Обман

Уильям крепко зажмурился, предвкушая неизбежный взрыв эмоций своей жены.

– НО ОН НЕ АРТУР ОРТОН, РАЗВЕ НЕТ? ОН УЖЕ ВСЕ ЭТО ОБЪЯСНИЛ. И ТЕ, КТО ГОВОРИТ, ЧТО ОН АРТУР ОРТОН, ВРУТ. ДЕЛО В ТОМ, ЧТО ОН ПОЗНАКОМИЛСЯ С ПАРНЕМ ПО ИМЕНИ АРТУР ОРТОН, КОГДА ЖИЛ В УОГГА-УОГГА!

– Ах да! Я и забыла. В Уогга-Уогга, где его знали под именем Томаса Кастро. А вовсе не «сэра Роджера». По до сих пор так и не проясненным причинам.

– ОН ЖИЛ ТАМ ИНКОГНИТО!

Фанни развернулась на каблуках, сжимая в руках кочергу, чтобы торжествовать свою победу.

– И чего ради, скажи мне на милость, ему притворяться Кастро? Почему после кораблекрушения сразу же не вернуться в лоно его необычайно богатой семьи?

– В море он испытал сильный шок, его рассудок испытал потрясение!

– Или же он самый обычный обманщик. На самом деле он – простой мясник из Уоппинга[29] по имени Артур Ортон, которого все знали как Кастро и который уплыл из Англии как можно дальше, потому что… ну, кто знает, почему. Скорее всего, чтобы уклониться от непомерных долгов. Это называется «бритва Оккама», Сара. Если есть какая-то тайна, то ее простейшее решение и будет правильным!

3. Все еще обсуждая Тичборна

Новая миссис Эйнсворт, сжав губы, скривила рот, взяла свое шитье и начала лихорадочно штопать.

– Фанни Эйнсворт, ты сама не знаешь, что говоришь!

– Мы согласимся не согласиться, – заметил Уильям миролюбиво и снова раскрыл газету.

– Должна сказать, я тоже считаю, что он довольно похож на сэра Роджера… – осторожно начала Эмили. – По крайней мере, глазами. Хотя, конечно, он сильно растолстел. Но только… это довольно странно – почему Уоппинг?

Уоппинг вывел Уильяма из себя. Он встал и швырнул газету в огонь.

– Все очень странно, – продолжала Фанни. – Ибо зачем дворянину, недавно приплывшему на корабле из Уогга-Уогга, направлявшемуся в Париж, чтобы там встретить свою мать, даму, которую он не видел десяток лет, зачем такому джентльмену делать тайную остановку в Уоппинге – не где-нибудь, а в Уоппинге! – и встречаться там с семейством жалкого горемыки по имени Ортон?

Уильям выудил кочергу из рук дочери.

– Фанни, почему ты все усложняешь? Мы с этим уже разобрались. Все предельно ясно: парень по имени Томас Кастро просто захотел нанести визит семье своего старинного друга Артура Ортона, мясника-кокни из Уоппинга, с кем он случайно пересекся в Уогга-Уогга…

– Благодарю тебя, Уилли! Нет, я хочу сказать, что нет никакого Томаса Кас… СЭР РОДЖЕР хотел нанести визит Ортонам. Ой, вы все пытаетесь задурить мне голову своим чертовым хитроумием, но вы не можете уйти от того простого факта, что МАТЬ ЗНАЕТ СВОЕГО РОДНОГО СЫНА!

– А как быть с тем простым фактом, что его не признал больше никто из Тичборнов?

– Фанни, я же сказал: довольно. Согласимся, не согла…

– И еще. Когда бедная леди Тичборн умерла, твой Претендент настаивал – настаивал! – на том, чтобы его объявили ближайшим родственником усопшей. Это уж слишком, Сара! Это просто алчная блажь. И к тому же смертный грех. Настаивать на своей смехотворной лжи в момент совершения самого святого ритуала! Господь да простит его душу.

– Господь да простит всех нас, – отозвалась миссис Туше, но ее никто не услышал.

