скачать книгу бесплатно
Три сестры и Васька
Владимир Арсентьевич Ситников
Что представляют из себя подростки 80-х, доперестроечных лет, и перестроечных 90-х, и 2000-х? Ситников В. А. рассказывает об этом поколении в романе «Три сестры и Васька». Кем они мечтают стать и кем становятся? На эти вопросы пытается ответить автор, представляя в романе судьбу трёх сестёр и Васьки, живущих и в городе, и в деревне. Книга содержит нецензурную брань.
Три сестры и Васька
Владимир Арсентьевич Ситников
© Владимир Арсентьевич Ситников, 2021
ISBN 978-5-0053-3950-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
За берёзовицей
Родился и жил до женитьбы Иван Чудинов в деревеньке Зачернушка, что в полутора верстах от центральной колхозной усадьбы – села Коромысловщина. У матери Лукерьи он был один. Не успела больше ребят нажить, потому что муж-фронтовик Родион скитался по госпиталям, освобождаясь от бродивших по телу осколков. Иван Зачернушку любил: под боком бор и рядом речушка Чернушка с рыбными омутами. А полторы версты для тракториста со своим колёсником «Беларусь», который под окном терпеливо ждал его, – это не расстояние. Завёл – и через десяток минут на колхозной разнарядке.
А когда женился на фигуристой приезжей черноглазой красавице-бухгалтерше Анфисе, начались осложнения. Далеко, видишь ли, оказалось жене до конторы бегать. Выпросили у председателя колхоза «Светлый путь» Григория Фомича Кузнецова половину нового пятистенка. Иван – механизатор хоть куда. Ценил его Григорий Фомич. Да и бухгалтер – не последняя спица в колесе. Обеспечил председатель новоселье нужным людям.
И стали молодые Чудиновы жителями старинного села Коромысловщина, в центре которого церковь пресвятой Троицы. Улицы в Коромысловщине пересеклись крестом. Все четыре конца носили свои названия. Дорога, идущая к кладбищу, называлась Упокойная, а к реке Чернушке и дальше к Вятке-реке почему-то именовалась Мотня. Зато гуртовый тракт, по которому гнали когда-то скот на мясокомбинат в Киров, имел два прозвища – Ошары и Шевели. Видно, «шарили» и «шевелили» здесь в старину местные ухари проезжавшие обозы. Дальше по тракту до самого райцентра – городка Орлец шли деревни с одинаковыми окончаниями: Коробовщина, Самовщина, Карнауховщина, Вересниковщина, а у них Коромысловщина.
Дом Чудиновых, вторую малую половину которого занимал бобыль-холостяк фельдшер Серафим Ивонин, стоял как раз в Шевелях. Дом как дом, без причуд и украшений. А вот напротив них, у Кочергиных над трубой красовался флюгер в виде рыбки с кокетливо поднятым хвостиком. Обычно в качестве ориентира и называли дом механика Демида Кочергина:
– Дом, над которым рыба с хвостом.
Любил Демид побраконьерить, побродить с бредешком по отмелям и старицам. И пристрастье это передал в виде рыбки на трубе.
С переездом в село реже стал завёртывать Иван к матери в Зачернушку. Недосуг. По собственному дому забот не оберёшься. Веранду велела жена остеклить, яму ходовую выкопать, теплицу оборудовать. Приятельские компании опять же. От них не хватало у Ивана решимости отказаться. Первый на всю округу гармонист. А какие без него именины, юбилеи, проводы в армию, свадьбы да крестины. Мать хоть и пеняла Ивану за то, что редко стал завёртывать домой, находила оправдание: свой дом не велик, а сложа руки сидеть не велит. Да и у снохи особые запросы, а ей суперечить негоже.
Случалось так, что одна досаживала Лукерья картошку на одворице, притаскивала из лесу жердину-другую, чтобы по-бабьи с помощью верёвки или провода изладить прясло, сено в одиночку тюкала-косила, чтоб корм для коровы Вешки был. Вспоминала Ивана. Он косил всем на загляденье – размашисто да захватисто.
Зарод ставить, конечно, Иван помогал. Он мужичище могутный, рукастый. Играючи закидывал вилами-тройчатками чуть ли не целую копну. Стоя около качающегося стожара, Лукерья ухватисто принимала граблями, ровняла и утаптывала сено.
– Устала ведь, мам? Вспотела? – спрашивал Иван и прикладывался к бидону с квасом.
– Не, я не вспотела. Это платье на мне вспотело, – беспечно откликалась мать, довольная тем, что сено прибрано ладом.
