Остров Яблок

И зеркало на стене висит – могу разбить и вооружиться острым осколком. Не по правилам. В зеркале ничего хорошего я не увидел: осунулся, щёки запали, морщины откуда-то вылезли. И сам похудел. Согнул правую руку и сморщился. Что ж, буду делать тюремную гимнастику. По пятнадцать отжиманий через тридцать секунд.

Ладно. Горячей воды вдоволь, мыло, зеркало – чего тебе ещё? Вспомнил армейские помывки еле тёплой водой – десять леек-сосков на сорок человек – и решил не портить размышлениями удовольствие от мытья.

Удивил и завтрак. Нечто вроде ленивых голубцов, рис-овощи-фарш вперемешку и бурда «Три в одном», проходящая по категории «кофе».

Это тебе не База. Никакого свежего хлеба, яиц, творога-сметаны. Ветчина, солёное масло, сулугуни со слезой. Я сглотнул слюну.

Ну, заключённых и положено кормить хрючевом.

– Курите? – спросил Груша.

Я качнул головой. Потерплю. Не брать же у них сигареты.

– Тогда пойдёмте? – предложил он. Как хостес в ресторане.

Сейчас мы определённо были на поверхности. Ни одного окна я пока не увидел, но это чувствовалось. Видимо, организм улавливает разницу в давлении воздуха на земле и под землёй. Влажность опять-таки.

Заурядный коридор с серой крапчатой плиткой на полу привёл нас к такому же заурядному кабинету. Без номера и без таблички. Груша распахнул передо мной дверь, я вошёл и увидел сидящего за столом Бакастова. Не очень-то я и удивился, кому бы ещё здесь сидеть.

– Добрый день, Александр Викторович, – поднялся со стула Бакастов. – Как вы себя чувствуете? Давайте побеседуем? Ещё раз представлюсь: Бакастов Андрей Петрович.

Он перешёл из-за стола на диван, закинул ногу на ногу и показал рукой на кресло напротив окна.

– Прошу вас. Если устали или ощутите слабость – скажите, беседу перенесём.

И всё это по-дружески. Мягко, без нажима. Будто на приёме у давно знакомого стоматолога. И паузы после своего «Добрый день» он не сделал; мой ответ не предполагался. Обошёлся без идиотского «садитесь-присаживайтесь» и поместил меня не через стол, как на допросе, а рядом со своим диваном. Маленький мальчик сел на диванчик. Френды-приятели. Сели рядком, чтобы поговорить ладком.

Всё с подходцем, по науке их диво-дивной. Учись, сын мой, наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни. Это точно, их наука до нуля сокращает быстротекущую жизнь.

Я кивнул и сел. За окном была зима. Нетронутые белые дороги, сосны в снегу, вороний крик и чавкающие стуки больших генераторов. Ну да, правильно. Меня повязали поздней осенью, судя по моей блямбочке, прошло полтора месяца – значит, декабрь уж наступил. Или январь.

– Александр Викторович, давайте о бытовом. Скажите, что нужно, мы постараемся обеспечить. К вам придёт доктор. Расскажите ему, что вас беспокоит. Книги. Выбор у нас, конечно, не такой уж большой, но тысяч пять томов есть.

Зима. Глаз не мог от окна оторвать. Зима и снег. Зима как приговор. До Аварии весна и лето шли себе и шли, и всё было привычно. Не ахти как, но привычно. И после Аварии августовские лес и река не изменились. Летние заботы, осенние хлопоты. Теперь всё. Отрезано.

И поля, и горыСнег тихонько всё укрыл.Сразу стало пусто.

Или «накрыл»?

У нас зимой наметало огромные сугробы, мы с Аркашей и Серёгой залезали на сосны и метров с пяти прыгали вниз. Как дети. Из глубокого сугроба не выбраться, особенно если хватают за руки и толкают, и пихают пушистый снег за шиворот.

