Женщины виноваты!

Очки показались ему грязными, и он начал тщательно протирать их платком.

Воспользовавшись этим, Света сказала:

– Я догадывалась о причине твоего исчезновения: еще в студенческие годы, когда тебе нужно было что-то сделать, ты исчезал и не появлялся по нескольку дней. Даже на занятия не приходил. А на летних каникулах ты то на вулканы лазил, то в тундру уходил – и никаких писем от тебя. Возвращался всегда бородатый, чужой, – на лице Светланы появилась нежная улыбка воспоминания.

– Это я проверял – смогу ли без тебя. Мне тогда казалось, что смогу. Первые годы я был настолько увлечен работой, что о тебе вспоминал редко. Затем затосковал, – Владимир спрятал чистые, но ненужные очки в футляр. – Я ведь через четыре года – это было в семидесятом – приезжал к тебе поделиться своей радостью: окончил аспирантуру, защитил кандидатскую. Но я опоздал: ты была уже замужем. Я видел, как светилось счастьем твое лицо, когда ты гуляла с дочкой. Я так решил, потому что ребенок был весь в розовом. Я побоялся к тебе подойти: не хотел тебя расстраивать. Уехал. А через два года и я женился. Женился на дочери ректора местного университета. Стервой была, но меня это не очень волновало: открывались двери для спокойного занятия наукой. Я перешел из НИИ в университет на преподавательскую работу, получил лабораторию и начал работать над докторской диссертацией. По-прежнему месяцами проводил на полигонах, в командировках. Родилась и у меня дочь. Я хотел Светой назвать, но меня и слушать не хотели. Они решили, что лучше Аидой. Сейчас ей семнадцатый год. Красавица, но капризная – жуть. Меня любит… – он замолчал, провожая взглядом прошедшую мимо женщину с ребенком. – У меня с дочерью отношения складывались очень трудно. Несмотря на взаимную любовь, мы не всегда понимаем друг друга. Говорят, что если после рождения ребенка в течение двух часов его не прижать к груди, то потом матери установить с ним контакт будет очень трудно. А я практически года три не брал дочь на руки: мне постоянно нужно было работать на радиотелескопах, локаторах, со спутниками – по всему свету мотался. Затем пришлось долго устанавливать контакт с ней. Но ничего, выросла и поняла меня, дурака. Да она и сама такая, как я, – увлекающаяся.

– Но я долго не выдержал в этой семье, – продолжал он, – хотя дома и редко бывал. Разошлись мирно, но работа над докторской затянулась: потерял поддержку ректора. Да и самому хотелось что-то необычное сделать, поэтому я все по нескольку раз переделывал, постоянно добавлял новый материал. Знаешь, все, что я делал, посвящал тебе. Всегда мысленно спрашивал тебя: «Хорошо? Тебе нравится?»

– Ну и что я отвечала? – улыбнулась Светлана.

– Ты молчала. Я ведь не знаю твоих новых интересов, слов, которые ты сейчас используешь при разговоре, поэтому ты тактично молчала. Мне стало недоставать тебя, я весь извелся, ничего не мог делать. Мне казалось, что я должен срочно к тебе приехать, поговорить, увезти с собой. И вот через семь лет я вновь в вашем городе, и вновь ты счастлива с маленьким ребенком, теперь он во всем голубом. Разве я мог к тебе подойти? Если ты рожаешь второго ребенка, значит счастлива. Зачем же я буду разрушать твое счастье?

– Да, правда, я родила сына, когда дочери было семь лет и она готовилась к школе.

Они помолчали. Над городом опускался вечер. Солнце уже спряталось за высокие коробки домов, и в сквере все стало серым, бирюза листьев постепенно превращалась в обычную темную зелень, но на том дальнем берегу его свет еще отражался от белых стен и окон домов, вытянувшихся в линию вдоль набережной.