– А разве не странно, – не унималась Фанни, – то есть я хочу сказать, разве не странно, что, как говорят люди, те, кто слышал его выступления на собраниях, – словом, говорят, что он изъясняется как простолюдин, буквально употребляет воровской жаргон… и в его речи проскальзывают просторечные обороты, он не выговаривает отдельные звуки в словах, и он вовсе не производит впечатление образованного джентльмена, а говорит он не лучше, чем этот чернокожий дядька, мистер Богл, с кем он появляется повсюду…

Сара расхохоталась:

– Так ведь именно поэтому мы и знаем, что это он. Позволь спросить: если бы простой мясник притворялся лордом, разве он бы не говорил как лорд, и не одевался как подобает, и не выговаривал бы тщательно все звуки, и не водился бы с высокородными людьми? Конечно, да! Но наш сэр Роджер этим не заморачивается! Он таков, каков он есть. Он сам знает, кто он такой. И мы его знаем.

Уильям шумно вздохнул и снова уселся в кресло.

– О, жена моя… Если ты воображаешь, будто человек такого происхождения, как сэр Роджер, из семьи таких благородных кровей, как Тичборны, чья генеалогия восходит ко временам норманнов… Если ты воображаешь, будто такого человека можно было бы каким-то образом спутать с простым мясником… Семья проявляется, моя дорогая. Происхождение проявляется. Я могу распознать джентльмена с первого взгляда, как и любой другой джентльмен. Разница весьма разительная!

Миссис Туше, которая обыкновенно не встревала в споры о Тичборне, настолько задело этот последнее замечание, что она не удержалась и ехидно подлила масла в огонь:

– Но я вот читала, что семейный врач Тичборнов узнал его. И, кажется, двоюродный кузен тоже.

– Именно так! И вот что ты мне скажи, мисс Фанни, если ты такая умная – откуда сэру Роджеру известно все то, что может быть известно только сэру Роджеру? О Тичборн-Парке, о своих старых рыболовных снастях и о кузине Кэтрин, к которой он испытывал запретную страсть, и все такое прочее? А?

– Подозреваю, что старый негр-слуга Тичборнов передает ему все эти сведения в обмен на деньги.

Тема слуги Богла была, по мнению Сары, неудобной, и она никогда не заостряла на ней внимание как на доводе в пользу своих утверждений или вопреки им. Она скрестила руки на груди.

– Я могу повторить только одно: мать знает своего родного сына! И какая мать! Не сдается, стоит на своем. Годами она оплачивала эти объявления! Размещала их во всех газетах. Думаете, это дешево? Она предложила денежное вознаграждение – и немаленькое. Почему? Потому что она его любила! И готова была заплатить любую, самую высокую цену. Потому что знала, что ее мальчик не погиб при кораблекрушении. Она это нутром чувствовала. И наконец ее молитвы были услышаны. Сэр Роджер вернулся целый и невредимый, он тоже, как и мы все, прочитал в газете ее объявление – но он, с вашего позволения, находился в Уогга-Уогга, в Австралии. На другом конце света. Но он сказал себе: это же материнская любовь, вот это что. Я был не прав, что жил инкогнито, и я должен немедленно вернуться. И он отправляется в Париж. Но путешествия по морю на него дурно подействовали, и он заболел, приехав туда, заперся в своей комнатушке. Мать шлет ему письмо за письмом. Приди ко мне, приди ко мне! Но как он может приехать, если ему так плохо! И, естественно, она приезжает к нему сама, как поступила бы любая мать. Он лежит в темноте, накрыв лицо платком. Она входит к нему, срывает платок и сразу же узнает его. У него такие же уши, как у его дяди! Ее собственные слова. Они провели вместе несколько месяцев, а потом она скончалась. Несколько месяцев! Это все, что мне нужно знать, Уильям! И никто меня не заставит передумать – я тверда в своем мнении. А все остальное – досужие домыслы, ложь и предрассудки, и ничего больше. Если бедная леди Тичборн сказала, что этот человек – ее сын, кто мы такие, чтобы с этим не соглашаться?

– Бедная леди Тичборн выжила из ума, – тихо заметил Уильям. На примере Гилберта он точно знал, как далеко может зайти ум за разум, и ничто не могло его разубедить.

