Кавказская слава России. Время героев

Владимир Соболь

Кавказская слава России

Время героев

Автор сердечно благодарит Ольгу Миклухо-Маклай и Александра Мазина

© Владимир Соболь, текст, 2021, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Часть первая

Глава первая

I

Узник лежал на кровати, отвернувшись к стене, натянув одеяло на голову. Поза его была столь необычна, что тюремщик забеспокоился.

– Дон Хуан! – окликнул он подопечного. – Я принес вам обед!

Тот никак не показал, что слышит, хотя хриплый голос надзирателя, отражаясь от низкого кирпичного свода, должен был камнем рухнуть на него сверху.

Тюремщик Себастьен Конпос был не злым человеком и не причинял арестантам неприятностей больше необходимого. А кое-кто мог всегда рассчитывать на поблажку. Например, дон Хуан – человек безусловно благородный и относительно состоятельный. Сегодня он арестант, а завтра опять будет скакать по Мадриду на дорогом жеребце, и Его Величество вернет свое доверие храброму офицеру из хорошей семьи. Так что ему, Себастьену, лучше явить себя снисходительным сегодня, чтобы не сокрушаться над своей глупостью завтра.

Надзиратель оставил миску и кружку в открытом проеме «кормушки», снял с пояса тяжелую связку ключей, отыскал нужный и открыл дверь. Но даже звук открывающегося запора не понудил узника пошевелиться. «В самом деле, – встревожился Себастьен, – не заболел ли дон Хуан? Или, упаси нас святая Мария – не умчалась ли в небеса его мятежная и не знающая покоя душа?» Все четырнадцать месяцев заточения, пока дон Хуан был под его наблюдением, Себастьен поражался энергии, которой было переполнено это небольшое, худощавое тело. Даже ночью, проходя по коридору, надзиратель слышал, как мечется по камере подполковник Ван-Гален. Шесть шагов от двери к окну, шесть шагов от окна к двери, словно волк, попавший за решетку зверинца.

Внутри камеры воздух был еще хуже, чем в коридоре. Густой и набитый испарениями сырого камня, отхожего ведра, немытого тела, отвратительный даже на ощупь, словно волосяной матрас, на котором скорчился дон Хуан. Неизвестно почему Себастьену привиделось, что он поменялся местами с узником, и он передернул плечами, подумав, что сам заболел бы здесь куда быстрее своего подопечного, если бы не окочурился уже вовсе.

Он махнул кольцом, ключи громко состукнулись, но и звяканье металла не потревожило лежащего арестанта. Тюремщик шагнул к постели, положил руку туда, где, ему казалось, должно находиться плечо. Но в ту же секунду, как Себастьян осознал, что его провели, словно новобранца в казарме, мир вздрогнул и покачнулся, заплясал сотнями искр, и Конпос полетел головой вперед в крутящуюся черноту.

Дон Хуан подхватил надзирателя, не дав ему рухнуть на пол, и аккуратно уложил на постель. Вынул из безвольно разжавшегося кулака кольцо с ключами и прислушался. В коридоре ничего не было слышно. Он наскоро стянул руки и ноги тюремщика кусками разорванной накануне рубашки, такой же тряпкой замотал рот, выскользнул за дверь и прихлопнул за собой тяжелую створку. Ударил громко, не стесняясь, да еще нарочито шумно задвинул тяжелый запор, словно бы сам Конпос закончил проверку камеры. Все существо его кричало: «Беги!» – но он сдерживался изо всех сил, стараясь подражать неспешной тяжелой походке тюремщика, хотя его невысокая, гибкая фигура никак не могла сравниться с осанистым туловищем надзирателя.

Отсчитал четвертый поворот, нырнул налево, втягивая голову в плечи, и уже ускорил шаги. Огромная крыса метнулась к стене, недовольно пискнув. Дон Хуан пробежал еще два-три десятка шагов и остановился в кромешной тьме. Тихий голос зашелестел сбоку и чуточку сверху:

– Дон Хуан! Дон Хуан!