– Ты правильно сделал, что не подошел. Я тогда еще не забыла тебя, но к мужу я уже привыкла, и мне с ним было хорошо. Так что ни к чему было напоминать о себе. Да и сегодняшняя встреча лишняя.

– Почему лишняя? Может, она будет самой главной в нашей жизни. Ведь ты помнишь меня, любишь. Я чувствую, что любишь, – взял он ее за руки.

Она не знала, что ответить. Конечно, она его помнила, помнила свою любовь к нему, но это было в прошлом. Любит ли она его сейчас?

– У меня есть предложение: давай все бросим, уедем вдвоем куда-нибудь и до конца дней своих будем вместе. Что ты на это скажешь? – он по-прежнему держал ее руки в своих руках.

– Скажу, что ты как был каким-то ненормальным, так и остался им. Это для вас, мужчин, легко семью бросить, потому что вы все эгоисты. Вы о других не думаете: лишь бы вам хорошо было, – она освободила руки. – У женщин совершенно другой склад ума. Ну как я, уважаемая всеми женщина, преподаватель, хорошая жена, мать двоих детей, брошу все это и в свои сорок семь лет убегу с каким-то обормотом, хотя и доктором наук. Ты подумай своей умной головой. Нас же никто не поймет. Дураки, скажут, старые.

– Я так и знал, что ты это скажешь. Ты всегда была рассудительной и осторожной.

– А ты никогда не обдумывал то, что делал.

– Ну, не будем ссориться, – он как-то неловко обнял ее за плечи. – Предложение оставляю в силе. Подумай.

– Да и думать я не буду. Двадцать пять лет назад предложил бы мне это – не задумываясь, бросилась бы вслед за тобой куда угодно. Но не сейчас. Мне самой очень жаль, но все в прошлом, – она осторожно, по очереди сняла его руки со своих плеч. – Правда, мне бы хотелось совершить какой-нибудь безрассудный поступок, но не осмелюсь.

– Тогда у меня есть другое предложение: пойдем ко мне в гостиницу, – он встал и протянул ей руку.

Она несколько секунд смотрела на него, потом подала ему правую руку с обручальным кольцом на безымянном пальце. Не его кольцом.

В гостинице Владимир занимал двухкомнатный люкс – доктор наук все же. В холодильнике стояла бутылка шампанского, бутерброды, фрукты. На столе цветы, приборы на двоих.

– Ты был уверен, что я приду, – сказала немного раздосадованная на себя Светлана.

– Надеялся, – весело сказал он. – Умыться можно вон там, а я займусь столом.

Они выпили за встречу, с удовольствием поели. Потом снова разговор о студенческих временах – другой общей темы у них не было. От шампанского, от воспоминаний кружилась голова, и она не противилась его поцелуям, его ласкам. В постели они чувствовали себя, как в те, давно ушедшие годы. Прошлое вернулось, и они были счастливы. Немного успокоившись, он сказал:

– Светик, – так он звал ее тогда, – ты знаешь, запах твоего тела преследовал меня все эти годы. Бывало, сижу один или, прости, с другой женщиной, и вдруг – твой запах. Мне иногда казалось, что я с ума схожу. Мне становилось тоскливо и страшно хотелось тебя: звериный инстинкт какой-то – на запах.

Она лежала, глядя в потолок, молча. В глазах стояли слезы. Он заметил это.

– Ты что, плачешь?

– Нет, просто мне хорошо. Мне давно не было так хорошо, – чему-то улыбнулась. – А ты помнишь, как мы искали место, где можно было уединиться? В твоем общежитии ребята нас понимали, но мне было стыдно, и ничего хорошего не получалось. А у нас девчата были вредные: или от зависти, или действительно соблюдали моральный кодекс, но уговорить их уйти погулять было невозможно, – и весело добавила: – Зато в колхозе нам было раздолье. Почти каждую ночь в стогу сена ночевали. Помнишь?