А за окном снег старый, многослойный. Отличается от свежего, только что выпавшего. Непонятно, как это чувствуется, но чувствуется. Художники, наверное, смогли бы объяснить. Вот у Саврасова – март, сразу видно. Даже без грачей. А брейгелевские зимние охотники – явно декабрь-январь.

Но где они сейчас, художники? Я зачем-то подумал о бесконечных пустых залах брошенных галерей с великими картинами. По всему миру – залитые водой, заваленные снегом. Странно, раньше и мыслей таких не было. Хотя мы с Борисом и видели Москву в распаде и пожарах, а только сейчас в голову пришло, что ничего этого больше нет.

Живопись. Наука, музыка, картины. Ничего больше нет, только наша слабая память. Нет больше художников и картин нет.

Теперь только углем на стенах рисовать, как древние люди. Да, древние люди. Они, мои неизвестные предки, впечатали мне на подкорку бессознательное понимание разницы между старым-новым снегом, между наземной и подземной пещерой. Камерой. Моей камерой. Они же, мои пращуры передали мне ощущение опасности и угрозы от душевного человека напротив.

– Где я нахожусь?

Чёрт! Вот же вырвалось! Решил же не спрашивать ни о чём, не давать к себе ниточек.

– Недалеко от Москвы, Александр Викторович. Недалеко от Москвы. Собственно, это теперь и есть Москва. Города, который мы знали и любили, больше нет. Москва теперь здесь.

– Что, всё сюда перевезли? От Страстного бульвара до Воробьёвых гор? И картинные галереи, и титанового Гагарина с площади?

Дались мне эти галереи. Ну, это вопрос нейтральный, неопасный. Это ничего.

– Нет, конечно. Почти ничего не успели перевезти. Да что уж там говорить – вообще ничего не успели. Внезапно всё произошло. Думали, что война; действовали по регламенту «Начало войны». Как сюда добирались – отдельная песня. Дороги-то все намертво забиты. Раз и навсегда. Сейчас прикидываем, что можно сделать насчёт спасения художественных ценностей, но силёнок маловато. Как возить по таким дорогам? На чём? И куда? Но многое можно спасти, восстановить и воссоздать, если собраться вместе. Объединиться.

– Это так у вас объединяются – мешок на голову и на подвал? И нейролептиками накачать, чтобы память отшибло?

Я готов был треснуться башкой об стену за то, что вступил в разговор. За то, что нарушил собственное решение. Но этот участливый дружеский тон палача и убийцы!.. Нога на ногу, начищенный ботинок, правильный длинный носок, уходящий под брючину. И зима ещё эта за окном. Только почему при сверкающих ботинках такой обтёрханный ворот у его прекрасной тонкошерстяной водолазки? И пыль густо на подоконнике. И на спинке дивана пыль, и на втором столе у стены.

– В своём возмущении вы совершенно правы, Александр Викторович. Я готов извиниться, если бы в этом был смысл. Но мы же не дети: «Мирись-мирись и больше не дерись». Какие здесь извинения? Вы в тот раз прервали разговор, сейчас мы его возобновили. Вы применили военную хитрость? – Бакастов сделал паузу. – Применили. Мы тоже. Квиты. Конечно, я погорячился, упорол непростительный косяк. Что здесь скажешь? Но вы попробуйте представить моё состояние. Не прошу простить, а предлагаю понять. Я еле уговорил руководство на мирный вариант. Точнее, не я – наша группа. У нас же две линии схлестнулись. – Он сцепил пальцы рук и покачал влево-вправо. Как в борьбе нанайских мальчиков.

Пальцы у него были сильные и мощные. Толстые, как сардельки. Жутковатые пальцы.

– Они настаивали на огневом решении, а мы — на переговорах. Когда той ночью у них двое бойцов погибло…

Помолчал, сдвинув брови.

– Чего нам тогда стоило добиться решения на переговоры… Они же хотели послать три вертолёта с ракетами. Размолотили бы в муку наш с вами посёлок – и всё. Кто в живых остался – вышли бы с поднятыми руками.