4. Хёрстпирпойнт, Западный Сассекс

Наконец все вещи завернули в холщовые тряпки, упаковали в коробки и перевезли в дом из красного кирпича в Хёрстпирпойнте, в предгорье Саут-Даунс. Миссис Туше была вынуждена изменить свое отношение к сельской местности. Ей не нравились небольшие вычурные имения в Мидлсексе, расположенные поодаль друг от друга. Манерно подстриженные зеленые изгороди, что отделяли хаотично разбросанные имения, – этакое зримое воплощение щедрого изобилия Господня, разрезанного на крошечные наделы земли. Но сейчас она оказалась вдали от северного Лондона. И освободилась от унылого Танбриджа. Здесь бескрайние холмы Даунса вольно разбегались за горизонт, всегда оставаясь перед глазами. Даже самое банальное занятие – покупка колбасок – было преисполнено величия, ибо за спиной у мясника виднелись просторы Саут-Даунса. И наконец это случилось: она перестала скучать по жизни в старинном Кенсал-Лодже. С его ужинами и приемами. Ей нравилось в Хёрстпирпонте. Тихая чайная, пекарня, рыбные лавки. Ей нравилось, что ее комната располагалась на чердаке, подальше от Эйнсвортов, старых и малых. Ей нравились компактные размеры городка, где ей не нужна была карета и не нужно было устраивать званые ужины и прислуживать на них. Одна беда – отсутствие дома для богослужений. В Лондоне ей доставляло большую радость ходить через канал к церкви Святой Марии и ангелов, где почти все прихожане были ирландцами-рабочими, у многих виднелась грязь под ногтями, потому как Паддингтонский вокзал сам себя не построил бы. Но здесь, в Хёрстпирпойнте, безраздельно доминировали англикане. Уильям был несказанно рад готической церкви в конце Хай-стрит, выстроенной по проекту самого Чарльза Бэрри[30]. Но что Элизе оставалось делать? В ходе осторожных расспросов местных обитателей выяснилось, что здесь, на полпути к Какфилду, обитала небольшая община бельгийских монахинь-августинок. Своей церкви у них не было, только полуразвалившийся молельный дом в городке. Скит Святого Георгия. По воскресеньям сестры Святого Георгия кормили нищих. По средам у них был день молчания. По пятницам они шили одежду и работали в саду. Иногда, слыша, как эти двенадцать странных женщин поют с сильным бельгийским акцентом, миссис Туше восторгалась их плохими зубами, огрубелыми пальцами, уродливыми носами и жесткими волосами на ногах, пробивавшимися сквозь груботканые чулки. Их истовое убеждение, что любовь нельзя заработать, завоевать или заслужить, а можно лишь получить от щедрот душевных, как представлялось миссис Туше, подвергалось жесточайшему испытанию в чисто физическом плане.

5. Еще один пакет

Распаковка вещей казалась бесконечной до тех пор, пока с ней наконец не покончили. Уильям обустроился в новом кабинете, и Элиза также обосновалась на новом месте, обретя успокоение души и духа. Но потом, за несколько дней до Рождества, пришел новый пакет. Та же оберточная бумага, те же чернила, тот же почерк. На сей раз пакет доставили по почте – на нем стояла отметка лондонского отделения. И опять ей удалось перехватить пакет до того, как он оказался на столе у Уильяма.

Внутри она нашла «Очерк о гении Джорджа Крукшенка» Теккерея. Миссис Туше помнила эту обширную журнальную статью, в высшей степени лестную для ее героя. Теперь очерк вышел в виде книжного издания, обильно иллюстрированного грубыми и глупыми карикатурами Крукшенка, которые частично появились на страницах романов Уильяма. На мгновение ее охватило негодование. Теккерей! Этот свиноликий моралист! Как он смеет тревожить ее покой? С какой целью? Затем, опомнившись, она перекрестилась и устремила взор к небу: Теккерей уж лет шесть как умер, и его свиноподобный лик более не маячит перед очами Господа ни здесь, ни там. Но тогда кто это? Кто мог послать такую штуку? Почему? Она унесла пакет на кухню и бросила в печку. Она вспомнила финальную фразу очерка о конце дружбы, хотя не сомневалась, что сам Уильям – о чьей дружбе шла речь – давным-давно ее позабыл. Прошло уже много лет, с тех пор как рассорились два Уильяма, да так и не помирились. Этот ничтожный Теккерей в конце концов попросту перестал появляться в Кенсал-Лодже. Странный тип. Любопытная смесь язвительного юмора, злобности и трусости. В то время как ее Уильям, невзирая на нанесенное ему смертельное оскорбление, был готов восстановить отношения со старым другом, ежели бы ему представилась такая возможность. Ее кузен никогда не имел склонности затаивать обиды, потому как, по его словам, ему было непросто лелеять их в душе. Правда же заключалась том, что он страшился ссор: он точно знал, каково это – быть оскорбленным. И Элиза поручила себе помнить обо всех его обидах. В данном случае об этой: «Нам представляется, что иллюстрации мистера Крукшенка фактически и сочинили эту повесть, а мистер Эйнсворт, так сказать, всего лишь облек ее в слова».