– Помню, – подумал, вспоминая. – Однажды пьяный сторож нас застукал, но не прогнал, а пообещал нас охранять. Храп был! Помнишь?

– Конечно. Но чаще всего я вспоминаю комнату, которую я снимала последние два года, и хозяйские ходики на стене. Ты всегда их сдвигал так, чтобы они стучали неравномерно: ты не любил монотонность. В этой комнате я по-настоящему была счастлива с тобой.

Она замолчала, глядя на стену, словно пытаясь разглядеть там часы-ходики с большими бегающими глазами совы. Молчал и он.

– А еще помню, сколько я ждала, когда ты предложишь выйти за тебя замуж, но ты не сделал этого. Ты всегда убегал от всего, – она оторвала взгляд от стены, укрылась простыней до подбородка. – Ты ведь не знаешь, что я аборт сделала перед последним курсом. Ты, как всегда, где-то был, и мне не с кем было посоветоваться. Я тогда очень испугалась: не знала, как ты отнесешься к этому. Ты ведь всегда был против раннего ребенка. Подруги – они умные и все всегда знают – заставили сделать. Как мне было стыдно! Но я прошла сквозь это, чтобы тебя не потерять – и все же потеряла.

– Это правда? Почему ты мне не сказала об этом? Хотя ты права: я бы тогда еще раньше убежал от тебя – у меня была цель! Идиот. – Некоторое время они лежали молча. – Да, я достиг кое-чего в науке, даже больше, чем мечтал. Таким трудом давались ступени, что когда преодолевал очередную, то радоваться не было сил. Но счастье оказалось не в этом. По-настоящему я был счастлив только с тобой, но тогда я этого не понимал.

– Ну а если бы все сначала? – она не стала продолжать, боясь, чтобы он не подумал, что она сейчас согласна уйти с ним.

– Ты хочешь знать, как бы я поступил сейчас? – его глаза застыли на невидимой точке на потолке. – Я часто об этом думал, так что твой вопрос не застал меня врасплох. Не буду тебя обманывать – так же. Прости.

– Вот видишь. Все было бы, как было. Зачем же нам все менять?

– Старое менять не надо, – он повернулся к ней. – Изменим нынешнюю жизнь. Начнем новую жизнь с сегодняшнего дня. Сейчас, – он, замолчав, уткнулся лицом в ее грудь.

– Нет. Не будем и говорить об этом. Я не могу, да и не хочу.

Она ласкала его тело своими нежными, такими знакомыми ему руками, гладила начавшие седеть волосы, пыталась разгладить, как в те далекие времена, складку над переносицей, и как тогда, спрашивала: «Чем же ты сейчас озабочен?»

– Значит, снова я один, – он взял ее руки, сложил их лодочкой, уткнулся лицом в них и долго лежал молча.

Она, отвернувшись от него, смотрела в потемневшее окно. Ее глаза повлажнели. Почему? Что с ней происходит? Что ей до того, что он не изменился? Но глаза уже наполнились слезами. Почему она так расстроилась? Жаль себя или его? Ведь они оба по-своему счастливы: она в своей семейной жизни, он в своей работе. А кто знает, как сложилась бы их совместная жизнь? Это он только говорит, что будет счастлив с ней. Он, может, и будет, только не она. Еще в студенческие годы она поняла, что он не создан для дома, для семьи. Для него жизнь – это работа. Он на многие годы вычеркивал бы ее из своей жизни. Затем возвращался бы на короткое время и снова уходил. В молодости она его любила и готова была к такому – он не захотел. Теперь, пожив в другом мире, когда муж постоянно был рядом, деля с ней ее заботы, она не хотела испытать и части того, что ждало бы ее с Владимиром. Но слезы уже текут по щекам. Неужели она жалеет, что тогда он уехал без нее? Ведь она же совсем забыла о нем. У нее муж, дети, работа. Все устроено, и она счастлива. Но слезы стекают по щекам на шею. Ах, как давно это было, но она помнит, как ее пьянили встречи с ним, как прощала его внезапные исчезновения – ведь за ними были радости встреч, свиданий. С мужем такого никогда не было: вся их совместная жизнь протекала тихо и спокойно. Им все завидовали, и она считала себя счастливой. Но вот вновь появился он, и она плачет, как давно не плакала. Плачет от радости встречи с ним, от воспоминаний, от огорчения, что тогда не сложилась их совместная жизнь, плачет от сознания того, что она прожила совсем другую жизнь. Слезы текли и текли – слезы облегчения. Она чувствовала, как ей становится легко и радостно. Почему?