Я молчал.

– Но зачем жертвы, – Бакастов обратил ко мне открытую ладонь, как будто это я долго и кровожадно настаивал на жертвах, штурме и ракетах, – зачем жертвы, когда нас и так-то осталось всего ничего? Как можно опять трясти всем этим – вертолёты, ракеты?! Ведь нам не победы нужны, а общая работа! Разве не так?

Он помолчал, пожевал губами. Как будто продолжал доказывать им. И искал у меня поддержки.

– А тут вы меня макнули с этой доверенностью и Первым лицом… Приложили меня знатно, конечно, – помотал головой и засмеялся. – И взыграло ретивое!

Прямо-таки залился смехом. Как ребёнок.

– Да, офоршмачился я по полной. И поделом. И по поводу нейролептиков вы правы.

Бакастов сделал паузу, ожидая моей реплики. Нет, буду молчать.

– Не знаю, нейролептики это были или нет… Врачи решали. То есть те врачи, которыми мы располагаем. Терапевты, хирурги. Психика, тонкие тела мозга – не их профиль. Они говорили, что эти препараты – топор, а нужен скальпель. Предупреждали, что могут быть побочки. Но у нас не было другого выхода. Поверьте мне, вся эта терапия вынужденная. Вынужденная и необходимая. Мы спасали вашу психику после шока с захватом – и спасли, признайтесь? Вы сидите, задаёте мне резкие вопросы, негодуете… – это хороший признак. Согласитесь?

И снова сделал паузу. А я снова промолчал.

– Позже – не сегодня – вы ещё слишком слабы, я покажу вам видеофильм о вашем состоянии в первые дни. На древнюю, доцифровую камеру снимали, качество так себе. Но всё видно. И понятно, что это не монтаж. Но слишком тяжёлое впечатление производит фильм, чтобы смотреть его на нашей первой встрече.

– Организовали компроматец? – усмехнулся я. – Треш-порно какое-нибудь? Рассчитываете, что это вам даст козыри с заложником? Да наплевать мне.

Бакастов осёкся, потёр лоб.

– Да что вы. Компромат, заложники… Зачем вы так? Вы никакой не заложник и не пленник. Мы – равноправные собеседники на переговорах. Смотрите на наши отношения как на договор найма. Вы нанимаете нас в качестве охраны, защиты. Мы пахать-сеять не умеем, а вам не нужно будет народ под ружьё ставить. Людей и так не хватает, зачем от дела отрывать? Будем охранять границы, территорию расширим, чтобы земли у вас было вдосталь – и для пастбищ, и для пашни. Знаете же как: «не широкая пашня кормит, а долгая».

Вон какие пословицы подобрал для разговора! Земляные, крестьянские. Видно, считает меня природным землепашцем – услышу такие приговорочки, расчувствуюсь, размякну.

– Если мы – равноправные переговорщики, зачем тогда видео снимали?

– Так для вот этого нашего разговора! Мы же понимали: рано или поздно вы очнётесь. Поймёте, что вам волю ломают, психику подчиняют. Вот и сняли на плёнку, чтобы убедились в обратном.

– И я не пленник?

– Конечно, нет, – развёл руками Бакастов.

– Собеседников и гостей в камере не держат.

– Да помилосердствуйте, Александр Викторович! У нас наверху и жилых помещений-то нет. Это же резервный пункт управления на случай атомной войны, мы все так живём.

– Все? На бетонных лежанках с запертой снаружи дверью? С дыркой в углу?

– Да это временная мера, Александр Викторович. Временная! Вы же громили всё, в черепки разносили. Стол, стулья, унитаз – всё! Поверьте мне. Вы сейчас вернётесь в совершенно нормальное помещение.

– И запирать меня не будут?

– Будут. Ведь оставь вам сейчас дверь открытой – вы же сразу ломанётесь в побег. Как лось. Потом бегай за вами. Вы же мне не верите ни на граммулечку. – Бакастов отмерил на своей средней сардельке краешек ногтя. Не очень аккуратно постриженного ногтя. – Как вас оставить? А стеречь вас постоянно мы не можем, здесь не тюрьма и вертухаев у нас нет. Бойцы исполняют кое-как, и на том спасибо.