6. Какфилд-Парк

Все Рождество ее тревожили мысли о таинственном отправителе. Уильям тем временем пытался завершить свой «ямайский роман». Он уже не редактировал журналы, и никто не приходил к нему на ужин: теоретически все его дни теперь протекали долго и без событий. Но его настроение было неровным, и ему требовалась постоянная встряска. Однажды во время воскресной прогулки к монахиням Элиза поймала себя на мысли, как близко Хёрстпирпонт был расположен к его любимому старому Какфилд-Парку, источнику вдохновения для романа «Руквуд». Когда она вернулась тем вечером домой – продрогшая, с порозовевшим от холода носом, исполненная святым духом, – она предложила съездить туда на следующий день. Наняли мальчишку-возницу, карету – и отправились туда все вместе. Лучшие меховые муфты для Фанни и Эмили, новый капор, украшавший кудельки Клары, Сара в канареечно-желтой шубке и Уильям, облаченный в любимый костюм и с подстриженными бакенбардами. Хотя оконца кареты были подернуты январской изморозью, Уильяма согревала нахлынувшая ностальгия:

– Я там частенько бывал во время сочинения очередной книги… Я сблизился с одной семьей – Серджисонами, – они премного посодействовали в моих изысканиях, ну и, конечно, старина Кроссли знал этот дом, как свои пять пальцев, начиная от елизаветинских Бойеров, которые его построили… О, это был сундук с сокровищами… Вы в Какфилде найдете многие детали моего «Руквуда» – даже печально знаменитую липу!

Старшие дочки Эйнсворт закивали, чересчур уж энергично, при упоминании этой липы. Клара и Сара – под удобным предлогом непонимания, о чем шла речь, – продолжали выглядывать из оконца кареты и ловить языками снежинки на лету.

Уильям нахмурился:

– Это трудно забыть. Весьма значительное событие в романе, если не центральный мотив… Проклятие липового дерева…

– Жуткое проклятие! – вмешалась Элиза. – Если с липы падала ветка, это означало, что один из членов семейства в Руквуде должен умереть… Ах! От этого и впрямь леденеет кровь. И реальная семья в Какфилде – они же верили в эту примету, да?

– У них была на то причина.

– Как романтично! И так изумительно положено на стихи вашим отцом!

Головы снова закивали – и снова слишком энергично.

– Должен вам сказать девочки, было время, когда мои куплеты про липу распевали на улицах. Можно было за пенни купить листовки с текстом у любого уличного торговца в Лондоне. Как-то я шел от Кенсал-Райза до Чаринг-Кросса и всю дорогу слышал, как ее пели мальчишки! А уж глава, где говорится о Дике Турпине – «Поездка в Йорк», – она прямо зажила своей жизнью. И вряд ли я погрешу против истины… – бросив смущенный взгляд на Элизу, он поспешно сменил тему: —…если скажу, что в какой-то период в Лондоне давали по крайней мере полдюжины разных спектаклей с таким названием. В лучших домах Мейфэра можно было услышать за столом воровской жаргон. «Не боись, братцы! Вкалывайте не покладая рук!» — спел Уильям, ко всеобщему конфузу. – Мне написал Булвер-Литтон, я был представлен леди Блессингтон и графу д’Орсэ и их кругу… Как там у Байрона: «Я лег спать никому не ведомым, а проснулся знаменитым!»[31] Меня даже назвали «английским Виктором Гюго» и, полагаю, не один раз!

– Именно так, – с улыбкой подтвердила Элиза.

И сестры Эйнсворт, расслабившись, улыбались и перестали лихорадочно трясти головами. Эту историю первого большого успеха отца они, по крайней мере, знали назубок.

7. «Я не советую тебе ступать на литературную стезю»

Ландшафт парка был видоизменен, и подъездной путь к нему стал другим. Или, возможно, Уильяма подвела память. Они дважды обошли его вокруг, прежде чем нашли Портерс-Лодж, который оказался вовсе не елизаветинской постройкой с увитыми плющом воротами, какой она ему запомнилась, а небольшим домиком с башенками, недавно возведенным. Не было и липы. Сара вышла из кареты и направилась к домику, чтобы объявить об их прибытии, но через несколько минут вернулась с побагровевшим лицом.

