – холодный воздух, вино, что-то древесное и горькое. В этот момент не было ни прошлого, ни будущего. Было только настоящее – темное, густое, как это вино, и пронзительное, как эти стихи.

Он читал долго, переходя от одного стихотворения к другому. Иногда он останавливался, чтобы прокомментировать какую-то строчку, какое-то слово, и его комментарии были такими же точными и безжалостными, как и его кинокадры.

Наконец, он замолчал и закрыл книгу. Тишина снова заполнила комнату, но теперь она была другой – насыщенной.

– Спасибо, – прошептала Алиса. – Вы читаете… необыкновенно.

– Это не я читаю, – он отрицательно качнул головой. – Это текст читает меня. Просто позволяет звучать через меня.

Он повернулся к ней, и его лицо было очень близко. В полумраке комнаты, освещенной только гирляндой и светом фонаря из окна, его черты казались уязвимее.

– Алиса, – произнес он ее имя, и оно прозвучало как заклинание. – Вы не боитесь меня?

Она посмотрела прямо в его глаза, в эти бездонные озера из старого стекла. —Нет, – ответила она, и сама удивилась своей твердости. – Я боюсь за вас иногда. Но не вас.

Он медленно, почти нерешительно, протянул руку и коснулся ее щеки. Его пальцы были холодными, но прикосновение – обжигающе нежным. Она замерла, не дыша.

– Вы какая-то… не отсюда, – прошептал он, вглядываясь в ее черты, будто пытаясь разгадать загадку. – Как будто вас прислали ко мне в самый темный час. Как тот самый луч света в заброшенном цеху.

Он наклонился ближе, и его губы коснулись ее губ. Это был не страстный, а почти вопрошающий поцелуй. Поцелуй человека, который ищет в другом спасения или ответа на вопрос, который не может задать.

Алиса ответила ему, закрыв глаза. В этот миг не было ни страха, ни сомнений. Была только эта странная, болезненная, необъяснимая близость.

Он оторвался первым, но не отстранился, а просто уперся лбом в ее лоб, закрыв глаза. —Простите, – прошептал он. – Я, наверное, не должен был.

– Должен, – так же тихо ответила она.

Они сидели так еще несколько минут, дыша в унисон, в тишине, нарушаемой только биением их сердец. Мир за окном перестал существовать.

Потом он осторожно отстранился и встал. —Мне пора. Уже поздно.

Она не стала его удерживать. Она понимала, что он уже переступил какую-то свою внутреннюю грань, и теперь ему нужно время, чтобы отступить, перегруппироваться.

Он молча надел ботинки, взял свою куртку. У двери он обернулся. —Спасибо за… тишину, Алиса. И за вино. – Он улыбнулся своей редкой, печальной улыбкой. – Спокойной ночи.

И вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.

Алиса осталась стоять посреди комнаты, прикасаясь пальцами к своим губам, все еще чувствуя на них вкус его поцелуя и терпкого вина. В воздухе все еще витал его запах – тревожный и манящий.

Она подошла к окну и увидела, как его одинокая фигура растворяется в ночи, становясь частью темноты.

Она понимала, что произошло нечто важное. Необратимое. Он пустил ее в свою крепость, показал ей свои незащищенные стены. И она, в свою очередь, впустила его в свое самое безопасное пространство – свой дом.

И теперь она знала о нем то, что, возможно, не знал никто другой. Знание о его боли, о его хрупкости, о тех днях, когда «кожа сходит клочьями».

Это знание было и даром, и бременем. Оно связывало ее с ним невидимой, но прочной нитью. Она больше не была просто наблюдателем, зрителем в его «монтаже реальности». Она стала его соучастницей.

Она посмотрела на книгу Целана, лежавшую на полу. Открыла ее на случайной странице. Ее глаза упали на строку:

«Только однажды, когда прорывается тишина, возникает образ, который останется.»

Она закрыла книгу и прижала ее к груди, словно пытаясь унять внезапную дрожь, пробежавшую по телу. Она знала, что этот образ – он, Лев, с его болью и его светом, – уже навсегда останется с ней. И это пугало ее до глубины души. И в то же время наполняло странной, горькой радостью.