– Хорошо. Если я не пленник – могу я встать и уйти?

– И куда вы пойдёте? Зимой через снега? Да и не уйдёте далеко. Сейчас волков и лис знаете сколько развелось? На каждом перекрёстке. По-моему, в лесу их и не осталось, все в городах. Собаки одичавшие стаями.

– Через снега не пойду. Вы меня сюда привезли – обратно и отвезите.

– Отвезём, конечно. Как же иначе? – Он улыбнулся. – Конечно, отвезём. Обговорим наше сотрудничество, ударим по рукам и отвезём. Понимаю, как вы соскучились. Вы меня поймите – мне поставлена задача относительно договора с вашим посёлком. Ну как я могу вас отпустить, не отработав задачу? Меня тогда руководство самого к волкам выкинет.

– А если не подпишу ваш договор, то здесь меня и удавят?

«Андрей Петрович» хрустнул пальцами.

– Да что вы в самом-то деле? Компромат, заложник, удавят… Конечно, неразумно будет с вашей стороны отказаться от сотрудничества, но нет – так нет. Бывает же так, что доктор объясняет: начинается заражение. Без операции, мол, не обойтись – а больной отказывается. Потом жареный петух клюнет, он снова к доктору. И режут. Но уже не по колено, а по самые почки. А бывает, что и поздно уже.

– То есть я больной, а вы – доктор?

– Да это же просто сравнение. Образ. Можно про строителя и заказчика. Строитель говорит: надо непременно гидроизоляцию фундамента и стен сделать, а заказчик отказывается – ты, мол, меня разводишь. Потом стены гниют, дом в плесени, а чтобы гидроизоляцию сделать – дом надо разбирать.

Бакастов вздохнул, как будто это ему предстоял тяжёлый неблагодарный труд – своими пальцами-сардельками разбирать по кирпичику заплесневевший дом.

– Вам решать. Откажетесь – мне жопу надерут, конечно. Но не до смерти. Работать-то некому.

Он отряхнул с лица печали труженика-строителя. Наклонился ко мне и поделился заботой:

– Вояки будут только рады нас отодвинуть и вперёд! Лётчики-пилоты, бомбы-самолёты. Мол, вы опрофурились, теперь наша очередь. Знаете же как – у кого зараз встаёт, тому и баба даёт. В середу – с переду, а в пятницу – в задницу.

Эка он разговорился. Я молчал.

– Так что оставьте вы эти шаблоны про заложников и «удавят». Я, конечно, рассчитываю на ваш здравый смысл, но так или иначе, договоримся или нет – а домой вас отвезём. Вы и так у нас загостевались, а там без вас негладко дела идут. Вы там нужны… ой как нужны!

Он поднялся с дивана.

– Но об этом потом, сегодня о делах не говорим. Просто радуемся, что вы оклемались. Организм здоровый, психика восстановилась. Вон на меня как волком смотрите. Очень рад. Руку вам не протягиваю, – Бакастов улыбнулся. Улыбка у него снималась-натягивалась легко и ловко, как чулок, – всё равно откажетесь. Но – рад. Мы переживали. А я больше всех. Врачи, я уже сказал, гарантий не давали. А выбора не было. Давали успокоительные, транквилли… вилли-вилли… нейро-фигейро, а вон что получилось. Моя голова на кону стояла, мы теперь как молочные братья с вами. Отдыхайте. Если что-то понадобится, захочется и пожелается – требуйте. В случае отказа вызывайте меня. Сделаем абсолютно всё и немножко больше.

И показал руками размеры «абсолютно всего».

– Лифт, надеюсь, наладили. Ноги отнялись небось?