– Эта деревенщина, которая едва говорит по-английски, имела наглость мне заявить: «Оставьте карточку!» Ни тебе «мадам», ни «будьте любезны». А просто: «Оставьте карточку!» Такое было впечатление, что к ней в дверь постучался грязный негритенок! Глупая стерва! Сказала, что у них в Какфилде не знают никого с таким именем. И кому же не известно имя Эйнсворта?

Тридцать шесть лет прошло. За эти тридцать шесть лет в доме могло смениться три поколения обитателей. И больше не переиздавались две дюжины его романов. Уильям плотно захлопнул дверцу кареты, Элиза открыла было рот, чтобы дать происшедшему разумное объяснение, но потом осознала всю нелепость своего поползновения.

Лошади развернулись и потрусили обратно по широкой гравийной дороге. Уильям скорбно глядел в оконце.

– Я не советую тебе ступать на литературную стезю.

Большой дом позади уплывал вдаль. Дамы в карете стали гадать, к кому именно были обращены эти слова.

– Это весьма опасная профессия… – печальный смешок. – Хотя, разумеется, леди нечасто думают о совершении подобных глупостей.

Размышляя над этим интересным заявлением, леди совсем забыли дать мальчишке-вознице указания, куда ехать. На площади они свернули не туда и, сделав круг, направились к Хейвард-Хит. И оказавшись в этой самой деревушке, к общему изумлению Эйнсвортов, прямиком доехали до паба «Пиквик» с узнаваемым изображением развеселого персонажа Диккенса на качавшейся вывеске. Все дамы в карете заметили его раньше Уильяма и единодушно – хотя и не имея возможности заранее сговориться – стали привлекать его внимание к виду из противоположного оконца, наперебой расхваливая природные красоты Даунса, указывая на двух сорок на столбе и на церковь вдалеке, отличавшуюся явными архитектурными достоинствами, и – что отметила Сара – на шетландского пони, навалившего огромную кучу, от которой поднимался пар. Но все их потуги были тщетны, и остаток пути проехали в гробовом молчании.

8. Ямайка в литературе

«Черт побери! – воскликнул он, задумавшись. – Подозреваю, эта маленькая негодница намерена его отвергнуть!»

Элиза давно уже поняла, что ее кузен недосягаем для вмешательства редактора.

«Ваши представления слишком ортодоксальны, полковник, и они всецело заслуживают моего одобрения, – возразила ее светлость. – Но мне интересно, не воплощаете ли вы их в жизни».

Теперь она читала его книги лишь номинально, пропуская страницы – и целые главы.

«Аминь!» – пылко воскликнул Освальд.

Смысл был в том, чтобы уяснить основные моменты сюжета, чтобы не быть застигнутой врасплох в ходе его расспросов.

«Молния осветила мертвенно-серым цветом бледные черты ее лица. Кровь быстро вытекала из глубокой раны в ее боку, и он тщетно пытался остановить алый поток».

9. «Хилари Сент-Айвз», 1869 год

Сколь торопливо она ни старалась читать, этот его новый роман «Хилари Сент-Айвз» был сплошным разочарованием. В старости все дефекты его письма лишь сгустились и усилились. На каждой странице персонажи восклицали, возражали и выкрикивали. Множество ответвлений чересчур запутанного сюжета разрешались либо вмешательством «рока», либо цыганским проклятием, либо бурей. У юного Хилари ушло триста с лишком страниц на то, чтобы в конце концов уразуметь, что служанка, необычайно озабоченная его будущей судьбой, была его матерью, а мужчина, который был на него очень похож и мог бы приходиться ему отцом, и впрямь оказался его отцом. Что же до многословных описаний в романе, то их было сложно отличить от описаний домов в каталоге торговца недвижимостью:

«С момента его возведения особняк не претерпел никаких серьезных перестроек, и даже старая мебель, кресла, кровати, старинные зеркала и портьеры были тщательно сохранены, так что все это не просто было главными приметами тюдоровской архитектуры, но передавало точное представление о внутреннем убранстве большого дома того периода. Передняя зала, на которую мы только обратили наше внимание и коя не была затронута никакими современными переделками, с ее галереей для хора, с массивным дубовым столом, огромным камином с железной подставкой для дров, напоминала о днях гостеприимства прежних баронов. Великолепный зал приемов с громадной перегородкой резного дуба, лепным потолком, вдоль которого тянулась галерея старинных фамильных портретов – дам и рыцарей. Помимо этих портретов, резных печек и комнат, украшенных гобеленами и старинной мебелью, вы найдете в Боксгроуве многое, что усладит ваш вкус, это я вам обещаю».