Она была влюблена. По-настоящему, безоглядно, опасно. И это было самым прекрасным и самым страшным, что случалось с ней в жизни.

Глава 6

Глава 6. Лето, стекло, первые трещины

Наступило лето. Город сбросил с себя серую, промозглую кожу зимы и ранней весны и расцвел буйством красок, звуков и запахов. Зелень парков стала сочной, почти ядовитой, небо утратило свою ледяную пронзительность, став теплым и ленивым. Воздух гудел от пчел, пах скошенной травой, асфальтом, раскаленным солнцем, и сладковатым дымком от шашлыков, доносившимся из пригородных зон.

Для Алисы это лето стало ее личным, сокровенным временем. Время Льва. Их странные, ни на что не похожие встречи стали регулярными, войдя в некий ритм, понятный только им двоим. Они уже не были просто знакомыми или даже друзьями. Между ними возникла та самая «необходимая склейка», о которой он говорил. Они стали частью монтажа друг друга.

Он по-прежнему появлялся неожиданно, без предупреждения, но теперь она научилась ждать его, не томясь, а наслаждаясь самим ожиданием, этим сладким, щемящим чувством предвкушения. Он мог прийти глубокой ночью, и они шли гулять по спящему городу, слушая, как гулко отдаются их шаги в пустых переулках. Он мог позвать ее в шесть утра, чтобы посмотреть, как первые лучи солнца падают на граненый шпиль старого завода, превращая его в кристалл. Он открывал ей город заново, показывая его тайные, потаенные места – крыши, с которых открывался вид на бесконечное море огней; заброшенные бомбоубежища, расписанные художниками граффити; тихие, немноголюдные набережные, где можно было часами сидеть, наблюдая, как вода целует камни.

Он был непредсказуем, как стихия. В один день он мог быть оживленным, почти легкомысленным, шутить своим сухим, ироничным юмором, говорить о планах на дипломный фильм, который теперь был почти готов, заражать ее своей одержимостью. В такие дни его глаза светились изнутри тем самым внутренним огнем, и он говорил без остановки, жестикулируя, строя грандиозные планы, рисуя словами целые миры.

В другие дни на него накатывала та самая «тьма». Он становился молчаливым, замкнутым, уходил в себя так глубоко, что до него невозможно было достучаться. Он мог часами сидеть неподвижно, уставившись в одну точку, не отвечая на вопросы, или уйти, не попрощавшись. Сначала это пугало Алису, заставляло чувствовать себя беспомощной и ненужной. Но постепенно она научилась просто быть рядом в такие моменты. Молчать вместе с ним. Не пытаться его «развеселить» или «вытащить». Просто сидеть рядом, дышать в унисон, давая ему понять, что он не один.

Однажды таким хмурым, душным днем, когда воздух предвещал грозу, он привел ее в свою квартиру. Впервые.

Она находилась в старом, дореволюционном доме в самом центре города, в квартире-мастерской, которую он снимал у какого-то пожилого художника. Место соответствовало ему идеально.

Это было огромное пространство с высокими потолками, заляпанными краской, и большими, почти во всю стену, окнами, завешенными темными, плотными шторами, сквозь которые пробивались лишь узкие полосы света. Воздух пах скипидаром, масляной краской, старыми книгами и пылью. Повсюду царил творческий, но немного жутковатый хаос.

У одной стены стоял монтажный стол, заваленный катушками с пленкой, рядом – штативы с камерами, осветительные приборы. У другой – старый, потрепанный диван, застеленный темным пледом. На полу громоздились стопки книг – по философии, киноискусству, психологии. На мольберте стояла незаконченная картина – абстрактное полотно, где преобладали черные, серые и кроваво-красные тона. Но больше всего Алису поразили стены.