В самом деле, полчаса спускаться вниз не пришлось. Провожатых на этот раз было только двое: охранник с родинкой и офицер Груша. Подвели меня к шахте лифта, ворота с лязгом растворились и решетчатая клеть поползла вниз. Камеру мне заменили – «комнатами» их пусть Бакастов называет. Даже если и вправду сам живёт в такой.

Стол со стульями, человеческая кровать вместо бетонной лежанки, отдельно – обеденная зона, кухонная утварь. Даже нож с вилкой, а ведь это колющие-режущие. Электрочайник со шнуром. Чай, сахар, крекеры, пакетики с кофе. И даже бумажные салфетки. Я щёлкнул кнопку – она загорелась, чайник заворчал. Чудеса.

В углу – душевая кабина с умывальником и унитазом. На столе лежали две стопки книг, штук пятнадцать.

На выбор дали или расчёт на месяц? Заскрипела дверная петля. Долгий скрежет, как у дергача-коростеля с Клязьмы. Лязг ригеля, стук замка, два поворота ключа.

3. Ангел за трапезой

Ксения

После утренней дойки стоишь под душем и думаешь: «Как хорошо!» Ведь только представить, что горячей воды нет и электричества нет – как жить? Вон, в Марково не было. И у Адыла, говорят, не было. Пока наши с ними соляркой не поделились. У нас-то хорошо, железка рядом, горючки на ней пока много. Нельзя без горячей воды. «Без горячей»! А если вообще водопровода нет и на речку ходить? А ведь скоро топливо кончится, так и будет. Нет-нет, придумают Вадим с Аркадием что-нибудь.

Только подумала – и как раз воды не стало. Вадим всем ограничитель сделал на четыре минуты. Сначала ругались, а сейчас все привыкли, успевают. Руками поскорей двигать – всего и делов.

Вытерлась и опять к Денисовым бумагам. А если это его дневник? Нет, был бы дневник, Денис сказал бы: «дневник, не смотри». Но не дурак же он – после «не смотри», понятное дело, засвербит так, что обязательно полезешь смотреть. А, может, он с такой мыслью и дал – хотел, чтобы я посмотрела? А вдруг там про меня? Может, он мне прямо говорить не хочет, всё-таки они с Егором друзья как бы. Вроде.

В общем, если дневник, то сразу закрою. Сама себе вру, сама верю. А ещё туда же, про воспитание детей лезу рассуждать. О, господи.

Вытащила из файлика пачку листов. Ещё на принтере печатано, таких давно уже не видела. И почеркушки синим карандашом.

«Ветер шарахался из стороны в сторону. Как шпиц на поводке…»

– Кэ-се-ни!

«Кровь на ботинке… отрубленная рука… напильником по зубам… режут сухожилия». Никакой это не дневник, конечно. Это повесть или рассказ. Рассказ, наверное. Мало листочков.

Что это? Про что? Новые ему рассказали – вот про что. Говорили, что из них кто-то в Покровской колонии был. Сбежал. Я сама с не разговариваю с ними, а от наших слышала: там страшное творится. «И напал на Авраама ужас и мрак великий, и птицы слетались на рассечённые тела». Крепко в меня всё это вколотил родитель — и не хочешь помнить, а помнишь.

А печатные буквы откуда? Принтера у нас нету, от руки всё пишем. Аркадий, наверно, дал. У него в музее древностей чего только нет: и радиоящик с лампочками, и дискофон с заводной ручкой. Нет, не дискофон, а патефон и…

– Кэ-се-ни! Завтлакац!

Как пахнет вкусно!.. Листочки в файлик, файлик в рюкзак, рюкзак на полку и бегом на кухню.

Неудобно тянуться, когда в чужом доме завтракать зовут. Нине я сразу сказала: всю работу пополам. Если она завтрак сготовила – я посуду мою. Она за уборку взялась – значит, в следующий раз я. А так-то стараюсь поскорей успеть да побольше сделать. Она отёкшая и зеленушная какая-то и присаживается всё время. Наверное, болит что-то, но Эдуард Василич ведь тоже видит, а он доктор. Не лезу я с вопросами.

