скачать книгу бесплатно
Конечно, зачернушкинские старухи стали зазывать Ваську на свои вечёрки. Задабривали стряпнёй, сметанкой. И она старалась, играла, а когда надоедало, пряталась на сеновале, подволоке, в клети. Находили, уговаривали поиграть. А ей было обидно. Внуки у старух, прикатившие из города, в классики играют, в чиж-палку, ляпочки, кукол наряжают, а она играй.
– Много у нас не доплясано, мы девки военные, дак одну работу только знали. Ты уж нам угоди, Василисушка. Барабушку-то не знаешь, дак просто поиграй.
Ничего не поделаешь, угождала. А потом приходила в азарт. Раздухарившиеся старухи сыпали частушки одна забористей другой. Вспомнили войну, когда было не до гулянок. Нужда и голод. И, конечно, кручина о тех, кто ушёл воевать.
Мы сто вёрст пройти сумели
До Котельнича пешком.
Наденут серые шинели,
Подпояшут ремешком.
И ещё Котельнич упоминался не раз, потому что через него шла отправка новобранцев с Орлецкой стороны.
Жалко станции Котельнич,
Жалко северных путей,
Жалко милочку оставить
На бессовестных людей.
До Котельнича дорога
Широка и торная,
Наша братская могила
Глубока и тёмная.
Вспоминали об ухажёрах, вернувшихся с войны калеками. В утешение себе пели:
Ой, девушки,
Не будьтё гордоватыё,
Любите раненых парней,
Они не виноватыё.
От имени парней подавал голос Серёга Огурец, военный подросток:
Ой, девушки,
Мы на вас и не глядим,
Сами, девушки, подумайте,
Одну траву едим.
Огурцу казалось, что слишком смирную частушку он спел, и добавлял ухарской удали:
Я по северу шатался,
Полкотомки вшей привёз.
Дома высыпал на лавку,
Мамка думала овёс.
Расхрабрившись, добавлял такую частушку, за которую откололось бы ему в сталинское время:
К коммунизму мы идём,
Птицефермы строятся.
Ну а яица мы видим,
Когда в бане моемся.
А ещё хотелось Серёге объяснить, почему он никуда не уехал, а остался в своей Зачернушке, хотя звали его и в Сибирь, и на целину:
Мой товарищ дорогой,
Давай поделимся судьбой:
Мне соха и борона,
Тебе чужая сторона.
Подавала голос самая пожилая зачернушкинская старуха – Акулина Арефьевна. А частушка у неё оказалась свежая, современная.
Как на пензию живу я,
Непонятно до сих пор.
Хорошо, что есть картошка,
Свёкла, лук и хренодёр, – а потом и она вспоминала притужное прошлое:
Мы в колхозе работали
С солнышка до солнышка.
На горбу зерно таскали,
А теперь – ни зёрнышка.
Озорной задиристой Дарье не терпелось высыпать свои разухабистые коротышки-песенки, от которых брал смех даже самых степенных и смиренных бабок:
Говорят, что я старуха,
Только мне не верится.
Да какая я старуха —
Всё во мне шевелится, – басила Дарья и добавляла:
Ух, ух, люблю двух,
А гляжу – одна лежу.
Пошла плясать, юбка съехала на задь,
Дайте гасник подвязать,
Дак я опять пойду плясать.
Усердно топая, объёмистая, круглобокая расталкивала Дарья товарок:
– Шевелитесь, девки. Не спать пришли. Там успеем выспаться-то.
– Давайте долгую, волокнистую споём, – предлагала помолодевшая от пляски, раскрасневшаяся бабушка Луша и высоким голосом заводила:
Тихо в поле, в поле под ракитой,
Где клубится по ночам туман.
Там лежит, лежит в земле зарытый,
Там схоронен красный партизан.
Волокнистыми называли такие песни оттого, что как льняное волокно, тянулись они долго.
– Ой, Василисушка, спасибо. От души напелися, – благодарила её высокая костистая тётка Дуня Косая, – играй нам почаще.
Остальные тоже наперебой хвалили гармонистку за то, что скрасила день.
Нравилось Ваське в Зачернушке. Здесь всё было какое-то ласковое, понятное, доброе. Когда умывалась из рукомойника, баба Луша подавала ей полотенце. А на нём вышито: «Умывайся белей, ходи веселей, лице утирай, меня вспоминай». Глаза у бабушки приветливо голубели.
Чуть свет затваривала бабушка квашню. Кисловато пахло тестом, а уж потом, когда печь протопится, донесётся до Васьки хлебный дух, приятный, вкусный.
– Садись, жданная, за стол. Молочко парное от Вешки ждёт тебя.
Вешка большая, добрая корова, как говорила бабушка, в «красной рубашке». Ваську любила и даже давалась доить. Бабушка позволила подёргать её за соски.
Любила Васька бабушкины постряпушки на скорую руку из толокна.
– Когда я маленька была, – завлекательно вспоминала баба Луша, – дак меня от чаруши с тяпнёй оттащить не можно было. Вот и ты… Ешь толоконце, дак будет попка, как оконце.
У Васьки загорались глаза: что за тяпня такая?