Описания повторялись. Она прочитала про «настенные панели, покрытые богатой резьбой», по меньшей мере полдюжины раз. Аристократы тонули в раболепно льстивых оценках – авторских, – в то время как простые работники и горничные изображались чуть ли не безмолвными животными. Все заканчивалось двойной свадьбой, «с веселым перезвоном колоколов». Как будто бы брак – вопреки болезненному опыту самого Уильяма – был величайшим счастьем, на которое он только и мог рассчитывать.

Но самое удивительное в этой книге было то, что он называл ее ямайским романом. Если она и ожидала чего-то от романа, то тому была причина: Ямайка представляла для миссис Туше особый интерес. Но остров возник лишь на последних страницах книги, выглянув из-под спуда запутанного сюжета, словно катушка ниток на самом дне коробки со швейными принадлежностями. Потому что Ямайка оказалась тайной родиной тайной матери Хилари:

«Снова она услыхала нескончаемые крики и гомон попугаев, смешавшиеся с криками и гомоном негров. Снова ее взгляд скользнул по равнинам, испещренным ослепительно-белыми жилищами, по бескрайней саванне, окаймленной кокосовыми пальмами и зарослями кактусов, и плантациями сахарного тростника и кофе. Снова она взглянула на все эти заливчики несравненной красоты, по которым она часто плавала, и на эти голубые горы, на которые она часто хотела забраться. Перед ней был весь пейзаж, с его пылающей атмосферой, его палящим солнцем, тропическими красотами и восторгами. Она словно снова помолодела и вновь стала невинным ребенком. Ее печальное сердце билось радостно, и она рассмеялась легким смешком, в точности как ее няня Бонита. Да, ее дорогая преданная Бонита снова ожила и улыбалась ей, как прежде, и несла ей сладости и фрукты».

Этот слащавый, как на почтовой открытке, портрет она узнала сразу. «Живописное путешествие по острову Ямайка» Джеймса Хейквилла. Много лет назад Кроссли прислал им в Элмз симпатичное первое издание, и она села с Фанни в старой гостиной, где обе переворачивали страницы и разглядывали акварельные картинки плантаций, любуясь тем, как склеп мог быть изображен в виде земного рая. И эту же самую книгу иногда на аболиционистских собраниях приводили как пример успешной пропаганды, массу издевательских откликов вызывало изображение маленьких темнокожих женщин, разодетых в белое и с белыми шарфиками, повязанными на их головах, с довольным видом разгуливавших в идиллических пасторальных пейзажах. Только блаженная Френсис – с ее оптимистичной и всепрощающей душой – начала доказывать, что и их тоже следовало воспринимать как аллегории прекрасного будущего, символизировавшие то, что могло бы произойти, если бы их кампания имела успех. Думая об этом, Элиза вновь испытала приступ старой боли. А потом пришла к иной мысли: хвала Господу, что этой доброй душе не суждено было жить долго и стать свидетелем утраченного рая – рая, которого не удалось обрести. Ибо несмотря на все усилия членов «Дамского общества освобождения негров-рабов» – несмотря на сам аболиционизм, – по прошествии тридцати лет у них так и не получилось превратить акварельные пасторали Хейквилла в реальность. Последние известия с этого объятого тьмой острова внушали, мягко говоря, разочарование. Общественные волнения, кровавый мятеж, введение чрезвычайного положения и позорное поведение губернатора Эйра[32], обвиненного в массовых зверствах и показательных казнях. Но ничего подобного не нашло отражения на страницах романа Уильяма. В нем преобладали прекраснодушные фантазии 1820-х годов, подобные ветхим театральным декорациям. Но там все обветшало. Все уже использовалось раньше или было прямо позаимствовано из жизни. Полотна на стенах «Боксгроува» были кисти Маклиза. Еда, которой питались персонажи, была та, что готовила миссис Туше. А в «миссис Рэдклифф», с «ее густыми черными кудрями», с ее безапелляционными суждениями, с ее амазонской статью и ловким владением кнутом она узнала сочную вариацию самой себя в юности. Даже няня-мулатка Бонита оказалась бледной копией с полузабытым-полузаимствованным именем, напоминавшей тот чудесный день в Брайтоне, десять лет тому назад, когда весь клан Эйнсвортов стоял рука об руку на пороге своего имения и наблюдал за свадебной процессией королевской воспитанницы Бонетты, дагомейской принцессы.