Он споткнулся о первую ступеньку, ушибив большой палец, но в два прыжка поднялся наверх. Анна стояла у чуть приоткрытой дверцы.

– Все хорошо? – шепнула она. – Как отец?

– Не беспокойся. Голова поболит дня два, да и только.

– Ключи…

Она взяла у него связку, перебрала и вставила нужный в скважину замка.

– Должны думать, что вы нашли его сами.

– Часовой во дворе?

– Досчитайте до двухсот, дон Хуан, и он уже ничего не увидит в этом прекрасном мире.

– Кроме тебя?

– Кроме меня, – она тихонько засмеялась. – Прощайте, дон Хуан, и да хранит вас Господь!

Он обнял ее за плечи, и близость горячего женского тела вдруг раздула огонь, о котором он уже забыл в духоте и сырости камеры. Анна сама прильнула к нему, ответила на поцелуй, но тут же отстранилась рывком.

– Надо спешить. Я иду. Вы считайте.

Она толкнула дверь и скользнула наружу. Дон Хуан машинально кивал, отсчитывая секунды: тридцать два, тридцать три, и в то же время прислушивался, стремясь угадать, когда же очнется Себастьен Конпос, когда он сумеет освободиться и загрохочет табуретом в обитую железом дверь каземата. Впереди он видел обожженную солнцем стену и раскаленный желтый песок. Позади оставались тьма и неволя. Впереди его ждали свобода, свет и весь мир, наслаждавшийся спокойствием в год 1818 от Рождества Христова…

II

Четыре года спустя усталый всадник в горском костюме ехал верхом по русскому лагерю в предгорьях Кавказа. У палатки Ермолова Новицкий спешился и повел рыжего мерина к коновязи. Дежурившие солдаты не торопились принимать поводья у штатского, напротив, оглядывали его неприязненно. Сергей сам привязал лошадь и направился ко входу. Адъютант командующего, граф Николай Самойлов, высокий, крепко сложенный капитан, стоял у полуоткрытого полога, беседуя с пехотным офицером, очевидно начальником караула. Увидев Новицкого, он тут же на полуслове оборвал разговор и повернулся к удивленному собеседнику тылом.

– Пойдемте, командующий уже справлялся о вас.

Ермолов сидел за походным столом и пил чай из раскрашенной глиняной кружки.

– Присаживайся, гусар. Чаю хочешь? Водка, извини, только к обеду. С апреля перешел на бивачное положение, и расчет веду до последней крупинки. Рождественский бал надо давать в Тифлисе, так и придется полгода в лагерях болтаться, экономить, заодно и делами заняться.

Сергей поблагодарил и опустился на подставленный денщиком табурет. Пару раз глотнул горячий, сладкий напиток и поставил кружку, ожидая расспросов командующего.

– Ты пей, гусар, отдыхай. Дорога из Андреевского [1] не короткая, знаю. Чем же меня порадуешь?

– К сожалению, ваше превос…

Ермолов недовольно дернулся, и Новицкий поправился тут же:

– Алексей Петрович, радостных новостей нет. Пока подтверждаются самые худшие предположения: Сурхай-хан [2] поднял свои войска и собирает людей по всем Дагестану. Сведения верные, – предупредил он вопрос командующего, – проверенные и перепроверенные. Три моих агента – люди, друг от друга независимые – свидетельствуют одно и то же. Отклонения в деталях малосущественных.

Ермолов молча, не торопясь, допил чай и отодвинул кружку на край стола. То же незамедлительно сделал Новицкий. Едва денщик успел убрать посуду, Самойлов, не дожидаясь приказа, раскатал по столешнице карту.

– Здесь он прячется. – Командующий обвел мясистым указательным пальцем узкую область на западе Дагестана. Вся она была сплошь заштрихована короткими, тонкими черточками, обозначавшими горы. – Загородился хребтами, разбойник! Чувствует, что отсюда его так просто не сковырнешь.