Он отнял ее руки от лица, посмотрел на нее.

– Ты плачешь, любимая. Прости, прости меня, что вновь тебя расстроил. Прости меня, болвана старого, и не плачь. Я не достоин твоих слез, – шептал он и целовал ее лицо, шею, грудь, – прости.

Она молча лежала, стараясь успокоиться, и обессиленной рукой гладила его волосы.

– Все хорошо, дорогой мой, все хорошо. Это я от счастья плачу. Глупая я. Мне тебя убить бы надо за прошлое, а я радуюсь встрече с тобой. Правда, говорят, что бабы дуры. Вот и я не исключение, – говорила она уже без слез. – А ты счастлив?

– Счастлив ли я? Да, сейчас я счастлив. Я много лет ждал этой встречи, и вот мы встретились.

Он лег на спину, разглядывая лепные украшения вокруг люстры, плохо различаемые в слабом свете настольной лампы.

– А что такое счастье? – спросил он. – Извечный вопрос. Человек может быть счастлив какое-то мгновение, час, день. Ну, несколько дней. Потом острота ощущений притупляется, и ему хочется нового счастья. Постоянно можно быть счастливым только в раю, если, конечно, он есть.

– Почему ты так сурово относишься к понятию счастья? Ведь говорят же: «Они прожили долгую и счастливую жизнь», – вступилась она за счастье. За свое счастье.

– Это только говорят. На самом же деле это не так. Счастье – это всплеск эмоций. Импульс. А импульс имеет максимум и минимум, и время действия. Долго тянущийся всплеск эмоций вскоре станет привычным, и человек уже не будет его ощущать как счастье. Чтобы быть счастливым всегда, нужны все новые и новые всплески, а такое в жизни невозможно. Так что всегда будут отрезки времени, когда человек не сможет сказать, что он счастлив. Но это не страшно: новые всплески будут чувствоваться сильнее. Нормальные люди счастливые периоды запоминают лучше, чем обычные, поэтому может показаться, что человек бывает счастлив если не всю жизнь, то достаточно долго. Счастье понятие конкретное и определяется в пространстве и времени, как все остальное.

– Ну ты и определил счастье. Как-то вдруг сразу стало неинтересно быть счастливой в пространстве и времени. Видно, что ты ученый-математик. Неужели ты свое счастье так определяешь?

– Нет, конечно. Я принимаю его без всяких определений – счастлив, и прекрасно. А такое определение счастья – это привычка все объяснять с научной точки зрения.

– Я никогда не могла, даже и не пыталась объяснить, что такое счастье. Когда мне хорошо – я счастлива. А оказывается, это всплеск эмоций, который скоро проходит. Интересно, как теперь я буду воспринимать счастье?

– Когда ты будешь счастлива, ты про эмоции вспоминать не будешь. Ведь когда ты спешишь и срезаешь угол, ты не вспоминаешь, что гипотенуза короче двух катетов. Так и здесь. Ведь ты счастлива, что мы вместе?

– Да, я счастлива. Но, по твоей теории, всплеск пройдет, и я снова окунусь в свою, теперь уже не счастливую жизнь. Что делать, чтобы быть счастливой? – она с улыбкой смотрела на него, разглаживая упрямые морщины на лбу.

– Например, вновь встретиться со мной.