Но зачем Денис эти ужасы расписал, да ещё и мне подсунул? Не боюсь я этого всего, теперь чего уже бояться. Но зачем? И так вокруг кровь и смерть, не хватает ему, что ли? Или он для истории пишет? «Ветер шарахался, как шпиц…» Нет, историю так не пишут. Это рассказ.

– Ой, как вкусно! А что это?

А и правда вкусно.

– А это морковный омлет. Старинный польский завтрак, – сказал Эдуард Василич. – Я же поляк наполовину. Бабушка такой делала. Как-нибудь научу, если спать не будете до девяти часов.

– Я не спала! – закричала я. – Я на дойке была. Каждое утро!

– Не знаю, не знаю, – поджал губы Эдуард. – Не знаю. Глаза заволокнутые, вид лица – мечтательный. О коровах так не мечтают, а вот о…

Он не договорил. Дверь распахнулась, и в кухню вошёл мой родитель, а с ним ещё четверо из новых.

– Мир вашему дому, – сказал родитель и новые что-то буркнули. – Ангела вам за трапезой, – добавил он, а четвёрка промолчала. У них и лица как песьи морды, и щели вместо ртов. Про ангела – такое уж им не выговорить. Непосильно. – Пришёл забрать дочь мою, неразумную Ксению, – сказал родитель. – От всей души вам благодарен, что приютили её. Простите меня, нерадивого, что воспитывал её худо и что доставила она вам хлопоты невместные.

И поклонился в пол. Совсем уже шибанулся.

– Доброе утро, – сказал Эдуард. – Никаких хлопот она нам не доставила. Очень серьёзная и воспитанная девушка. Вы, во-первых, садитесь за стол, кланяться мне не надо. Я человек не православный, а вы мне кланяетесь.

А вдруг это грех? И это… спутники ваши – они тоже за дочерьми пришли? У нас столько нету.

Нина засмеялась, и один из новых тоже хихикнул.

Родитель выпрямился и сказал сухо:

– Ксения, вставай. Одевайся и пойдём.

– А в-третьих, – продолжал Эдуард Василич, – наверное, у Ксении спросить надо. Взрослый человек – что значит «забрать»? Это же не мешок с картошкой. И даже не коза.

– Не пойду, – сказала я. – Если Эдуард Васильевич скажет уйти – уйду, но домой всё равно не вернусь.

– Не пойдёшь – силой отведём. Берите её, ребята.

– Да вы что творите?! – Эдуард Васильевич встал. – Чужих бандитов мы прикончили, а вы своих завели?! Совсем ума лишились с молитвами своими? Ворвались в наш дом, силой девушку хотите увести. Никуда Ксения не пойдёт. Теперь – ни в коем случае не пойдёт. Немедленно уходите.

– Забирайте её. А этого ограничьте, ребятушки, – сказал родитель.

«Ребятушки» двинулись вперёд, я схватилась за спинку стула.

«Нож хватай!» – взорвалось у меня в голове. Но бить ножом в живого человека – это нет. Знаю, что надо, а – нет. Не могу, не могу.

«Тогда и получай своё, овца» – буркнул голос внутри.

Дверь снова открылась, в дом вошёл Аркадий. Раздвинул новых, как ветки в лесу, и встал передо мной. С плеча у него стволом вниз свисал автомат, правая рука на оружии, скобу обхватила.

– Прав ты был, Эдуард Василич, – сказал Аркадий. – Прямо как по писаному прав. Даже время угадал. Смотрю, чешут к тебе уверенно так – плечами двигают, руками загребают. Прямо группа захвата. Боевая пятёрка. А ну валите н-на хер отсюда, срань господня.

– Ты что это, Аркадий? – заблажил родитель. – Ты соображаешь, что творишь? Это дочерь моя! Не смеешь ты в семейные дела встревать! Разбой чинишь, кровавые семена сеешь! Оружием соседям угрожаешь, сотруженикам-собратьям своим! Как ты с ними хлеб преломлять будешь?