Они не были оклеены обоями. Они были сплошь увешаны… коллажами. Фотографиями, вырезками из журналов, цитатами, наспех набросанными рисунками, кусками пленки, засушенными листьями, какими-то металлическими обломками. Это была гигантская, безумная карта его сознания. Здесь были лица людей с выколотыми глазами, снимки разрушающихся зданий, обрывки стихов, медицинские схемы человеческого тела, кадры из классических фильмов, перечеркнутые красным маркером. Все это было скомпоновано с болезненной, навязчивой точностью, создавая жутковатое, но завораживающее полотно.

– Добро пожаловать в мой лабиринт, – произнес Лев, закрывая за собой дверь. – Здесь я храню всех своих… призраков.

Он прошелся по комнате, поправил какую-то фотографию на стене. —Не пугайтесь. Это просто способ… не сойти с ума окончательно. Выплеснуть наружу то, что кипит внутри.

– Это невероятно, – честно выдохнула Алиса, медленно вращаясь на месте, пытаясь охватить взглядом все это безумие. – Как вы во всем этом… живете?

– А как иначе? – он пожал плечами. – Мир там, снаружи, – он махнул рукой в сторону окна, – он слишком… приглаженный. Лживый. А здесь – все по-настоящему. Все как есть. Боль, страх, красота, уродство. Все вместе.

Он подошел к окну и раздвинул шторы. В комнату хлынул слепящий свет надвигающейся грозы. —Смотрите, – сказал он. – Сейчас будет шоу.

Небо потемнело, стало свинцово-лиловым. Первые тяжелые капли дождя забарабанили по стеклу, оставляя жирные, извилистые следы. Затем грянул гром, оглушительный, раскатистый. И полилось. Дождь хлестал по окнам, как из ведра, вода стекала по стеклам сплошными потоками, превращая внешний мир в размытое, импрессионистское полотно.

Лев стоял у окна, освещенный вспышками молний. Его лицо в отблесках выглядело то прекрасным, то пугающим. —Великолепно, правда? – прошептал он, не отрывая взгляда от бури. – Абсолютная, ничем не сдерживаемая стихия. Никаких компромиссов. Так и надо жить. Гореть. Рушиться. Извергаться. А не тихо тлеть в четырех стенах.

Алиса подошла и встала рядом с ним. Они молча смотрели на разбушевавшуюся стихию. В его комнате, в этом убежище-лабиринте, под аккомпанемент грома и ливня, она чувствовала себя одновременно в абсолютной безопасности и на краю пропасти.

– Ты меня боишься? – вдруг спросил он, не глядя на нее, используя «ты» впервые.

– Нет, – ответила она, тоже глядя вперед.

– А должна бы, – он горько усмехнулся. – Я нестабилен, Алиса. Как эта гроза. Сегодня я – свет, завтра – тьма. Я могу ранить тебя, даже не желая этого. Просто потому, что иногда боль – это единственное, что я чувствую по-настоящему.

Она повернулась к нему и взяла его за руку. Его пальцы были холодными. —Я не прошу тебя быть другим, Лев. Я принимаю тебя таким. Со всей твоею грозой.

Он наконец посмотрел на нее, и в его глазах было что-то дикое, неуправляемое. —Это ошибка. Глупая, прекрасная ошибка.

Он притянул ее к себе и поцеловал. Это был не тот волнующий поцелуй, что был у нее дома. Это был поцелуй-битва, поцелуй-отчаяние, поцелуй-буря. В нем была вся ярость и вся боль, что клокотала в нем. Алиса ответила ему с той же страстью, цепляясь за него, как за якорь в этом бушующем море.

Гром гремел снаружи, а они стояли, прижавшись друг к другу у окна, за которым бушевал апокалипсис, и их единение было единственной точкой опоры в рушащемся мире.

Потом гроза стала стихать. Дождь превратился в мелкую, усталую морось. Небо начало светлеть.

Они лежали на старом диване, прикрытые темным пледом. Лев лежал на спине, уставившись в потолок, его рука была закинута за голову. Алиса прижалась к его плечу, слушая, как бьется его сердце. Оно стучало быстро-быстро, как у напуганной птицы.