– Потому генерал Ртищев [3] и привел его к присяге России, раз, кажется, в третий.

Как обычно, при упоминании нерадивого предшественника Ермолов насупился.

– Уж если генералу недосуг был с изменником разобраться, мог бы и не позорить русский мундир. Аварский хан у него генерал-майор, казикумухский – полковник. А после этот полковник атакует генерала Пестеля в Кубе.[4] Что же такое – офицер русской армии нападает на русские же полки! А что полагается за измену присяге, а?!

– Простому офицеру – расстреляние, – ответил незамедлительно Сергей и остановился, не решаясь продолжать далее.

– Кто же у нас не простой?! – рявкнул разозленный Ермолов.

– Властителю иного народа – судя по обстоятельствам, – твердо высказал свою мысль Новицкий.

Ермолов вскочил и заходил по палатке, пригибая голову. Адъютант Самойлов за спиной командующего поймал взгляд Новицкого и неодобрительно покачал головой. Алексей Петрович шумно выдохнул, замедлил шаги и вернулся к столу.

– Что суждений своих не прячешь, ценю. Но Сурхая надобно наказать.

– Надобно. – Сергей не решился перечить более, понимая, что и так зашел далеко. – Но в таком случае идти к нему следует как можно быстрее. А то опередят нас другие. Абдул-бек, вам известный, объявился уже в Хозреке, и с ним сотни три воинов. Не погиб он в Лавашах, ушел, отлежался и теперь снова собирается воевать с нами. Промедлим – таких беладов набежит к Сурхай-хану десятки и с Дагестана, и с Чечни.

При имени Абдул-бека Ермолов поднял глаза на мгновение, но дальше смотрел уже только на карту, и хотя машинально кивал, слушая собеседника, Новицкий понял, что командующий решил все уже сам. Сергей замолк, и Ермолов, взяв карандаш, принялся чертить стрелы возможного движения войск.

– С севера Сурхая нам не достать. И Авария, и Акуша нас через себя не пропустят. Остается Кюринское ханство [5]. Что Аслан-хан? Поддержит нас? Пойдет с нами?

– Хан, мне кажется, и сам хотел бы сидеть в Кумухе, – осторожно начал Сергей. – Кроме того, у него кровные счеты с Сурхаем. Тот приказал убить своего старшего сына. Ну а покойный Муртазали был единоутробным братом Аслан-хана. Сурхай взял в жены их мать уже после рождения Аслана и после смерти его отца.

Ермолов, не отрывая глаз от карты, молча кивнул, показывая, что и он слышал об этом.

– И тропа в Казикумухское ханство из Кюры удобней всех прочих.

Ермолов бросил карандаш и выпрямился.

– А потому князю Мадатову надобно собирать отряд. Из Карабаха двинется он в Ширванское ханство, а дальше через Кюру в Казикумых. Что Измаил-хан Шекинский?

Сергей ответил твердо:

– Мои источники говорят – не надежен.

Командующий испытующим взглядом вперился в Новицкого, но тот выдержал немой вопрос, не отводя, не опуская глаз.

– Мои – тоже, – проворчал наконец Ермолов. – Значит, тыл у Мадатова не прикрыт. Я бы этого мерзавца хоть сей момент вздернул повыше, но… Говоришь, гусар, что властителей иного народа – по обстоятельствам? Стало быть, тебе и решать эту проблему. Поедешь к своему однополчанину, он сам, должно быть, еще под Шушей, передашь ему мои инструкции, а дальше…

Он усмехнулся и неожиданно подмигнул Новицкому:

– …по обстоятельствам.

Тот вскочил, понимая, что разговор завершен, но Ермолов показал ему жестом не торопиться.

– Еще одно поручение. Позовите-ка, граф, испанца.