– Легко сказать: «Вновь встретиться». Мне стыдно за эту встречу, а ты предлагаешь встретиться вновь.

Помолчали.

– А чем ты занимаешься сейчас? – сменила она тему.

Он повернулся к ней, прижался к плечу.

– Сейчас пишу очередную книгу. Зачем мне это нужно? Я не знаю. Но я уже не могу без этого – запрограммирован.

– Какую книгу, если не секрет? – спросила она, пропуская сквозь пальцы его поседевшие и поредевшие волосы.

– Названия еще не придумал. Про электромагнитные колебания.

– У меня все колебания всегда ассоциировались с часами-ходиками. Тик-так, тик-так. Немножко с хромотой, – она засмеялась все тем же милым смехом.

– Вот, точно! Колебания с хромотой. О них и их хромоте я и пишу. Теперь я ее закончу быстро – заряд энергии получил.

– Получил, и хватит. Мне пора в свою гостиницу.

– Зачем? Оставайся здесь.

– Нет, нет. Там же девчата наши. Я в одной комнате с Катей Осокиной и Ниной Лукиной. Они, наверное, уже пришли с банкета. Помнишь их? Ну вот, ты, наверное, никого не помнишь, – говорила она, одеваясь.

– Кое-кого помню. Степанова, например: стипендию у него получал, когда хвостов не было. – Он посмотрел на часы. – По-моему, банкет еще в самом разгаре. Пойдем в ресторан.

Он смотрел, как она причесывается у зеркала, красит губы. Хотелось запомнить каждое ее движение, каждый изгиб тела.

– Ты что так смотришь? – спросила она его через зеркало.

– Ты такая же стройная, как и была.

– Ну что ты! С тех пор я пополнела на десять кг.

– Я заметил, но это то, что надо, – говорил он, натягивая брюки. Немного погодя сказал: – Я хочу с тобой встречаться.

– Что ты говоришь? Я и так сгораю от стыда: мужу изменила, а ты – встречаться.

– Я прошу тебя. Хоть изредка, хоть раз в год.

– Не мучай меня. Не проси. Я не смогу.

– Я буду приезжать в твой город, останавливаться в гостинице на одну ночь. Ты придешь ко мне вечером на два часа, как сегодня, а затем я уеду еще на год. Ну, пожалуйста. Мне тяжело вдвойне, потому что я виноват в том, что мы не вместе, – говорил он, целуя ей руки, шею.

– Ну, хорошо, – согласилась она, – только ты приедешь, когда я позову.

…Через полгода они встретились в ее городе, недалеко от гостиницы, в которой он остановился. Был конец декабря, канун Нового года, и в эти часы на улице было многолюдно. Владимир провел ее в свой номер, помог раздеться, согрел поцелуями, вином. За столом он протянул ей книгу.

– Вот, недавно издали. «К вопросу изменения электромагнитных колебаний при прохождении сквозь сильно ионизированные слои земной атмосферы». Раскрой.

– Ты и вправду сумасшедший. «С.Н. в благодарность за помощь посвящается». Если С.Н. это я, то скажи, пожалуйста, какую помощь я тебе оказала?

– На третьей странице, внизу, вот здесь, читай.

– «… Как сказал один мой коллега, электромагнитные колебания – это колебания маятника часов-ходиков с «хромотой». Тик-так. Последние данные по изучению изменения этой «хромоты» при прохождении радиоволн сквозь атмосферу Земли легли в основу этой книги», – прочитала она. – Ты действительно сошел с ума. Разве можно в серьезной книге такую глупость писать? Здесь одни формулы и – «тик-так».

– Мне можно. Я доктор наук, ведущий специалист в этой области, поэтому я могу иметь свое мнение, – он положил свои большие ладони на ее маленькие и хрупкие. – Я все свои книги имел моральное право посвящать тебе. Все свои работы за двадцать пять лет я выполнял вместе с тобой. Я писал их для тебя, советовался с тобой, хотя ты и молчала, тебе первой разъяснял свои новые идеи, замыслы. Ты вдохновляла меня. И, пусть я буду банальным, спасибо тебе за то, что ты есть в моей жизни.