– Преломлю как-нибудь. И хлеб, и что другое, если понадобится, – сказал Аркадий. – Сказал бы я тебе, да Ксюха рядом. И перед Ниной неудобно. Воспитанная женщина, три языка знает.

И новым:

– Вы что стоите? Я что-то непонятно сказал?! Вон отсюда. Считаю до трёх, уже два.

Дёрнул плечом и потянул ствол автомата вверх.

Новые Аркадия боятся как огня. Наши крепко уважают, а эти боятся. Только что напирали, а уже в дверях сгрудились-толкаются. Словно и не было ничего и никого.

– И не дай бог кого из вас возле Ксюхи увижу! Или она пожалуется. По корень яйц… ноги вырву! – рявкнул Аркадий им вслед.

– Как ты смеешь?! Я – отец! Семью разрушаешь! А тебя, негодная дочь, овца пакостливая – прокляну! – повысил голос родитель. – И ты, Аркадий, будешь проклят, и вы – те, кои подобно…

– Давайте вы не у нас на кухне будете творить проклятие, – попросил Эдуард Василич. – Мы завтракаем всё-таки. Ступайте, дома займитесь этим богоугодным делом.

Родитель вдруг замолчал. Взгляд его скользнул мимо меня и замер. Я оглянулась – в дверях комнаты стояла воспитанная женщина со знанием трёх языков. В руках она держала автомат. Правильно держала, как положено. Армен с Егором всех учили, но не все запомнили.

Я и не заметила, как она с кухни выпорхнула.

– Нехолосо получилось, – сказала Нина, когда за родителем хлопнула дверь.

– Да чего уж хорошего, – согласился Аркадий.

– Позавтракайте с нами. – Эдуард Васильевич поднялся и выдвинул стул.

– Типа, поработал за еду? А давайте. У вас только и посидишь по-человечески. А что это красное такое? Ксюха делала? Как там Исав в Священном Писании? «Дайте мне красного, красного этого!»

Эдуард Васильевич уважительно поднял брови.

– Ну, я же из евреев всё-таки, – усмехнулся Аркадий. – Люди Книги, не хер собач… Извиняюсь. Пойду руки вымою.

– Остыл омлет, – вздохнула Нина.

– А ничего, – сказал Эдуард. – Ксения, вы же хотели научиться? Вот сейчас и сделаете под моим руководством. Мелко трём морковь…

– На следней тёлке луцце, – возразила Нина.

4. Благопожелания

Александр

Верить, конечно, нельзя ни одному слову А договор?

Зачем им договор? Бумажка. Ну, подпишу я, а потом подотрусь – и что, в суд они пойдут? В арбитраж? Разве что признак формального подчинения. Подписал – значит согнулся.

Хотели бы убить – убили бы. Захотят мучить – будут мучить. Зачем эти разговоры с накидыванием словесных петель? Договор-то я прочитал, здесь Бакастов не прав. Я быстро читаю, хорошо запоминаю. Суть документа схватываю за несколько секунд. В школе всегда говорили: «Тебе всё легко даётся, память хорошая».

Может быть. Никогда не понимал, зачем одноклассники параграф полчаса зубрят. Пролистнул тему – и готово.

Хотят они поставок продовольствия и людей в рекруты. Забавно, что взамен со своей стороны обещали «защиту от нападений». Интересно, что они сейчас скажут про защиту? После того, как мы их макнули.

Почему так сложно действуют? Непохоже на них: прилёт, визит, переговоры. Они же привыкли нагибать и ломать через колено. Хотя сначала так и попробовали – два трупа у заграждения. Зачем посылали всего двоих бойцов? Нас нагнуть? Двоих маловато, будь они даже суперсолдатами.

Или они должны были ворота открыть для основной группы? Наверное. Переговоры эта публика любит вести, когда у собеседника руки выкручены. Чтобы на краю пропасти и связанный. Хорошо плыть в соляной кислоте со связанными руками.