Через несколько минут Самойлов ввел в палатку невысокого, худощавого человека в темно-зеленом драгунском мундире. Ему было около тридцати, офицерскую форму носил привычно и с видимым удовольствием, держался уверенно и командующего не робел. Синие глаза его, ощутил Новицкий, разом схватили незнакомого человека, ощупали и оценили.

– Bonjour, don Juan,[6] – приветствовал Ермолов вошедшего, перейдя на французский язык.

Офицер вытянулся и отсалютовал на европейский манер, выворачивая ладонь вперед, но тут же поправился.

– Вот, Новицкий, знакомьтесь, – на чужом языке Ермолов перешел на «вы» и со своими. – Дон Хуан Ван-Гален. Подполковник испанской армии. Теперь вступил в русскую службу, в Нижегородский полк. Но взяли с понижением на один чин. Хочет быстрее участвовать в деле. Я решил отправить его в казикумухскую экспедицию. Уж с Мадатовым он и увидит, и разберет и людей, и горы, и наше здешнее дело. Ваш попутчик, майор.

Ермолов показал Ван-Галену на Новицкого. Оба сдвинули каблуки и кивнули коротко.

Алексей Петрович тут же вернулся к русскому языку, меняя немедленно и стиль разговора.

– По-русски испанец знает слов десять, не больше. Твоя задача – проводить его до Шуши и сдать с рук на руки однополчанину. Заодно повидаетесь, побеседуете. Но Измаил-ханом Мадатова не тревожь. Теперь это твоя забота. Все, можешь идти. Bon voyage, don Huan…[7]

III

От аула Хозрек до аула Чираг семь часов пути по узкому, сухому ущелью. Шесть тысяч воинов Сурхай-хана вышли, как только стемнело, и прибыли на место еще до рассвета. Пешие поднялись по склону, конные остались внизу, расседлали лошадей, носили им воду от ручья, падавшего с пятиметровой высоты по отвесной голой скале.

Вел отряд казикумухцев племянник хана, сухощавый и высокий Рашид-бек. Нукеры взяли его коня и постелили ковер рядом с огромной чинарой, раскрывшей мощные ветви навстречу черному небу. Бек снял ружье, отстегнул от пояса шашку, оставил при себе лишь кинжал и два пистолета.

– Позовите ко мне Абдул-бека, – бросил он в темноту.

Но раньше, чем кто-либо из воинов бросился выполнять приказание, из плотного ночного воздуха выскользнул сам знаменитый белад, вожак разбойничьих партий, десятки раз водивший дагестанских воинов в набеги и на Алазань, и за Терек. Абдул-бек покачивался при ходьбе, припадал на правую ногу, задетую русской пулей при штурме Лавашей. Но, несмотря на хромоту, шаг его был по-прежнему энергичен и быстр. Казалось, что он не шел, а плыл по земле. За спиной его шел джигит, выше предводителя на целую голову; лопасти башлыка, прикрывавшего лицо, переброшены были за спину.

Гарун-бек показал на место рядом с собой. Белад опустился на ковер, пристроив поудобней больную ногу, нукер присел рядом на корточки.

– Я посылал людей к аулу, – начал Абдул-бек, не дожидаясь вопросов. – Они вернулись. Говори, Дауд.

Тот распустил башлык и скинул с головы капюшон. Он был рад, что темнота скрывает уродство. Щека, разорванная пулей там же, где ранен был и Абдул-бек, зажила плохо, и страшный шрам поднимался от подбородка к виску, отметина, которую не могла еще закрыть борода, плохо отраставшая на юношеском лице.

– Мы подошли близко, но против ветра. С собой была волчья шкура, так собаки только лаяли, но не бросались. Лежали день и смотрели. Сегодня ночью ушли. Крепость стоит за аулом, чуть выше его по холму. Земляной вал, сверху вкопаны заостренные бревна. Перед валом ров, между валом и рвом колючий кустарник. Со стороны аула ворота. Четыре пушки глядят по ущелью. Солдат сотни три, вряд ли больше. Всем в крепости не разместиться, так что многие ночуют в ауле, по двое, по трое в сакле.