– Я не хочу тебя потерять, Алиса, – тихо сказал он в тишине, наступившей после бури. – Но я знаю, что это неизбежно. Все, к чему я прикасаюсь, рано или поздно разрушается. Такая уж моя природа.

– Перестань, – она приподнялась на локте и посмотрела на него. – Не говори так.

– Это правда, – он не отводил взгляда от потолка. – Я как кислота. Разъедаю все вокруг. И себя в том числе. Ты видела мои руки?

Он показал ей предплечья, испещренные теми самыми тонкими, белыми шрамами. —Это не от колючих кустов, Алиса. Это от стекла. Иногда боль внутри становится такой невыносимой, что единственный способ заставить ее замолчать – это создать боль снаружи. Физическую. Более понятную.

Он говорил это спокойно, без пафоса, и от этого становилось еще страшнее. Алиса почувствовала, как по ее спине пробежал холодок.

– Лев… – она не нашла слов.

– Я не прошу жалости, – он резко сел, откинув волосы со лба. – Я просто предупреждаю. Ты входишь в зону поражения. Добровольно. Я показал тебе все свои карты. Ты видела мое логово. Знаешь моих демонов. У тебя еще есть время развернуться и уйти. Пока не стало слишком поздно.

Он смотрел на нее с такой обнаженной искренностью, с такой готовностью принять любой ее ответ, что у нее сжалось сердце.

Она взяла его лицо в ладони. Оно было напряженным, почти одеревеневшим от ожидания. —Я никуда не уйду, – сказала она твердо, глядя прямо в его стеклянные глаза. – Если тебе больно, мы будем искать выход вместе. Если темно – будем жечь свечи. Но я не уйду.

В его глазах что-то дрогнуло. Какая-то броня, которую он годами выстраивал вокруг себя, дала трещину. Он прижал ее ладони к своим щекам и закрыл глаза, словно изнемогая от этой нежности, которая была для него страшнее боли.

– Глупая, – прошептал он сдавленно. – Прекрасная, глупая девочка. Ты не знаешь, во что ввязываешься.

– Знаю, – ответила она. – Я ввязываюсь в тебя. И это мой сознательный выбор.

Он привлек ее к себе и снова поцеловал, но на этот раз по-другому – с бесконечной, почти болезненной нежностью, словно боясь раздавить или испугать.

В тот вечер она осталась у него. Они просто лежали в обнимку на узком диване, слушая, как за окном затихает город, приходя в себя после грозы. Он рассказывал ей о своем детстве, о том, каким одиноким и непонятым он себя чувствовал, о том, как кино стало для него единственным способом коммуникации с миром. Она рассказывала ему о своих мечтах, о своих страхах, о своих простых, домашних радостях.

Впервые между ними не было никаких барьеров. Они были просто двумя одинокими душами, нашедшими друг друга в огромном, холодном мире.

Перед рассветом он наконец уснул, уткнувшись лицом в ее шею. Его сон был беспокойным, он вздрагивал и что-то бормотал. Алиса не спала. Она лежала и смотрела, как первые лучи солнца пробиваются сквозь щели в шторах и медленно, сантиметр за сантиметром, освещают его безумную, прекрасную комнату-лабиринт.

Она видела его шрамы. Слышала его признания. Понимала масштаб его боли. И да, ей было страшно. Страшно до дрожи в коленях. Но сильнее страха была любовь. Та самая, первая, настоящая, всепоглощающая любовь, которая не ищет легких путей, которая готова принять человека целиком, со всем его светом и тьмой.

Она знала, что дороги обратно нет. Что она вошла в его бурю добровольно. И что теперь им предстоит либо вместе найти якорь, либо вместе разбиться о скалы.

Она прижалась губами к его виску, где пульсировала жилка. —Все будет хорошо, – прошептала она ему и самой себе. – Мы справимся. Я помогу тебе.

Он вздохнул во сне и прижался к ней крепче, словно ища защиты.

А за окном вставало новое летнее утро, чистое и ясное, смытое грозой. Но Алиса уже знала, что за этим солнцем всегда последует новая туча. Таков был закон его мира. И теперь – ее тоже.