2001г.

Шашлыки из соловьев

Шашлыки экспромтов не любят. К ним надо готовиться заранее. Так было и в этот раз: не нарушая традиции, ехать на дачу на шашлыки готовились Владимир, хозяин дачи, с Ириной и Александр, друг Владимира, с женой Мариной. Готовились к поездке основательно: Ирина как самая деятельная возглавляла весь этот процесс – она всегда делала проблемы из ничего и всегда решала их шумно, показушно.

С Ириной Владимира познакомила Марина через год после его развода с женой. Вначале он был ошеломлен ее темпераментом, строгой, нестандартной красотой, с которой вовсе не совмещался ее шумный, взбалмошный характер. В поведении Ирины, в ее лице, в тонкой, гибкой фигуре было что-то цыганское: черноглазая, со смуглой кожей, длинными, окрашенными под цвет темного каштана волосами, с алыми губами, она любила шумные компании, песни, танцы. Владимир до встречи с Ириной вел скромный образ жизни, но, познакомившись с ней, решил, что сорок лет это не такие уж годы, чтобы сидеть дома: здоровье и силы еще есть, так почему же не пожить весело – и он принял ее образ жизни. Теперь на шашлыки они ездят вчетвером.

Был май, время, когда цвели черемуха и сирень, когда в садах начиналось цветение яблонь, груш, слив, а тюльпаны уже отцвели и их стебли стояли прямо, не склоненные под тяжестью ярко-красных, желтых, с черными прожилками лепестков. Ближе к вечеру начинали опробовать свои голоса соловьи, чтобы ночью исполнять сольные песни, уступая на короткое время друг другу ночную тишину.

Вот в это время и решили друзья выехать на природу и отведать шашлыков. Отъезд был назначен на вечер пятницы, и ничто не предвещало изменений, но Ира вдруг отказалась ехать, уговорив остаться дома и свою подругу Марину. Та, соответственно, не отпустила мужа. Владимиру причина такого решения была ясна: вчера провожали на пенсию сотрудника отдела, и он, задержавшись на работе дольше обычного, пропустил очередное свидание с Ириной.

И вот Владимир остался один на один со свининой, замоченной в лимонном соке, с вином и водкой в холодильнике.

* * *

Пока Владимир раздумывал, что же делать с этими шашлыками, ставшими вдруг ненужными, к нему подошла Оксана, работающая в этом же отделе. Тихая, спокойная, с мягкой, не бросающейся в глаза красотой, она не привлекала к себе внимание, и редко кто из мужчин-сослуживцев оглядывался ей вслед, хотя все знали, что она уже давно ушла от мужа. После развода Владимира сослуживцы пытались сосватать их, но ему такое сводничество не понравилось, и он сказал, чтобы к нему с этим не приставали, хотя Оксана ему и нравилась. Если бы не назойливая активность сослуживцев, он, возможно, сам сделал бы шаг навстречу ей, но он прилюдно отказался от нее, и теперь изменять своему решению было, как ему казалось, не по-мужски.

Оксана отдала ему отчет о проделанной работе за неделю и пошла к своему столу. Владимир посмотрел ей вслед: красивая, чуточку полноватая фигура, мягкая походка, легкое покачивание бедер; длинная юбка скрывала ноги, но он догадывался – красивые. Симпатичная, приятная на вид и в общении женщина.