Силушка у Ивана не меряна. Недаром на военную службу угодил в ВДВ – десантные войска дяди Васи Маргелова. Гордился этим. Но вот и дембель, приказ дан, собран чемодан и не только он.
Вернулся Иван со службы возмужавшим. Ещё шире стал в плечах. В уверенных руках могута. На плече выколот парашют. И с собой привёз малый запасной парашютец, который выклянчил у старшины Полозкова за две поллитровки водки. Списал этот тючок старшина, как некомплект. А ещё отпустил Иван усики – погубу деревенских девчат. Этими усами, наверное, и Анфису покорил. Парни над Иваном похохатывали:
– Чо, Вань, с коровника затяжные прыжки будешь делать?
А Ивану нравилось, что будет напоминать ладно упакованный запасной парашют о десантных прыжках, когда испытал жуть от вольного падения, а на десятом прыжке восторг. А потом опять жуть. Это когда эдакий же тючок спас его от верной гибели. Вытянулся белой беспомощной кишкой и завился основной парашют, а у Ивана вышибло из памяти, что надо делать. Вспомнил, дёрнул за кольцо. Запасной раскрылся. На нём и приземлился Иван. А ведь на краю гибели был.
На гражданке мечтал Иван о сыне, а жёнушка Анфиса Семёновна наладилась таскать ему девок. Одна за другой три дочери родились: Танька, Жанка и Светланка.
– Бухгалтер, дак высчитай, чтоб парень родился, – требовал в подпитии Иван, а как тут высчитаешь? Это ведь не в ведомости цифры перегонять.
Анфиса, винившая себя в девчачьем однообразии, даже ездила тайком в церковь соседнего села Порелье и в город Орлец, чтобы свечку поставить и вымолить у Бога парня. Однако то ли Бог не услышал, то ли не так молила его Анфиса, и четвёртый ребёнок оказался девкой. Жанка на родителей осерчала:
– Зачем вы её купили. Орёт и орёт. Выбросьте её в окошко.
А Танька и Светка – старшие, понимали, что выбрасывать поздно, надо имя орущему существу дать. Настояли, чтоб очередную сестру назвали Василисой, потому что по всем сказкам, какие они слыхали и видели по телику, оказывались Василисы Прекрасными да Премудрыми.
Иван поначалу осерчал на жену:
– Опять посудина с дыркой, – то есть девка.
– Не посудина, а Василиса, – поправила его Татьяна.
Татьяна была самой старшей и самой авторитетной дочерью, потому что ей над всеми сёстрами пришлось нянчиться. Видимо, поэтому навсегда осталось у неё этакое командно-покровительственное отношение к ним.
– Пускай Василиса, – неохотно согласился Иван. – Я её Васькой стану кликать. Парня она мне заменит, – и, склонившись над кроваткой, поцокал языком.
Василиса отозвалась, загулькала, улыбнулась беззубым ротиком. Видно, сходу поняла, что отец – самый любящий её человек. Иван ус покрутил: знай наших!
Детский сад тогда в Коромысловщине только строили, и чтобы не искать няньку на стороне, спровадили трёхлетнюю Василису в Зачернушку. У бабки Лукерьи корова удоистая – молока залейся, времени свободного вдосталь. Чем ещё на старости лет заниматься, как не нянчиться с внучкой. Девка уже как угорелая по дому носится, на кровати скачет, что тебе цирковой акробат на сетке.
Оторвали бабку Лукерью, по-деревенски Лушу, от её ткацкого станка, на котором набирала она весёлые радужные дорожки из разорванной на полосы всякой негодной одежины, вроде старых, давно вышедших из моды платьев, сарафанов и кофт. А в половике они играли цветами, веселили глаз. Даже городские гости не гнушались эдаким подарком. Половики-то получались мяконькие, тёплые. Это тебе не на холодный пол ступать босыми ногами.
Малосознательное Васькино детство прошло в Зачернушке.
Баба Луша Ваське обрадовалась. С живой-то душой не так одиноко будет ей. Конечно, забот прибавится: корми-пои, следи, чтоб не простыла внучка. Но ведь родимый человечек всегда отрада. Пускай рядышком лопочет.
Дом Лукерьи Чудиновой – бабушки Луши в Зачернушке первый, у самой росстани. Из него и дорогу на Коромысловщину и всю деревню о пяти дворах видать. Идёт улица покатом вниз к омутистой речке Чернушке. Посерёдке прудок с дощатыми мостками. На них бельё бабы полощут, половики бьют вальками. Вверх дорога открыта до повёртки: кто, куда идёт или едет – всё видно.