Дауд замолчал, и тогда Абдул-бек показал ему знаком, что он может идти. Юноша живо поднялся и ушел, закрываясь на ходу башлыком.

– Надежный человек? – спросил Гарун-бек.

– Легко ходит, далеко видит.

– Хорошо. Тогда мы начнем с аула. Поведешь своих людей впереди, Абдул-бек. Надо делать все быстро и тихо. Чтобы никто из русских не убежал в крепость. А я поскачу сразу к воротам. Может быть, они и не успеют закрыться. Может быть, будут ждать своих, тех, кто еще не дорезан…

Русские, ставшие постоем в ауле, и не подозревали об уготованной им судьбе. Прапорщик Николай Щербина в ту ночь не успел лечь вовсе. Днем он работал в крепости, распоряжался солдатами, рывшими землянку для новой казармы. Вечером его с другими офицерами вызвал к себе комендант штабс-капитан Овечкин и обстоятельно рассказывал, как и где шевелятся горские жители в ближайших ханствах, откуда и когда возможно ждать нападения. Поручик Осипов, плотный щекастый самарец, усомнился, что горцы способны нынешний год на диверсию сколько-нибудь серьезную после той острастки, что задал им «дедушка» прошлой осенью. Комендант Овечкин ответил, что именно таков приказ главнокомандующего: указано сторожиться, ждать и, в случае нападения, держаться до последнего человека. Предложили, Николай не увидел кто, перевести всех солдат за вал. Но оказалось, что сей момент сделать это никак невозможно, за нехваткой мест в старых землянках. Когда же будет готова новая – он со значением посмотрел на Щербину, – тогда обе роты Троицкого пехотного затворятся за палисадом и надежно перекроют ущелье. Николай собрался было подняться и доложить, что яма готова и укреплена досками по периметру, а перекрытие уложат в один завтрашний день. Но Овечкин показал ему жестом, что объяснений не требует, мол, и так знает все сам, и прапорщик остался на месте, только залился краской от впалых скул до шапки кудрявых рыжих волос.

Вечером же они вернулись с Осиповым в аул, посмотрели, как разместились солдаты по саклям, обошли вдвоем караулы и бросили жребий – кому дежурить первым. Николай вытащил короткую веточку и был тем даже доволен. Он все равно собрался писать письмо матери, и задержаться без сна еще на три-четыре часа казалось ему не в тягость.

Он писал крупными буквами, стараясь держать строчки ровными, что было трудно при тусклом свете коптящей плошки. Он сообщал, что одет тепло и не мерзнет, и это было правдой; что кормят сытно и только немного хуже, чем дома, и это было уже меньше чем полуправда; что жители соседних селений люди мирные и досады ему от них нет совершенно никакой. Последнее было уже совершеннейшей ложью, но Николаю казалось совершенно ненужным тревожить мать и сестру, живущих за тысячи верст от холодных гор Дагестана, среди зеленых, пышных садов, раскинувшихся под Киевом, где красные яблоки так же упруги, как румяные щеки девушек.

О вершинах, уходящих в высокое, стылое небо, он и не пробовал рассказать, зная наперед, что хорошо объяснить на бумаге у него не получится. Через год ему обещан был отпуск, как только сменят их в крепости. Тогда он и приедет к себе в Дятловку, тогда и попробует выговорить восторг, что охватывал его при одном только взгляде на цепи пиков, один выше другого, уходящих неспешно во все четыре стороны света.

Он исписал лист с обеих сторон, сложил и сунул в карман мундира, рассчитывая завтра узнать насчет оказии, что вскоре должна была случиться в Дербент. Загасил дотлевавший светильник и, решив перед сном облегчиться, шагнул было к двери. Но та вдруг сама начала тихо и медленно поворачиваться ему навстречу, впуская в саклю глухую темень двора.