«Почему она до сих пор не вышла замуж? – оторвался от шашлыков Владимир. – Неужели теперь, после неудачного замужества, она ненавидит всех мужчин? Но сказать, что она затворница – нельзя. Участвует во всех «мероприятиях», проводимых в отделе; даже как-то весь коллектив отдела – уже после ее развода – был у нее дома: праздновали ее тридцатипятилетний юбилей. Неужели ей никто не предлагал выйти замуж? Может, надеется, что я поддамся на уговоры сослуживцев и сделаю ей предложение? Да, самомнения у меня предостаточно, – усмехнулся он. – Странно устроены люди. Работаем вместе давно, а о личной жизни ее почти ничего не ведаю. Знаю, что есть дочь, и то лишь потому, что подписываю по долгу службы больничные листы».

Ее овальное лицо, полные, окрашенные серебристо-розовой помадой губы, серые с грустинкой, но добрые глаза, небольшой нос, русые волосы, гладко причесанные и собранные на затылке в пучок, долго стояли перед глазами.

Владимир никогда не изменял жене, не изменял и Ирине, но, вспоминая частые размолвки с Ириной, ее постоянно меняющееся настроение – от беззаботности до истерики – и глядя вслед удаляющейся Оксане, он подумал: «А не пригласить ли мне Оксану? Она свободная женщина, и у меня нет никаких обязательств перед Ириной. Но неудобно как-то, вот так вдруг подойти и пригласить, даже не в кафе или погулять, а на дачу с ночевкой. Как она отнесется к этому? Пошлет куда подальше, а мне с ней все же работать. А как я с Ириной буду объясняться?»

Долго сидел Владимир за своим широким столом, заваленным книгами, бумагами, чертежами, пытаясь самому себе обосновать неожиданное желание. И только в конце дня, после еще одного, безответного звонка Ирине, он решил подойти к Оксане. Это далось ему с трудом: краснея и чуть ли не заикаясь, он попытался объяснить ей свое предложение:

– Понимаешь, Оксана, так сложились обстоятельства, что друзья не смогут освободиться от своих дел, и вот я не знаю, что делать с этими шашлыками. – Сказать, что он готовил их для нее, он все же не смог. – Я давно хотел тебя пригласить куда-нибудь, чтобы побыть вдвоем, но никак не получалось, – почему-то бессовестно солгал он, – а здесь такой случай. Поедем ко мне на дачу? Там будут шашлыки, соловьи. И только мы вдвоем.

Оксана удивленно смотрела на него блестящими, широко раскрытыми серыми глазами. От изумления она даже приоткрыла рот. Он, чувствуя непонятную слабость в ногах, опустился на стул у ее стола и стал нервно перебирать какие-то бумаги, временами взглядывая на нее. Молчание длилось долго, и он уже решил отказаться от своего намерения. Он думал, что она скажет, что не может поехать из-за множества дел по хозяйству в эти выходные. Но она, вопреки его ожиданию, вдруг промолвила, немного сдавленным голосом:

– Хорошо, Владимир Павлович, я поеду. Когда?

– Сегодня, сразу после работы. Я на машине. Мы заедем к тебе домой, и пока ты соберешься, я съежу, заберу все, что заготовлено, а затем за тобой, и – в путь, – говорил он облегченно, даже немного радостно. – Договорились? Ты не волнуйся, там у меня две комнаты, – добавил он и тут же подумал: «Идиот, какие-то намеки. Зачем?»

Но она спокойно, без всякого смущения, ответила:

– Я не волнуюсь.

Она сидела чуть скованная и даже немного побледневшая, – так показалось ему, – и лишь в глазах, в этих больших, серых, влекущих к себе глазах, стало больше блеска.

– Да мне и собираться особо нечего. Разве что предупредить домашних да купальник захватить – у тебя, говорят, там речка есть. Может, что-то захватить к шашлыкам из соловьев? – натянуто пошутила она.

– Нет, шашлыки из свинины, – не сразу понял шутки Владимир, а потом, когда смысл сказанного дошел до него, он засмеялся легко и счастливо: – Нет, ничего не надо к шашлыкам из соловьев. Все есть. Ну что, встречаемся за проходной? Договорились?