И делала Лукерья для внучки из толокна тяпню. Посредине блюда островком толоконное тесто, а вокруг молочное море. Весело следить, как убывает «остров» под проворными ложками бабки и внучки. Как не убывать, если такая вкуснотища. А ещё из того же толоконного теста лепила бабушка «сычики». И правда, кулёмки, зажатые в кулаке, были похожи на птичек – сов да сычей. Ткни этим сычиком в сахарный песок и кусай. Не хуже кекса.
– Мы раньше-то слаще репы ничего не едали. Это теперь вам шоколады подавай, – приговаривала бабушка.
Если нападал на Ваську урос: кашу есть не хотела, щи не хлебались, бабушка не ругалась.
– А отец твой, когда маленькой-то был, дак никогда не уросил. Чо не дашь, всё у него нежёвано летело. Хлеб испекошь, корку отломит и давай наворачивать, сухоешко, или тюрю сделает, наломает кусков, молоком зальёт, и пошёл метать – только деревянная ложка о глиняную чашку стучит. Недосуг ему было уросить. То рыбачить надо спешно бежать на Чернушку, то по ягоды на вырубки. И всё босиком. До застылка самого бегал эдак. Летит вприскочку, только щёки красеют да пятки мелькают, – и добавляла. – Гли-ко, огурчик-то на тебя глядит, поешь, жданная.
Василисе становилось стыдно, что она такая неженка по сравнению с отцом. Принималась щи хлебать, кашу ложкой поддевать.
Занимаясь своим делом – ткацкий станок настраивая, молоко процеживая, поучала баба Луша внучку непонятными наставлениями:
– Всё испытывай, жданная, а хорошего доржись, жизнь-то такая: не всё будет под горку катиться, иной раз и круто в горку пойдёт. Под горочку-то бежишь да притормаживаешь, а в гору-то пыхтишь да лезешь.
Когда Васька подметала пол, бабушка предостерегала:
– Чисто мети, а то жених сопливой достанется.
Васька обижалась: никакого жениха у меня не будет.
Иногда бабушка уходила к своей подружке Арефьевне.
– Ты гармонь потереби, а я Акулинушку проведаю. У ней вчерась вечером-то свету не было. Уж ладно ли всё? А, поди, на Покровскую убрела в Коромысловщину. Дак опять бы сказалась, – и бабушка уходила озабоченная.
Бабушка твёрдо знала, когда кто из родственников и однодеревенцев родился и умер. По кому надо справлять годины, а у кого подкатывает юбилей и пора думать о подарке. Соседки дивились Лукерьиной памятливости.
– Да как это всё у тебя в черепушке умещается? Мне дак надо сто раз напомнить, – порицала себя Дарья Кочерыга.
– Она и в школе-то пуще всех всё знала, – вспоминала тихая ссутулившаяся Акулина Арефьевна. – Кабы не война, дак, поди, учёным профессором Лукерья-то стала бы, – высказывала она своё соображение.
Баба Луша махала рукой:
– Не мели-ко, Акулин, что попало-то. Семь зим я в школу отбегала, дак уж по имени-отчеству стали звать. Ценили тогда ученье-то.
Любила Васька с бабушкой Лушей сумерничать, когда ещё свет зажигать и телевизор включать рано, а в окнах уже полумрак. Забирались она на тёплую печь, и начинала баба Луша вспоминать, как с Ванькой, «ещё пеленисным» чуть не потонула в паводок, когда шла из Коромысловщины в Зачернушку.
– До пупа вода. Ваньку-то подняла выше, чтоб не замочить, – ужасалась она.
– А ещё, бабушка, расскажи, – просила Васька.
– А ещё в войну-то за семенным зерном ходили на дальние склады, за сорок вёрст. Приходилось в эдакую даль ноги бить. Боялись начальники у нас зерно оставлять, чтоб не съели. Идёшь туда в новых лаптях – обувка неизносная, а по стылым-то хохрякам всю её так издерёт, что измочалятся, и домой с пудовым мешком за спиной уже на портянках одних плетёшься.
– А как-то зимой в извоз направили. Стужа ядрёная. Лоб, чтоб не ломило, платком перевязывали. Изморозь – не разберёшь, какой масти лошади. Все белые. Повернули к Зачернушке. И вот к вечерней заре стал ещё калёнее мороз, а по краю поля один за другим рысят волки. Налетят – в клочья развеют. Лошади храпят, бьются, чуют зверьё. Чем нам, бабам, от них обороняться? Вспомнила, что загодя изладила факелы. На палках консервная банка с куделью, намоченной в дёгте. Вытащила их, возницам раздала. Огня-то волки побаиваются. Вроде рядом, а не кидаются. Так и добрались до конюшни. Все как негры чумазые от копоти.
Василисе нравились эти рассказы про бабку – храбрую, предусмотрительную бригадирку, про смышлёного босоногого отца и про неё саму, когда бабушка впервые увидела её:
– Не больно баска ты была. Личико красное, а теперь выправилась, куды с добром.
Ваське приятно было, что теперь она «куды с добром».
А ещё рассказывала баба Луша на печи-лежанке о деде Родионе, муже своём, который был на войне и вернулся с неё весь израненный.