Щербина схватил со стола пистолет, который всегда заряжал с вечера и держал под рукой. И только в проеме показалось бледное пятно чужого лица, выпалил, не раздумывая, уверенный, что перед ним непременно враг.

– В ружье! – завопил он истошно, хватаясь за эфес сабли.

Выстрелы и гневные вопли отдались ему эхом по всему аулу Чираг.

Люди Абдул-бека, сняв тишком караулы, уже буйствовали в селении, врывались в дома, резали кинжалами солдат, застигнутых врасплох, почти безнаказанно убивали и спящих, и едва успевших проснуться. Если бы не прапорщик, не успевший еще прилечь, план белада оправдался бы безусловно. Сотня человек без малого, целая полурота была бы вырезана в темноте поголовно.

Поручик Осипов, тоже не спавший, а лишь дремавший вполглаза, вскочил, кинулся из двора и успел собрать вокруг себя десятка три мушкетеров. Выстроил их колонной и, приказав взять ружья на руку, повел за собой к годекану, деревенской площади. Там их встретил Щербина с остатком своего взвода – человек десять, не более, и еще около дюжины одиночек сумевших отбиться от горцев и перебраться через дувалы.

– Здесь нам не удержаться, – кинул Осипов прапорщику. – Будем пробиваться к воротам.

– Не стеснили бы нас с боков, – озабоченно проронил Николай.

– Не успеют. Ты со своими прикроешь нас с тыла. Прости, брат, что оставляю, но… Продержись, Христа ради, хоть четверть часа, и мы успеем. Сила, должно быть, валит большая, так что наши руки в крепости тоже будут не лишние.

Николай только кивнул. Он понял, что его оставляют на верную гибель, но знал, что и сам он на месте поручика приказал бы себе умереть, не раздумывая.

Своих людей он выстроил в две шеренги, перекрыв вход в узкую улочку, по которой отошел отряд Осипова. И только на площадь вывалились кучей нападавшие, разгоряченные кровью, он отдал приказ стрелять. Первая шеренга выпалила в толпу и сразу отошла во второй ряд, перезарядить ружья. Горцы отхлынули, оставив за собой три мертвых тела.

– Ваше благородие, здесь нам никак не выстоять. Под ружья наши они не кинутся, но, пока будут грозить, другие по крышам забегут и с тыла нагрянут.

Унтер-офицер Корнеев служил на Кавказе уже десять лет, чуть меньше половины жизни прапорщика, и Николай к его советам прислушивался. И сейчас он видел, что унтер прав, что горцам нет смысла ни бросаться на его отряд, ни устраивать перестрелку. Чем тратить заряды, они побегут по саклям, громоздившимся одна на другую так, что крыша нижней оказывается полом второй. Проберутся в темноте невидимо и неслышно да переколют кинжалами. Но и бежать нельзя, надо держаться, прикрывать Осипова, ту часть роты, что ушла вместе с поручиком и вряд ли успела добраться до крепости.

– Минарет, Архипыч! Там затворимся, а им мимо нас не пробраться.

Щербина счастливо вспомнил, что за селением, между аулом и крепостью, стоит каменный минарет. Высокая башня, что построена была еще в незапамятные времена. Высокая, метров восемь-десять, она покосилась за годы, может быть, даже века, но казалась еще достаточно крепкой.

– Бери вторую шеренгу и беги. Достигнете угла, остановишься – свистнешь. Тогда и мы к вам, да и дальше, за ваши спины…

До минарета добежало их пятеро. Горцы быстро опомнились, начали бить вдогон да и постарались, как предупреждал Корнеев, забежать по крышам, заступить им дорогу. Двоих свалили пулями, одного насмерть, другого затоптали набежавшие тут же джигиты. Третьего сшиб отчаянный удалец: прыгнул сверху, ударил кинжалом, но самого тут же заколол штыком подбежавший Корнеев. И двое остались на месте короткой яростной схватки, когда солдатам пришлось штыками расчищать последние метры дороги к башне.

Заскочили, затворили дверь, осмотрелись. Доски на двери толщиной полтора дюйма; снизу подгнили, но еще могли выстоять против кулаков и прикладов. Окна же строители сразу задумали как бойницы: узкие, невысокие, и у каждого виднелась приступочка, ровно такой высоты и ширины, чтобы стрелок мог выпрямиться в полный рост, выстрелить, а потом отшатнуться, укрыться за камнем, перезаряжая ружье. Николай сразу послал Корнеева и солдат к окнам, а сам принялся заваливать вход всем, что попалось под руку – доски, какая-то утварь, камни, сложенные у стены, возможно, даже для этой цели. Ружья у него не было, и у бойницы он только бы мешал прочим.

– Осторожнее, ваше благородие, – предупредил сверху Корнеев. – Набежали уже, не ровен час, стрельнут.

Но первыми дали залп защитники башни. Только в дверь застучали, грозно и слитно, унтер крикнул, и четверо ружей выплюнули свинец. Кто-то, невидимый, закричал, завизжал нестерпимо высоким голосом, и Щербина услышал, как быстро топочут десятки ног, удаляясь и замирая.

– Троих свалили, – отметил унтер. – Теперь к двери они не сунутся. А главное – нашумели мы знатно. И крепость давно проснулась, и поручик с нашими успел добежать.

– Хорошо, Архипыч, – ответил ему Николай. – Даст бог, отсидимся, а там – выручат.

Но в душе он уже не верил, что им удастся вырваться из осады.

До рассвета горцы еще раз попробовали приступить к башне. Сначала несколько человек подползли к стенам, притаились, а когда их товарищи побежали открыто, вскочили и стреляли по окнам, где должны были появиться русские. Корнееву задели плечо, а солдат Костромин, стоявший справа от входа, рухнул навзничь безмолвно. И так ударился об убитый земляной пол затылком, что Николай даже не стал проверять – жив ли; подхватил ружье, вскочил на приступку и выпалил в толпу, сгрудившуюся у двери. Нападавшие опять отступили, унося побитых солдатскими пулями.

Когда посветлело, горцы начали стрелять по башне издалека. Пули плющились о камни, отскакивали от двери, но часть пробивала доски, залетала в бойницы. Николай присел на корточки и с отвращением слушал, как шлепается о стены чужой свинец. Узкие солнечные лучи тоже просачивались в окна, перечеркивая серый, пепельно-грязный воздух.

– Попить бы, – протянул солдат, сидящий рядом, совсем еще молодой, появившийся в роте с последним пополнением. – С вечера ни глотка во рту не было.

– Ха, попить! – отозвался Корнеев. – А еще и пожевать! Да, Наливайко?! Потом и вина зеленого, и бабу горячую!.. А что, ваше благородие, может, кинуться нам напролом? Вдруг кто и доберется до крепости?

– Ну что ты, Архипыч, – улыбнулся Щербина; он понимал, что унтер и сам не верит своим словам, а говорит в надежде, что старший по команде, офицер, придумает, как им все-таки ускользнуть от неминуемой смерти. – На открытом месте либо подстрелят, либо порубят. Другое дело, попробую до крепости докричаться.

По узкой деревянной лестнице, вившейся спиралью вдоль стен, Николай взбежал на второй этаж, пару раз оскользнувшись на подгнивших ступенях. Протиснулся в неширокий лаз и осмотрелся. Здесь было тесней, чем внизу, стены начали сводить ближе друг к другу, но также четыре окна-бойницы смотрели на все стороны света. Прижимаясь к камням, прапорщик двинулся от одного проема к другому и едва обошел круг, как затеплившаяся внизу надежда потухла разом, словно свеча под холодным ветром, прилетевшим с соседних гор.