Ваське в деревне нравилось. Бабушка и приласкает, и развеселит. А весельства в избе много. По весне привозила в мешке бабушка Луша поросёнка. Он визжал, бегал, стуча копытцами, тыкался пятачком в ноги Ваське. Играть хотел. Один смех с ним. Почеши его, уляжется, захрюкает. Особенно сообразительным был Борька с чёрным пятном на спинке.
Больше всего нравилась Ваське лежанка. Там спала, книжки с картинками листала и даже ела. Поросёнку тоже понравилась печь. Он сначала прыгал на деревянный диван, с него на тумбочку, потом на лестницу, с неё на полати, а с них на печь к Ваське. Холодный, обрадованно хрюкал, вот он, я.
– Какой умный у нас поросёнок, – хвалила его Васька.
– Да как же, живая душа, – подтверждала бабушка. Борька согласливо хрюкал: эдакий, мол, я, умный.
В рождественские и крещенские морозы приносила бабушка петуха и куриц, чтоб не обморозили гребешки. Жили они в залавке, а кормиться выпускали в избу, сгрудив половики. Курицы со стуком поклёвывали зерно, а Петька, гордо похаживая, указывал. По утрам же так орал, что даже Васька поначалу пугалась.
– Ну, некошной тебя, – сердилась баба Луша. – Вот отнесу на мороз, дак прижмёшь хвост.
А однажды принесла бабушка только что родившегося слюнявого красно-рыжего телёнка. На воле стужа. Озябнет. Этот тихо стоял на ножках-растопырках за печью и глядел большими глазищами на Ваську. Ей телёнок понравился. Его погладить можно было, из соски кормить.
В кути висели у бабушки платки. Один обыденный, который носит завсё, то есть у себя в дому, другой ко скоту ходить, корову Вешку доить, а ещё один – выходной, а уж для зимы в стужу сразу три платка. И для Васьки три платка. Сначала лёгонький повяжет баба Луша, чтоб не продувало, потом мяконький потеплее, а уж наверх-то шалюшку накинет да узги-концы подмышки пропустит. Стоит Васька в платках как кукла Акулька. Руки не поднять. А потом обвиснет и окажется, что всё ладно повязано. Стой и любуйся с крыльца ослепительно белым зимним днём или на салазках катайся с горки.
Почти каждый день у бабушки был особый, со своим значением. Зимой ясно – праздники новогодние, рождественские. А вот летом: 3 июня – льносейка – раньше сеяли лён в этот день, колосяница – начинает колоситься рожь. Это 11 июня. 17-го – день тем силён, что вытягивается лён, с 18-го начинаются самые короткие – воробьиные ночи. Они до 26 июня длятся. А ещё забавный день 26 июня. Он называется «вздери хвосты». Скот бегает, задравши хвосты, потому что бесится от оводов, слепней, комарья и мошкары. Лоси, говорят, в воду уходят, чтоб не изводила их вся эта нечисть, а вот коровы лезут, задрав хвосты, в еловый густерик.
Отчего-то запомнилось Ваське вроде совсем не примечательное тихое утро. Бабушка ушла, видно, на огородец, а она досыпала своё в уютной тёплой кровати и вдруг сквозь сон начала пробиваться к ней музыка какой-то божественной нежности. Зажужжал, загудел негромко, наверное, чтоб не разбудить Ваську, шмель, ему отозвались пчёлы, что-то ищущие на подоконнике. В вислых ветках берёзы вдруг пискнула птичка-невеличка. Наверное, самая крошечная – малиновка. Васька открыла глаза. Славное счастливое утро отражалось на потолке, обозначив окна с переплётами рам. Зазвенел в сенях рукомойник. Видно, бабушка возвращается с огорода. Пробежала овечка, Дунина козлуха замемекала, просясь из загородки. Видно, погнали скотину на выгон. И брякнуло глухо ботало – железный колоколец. Под эти звуки складывалось что-то музыкальное.
– Бабушка, а кто музыку придумал? – озадачила она Лукерью вопросом.
– Ты разве не спишь? Я ведь тихо зашла, – отозвалась бабушка.
– Я давно не сплю. Кто музыку придумал?
– Ну кто-кто… Сама, наверно, придумалась. Сколько народу-то до нас жило. Все пели-играли. Может, поначалу не больно и хорошо, а потом уже навострились, гусли придумали, балалайку, бубен с колокольцами.
– А летняя музыка отличается от зимней?
– Ну, уж не знаю, – озадачилась бабушка. – Шумы-то летние, конечно, отличаются от зимних. Зачем тебе это? Иди давай, выдумная, умывайся да ести садись.
А Ваське вылезать из постели не хотелось, ждала, чтоб опять эта музыка счастливого утра повторилась.
Настоящий весёлый музыкальный праздник наступал, когда приезжал в Зачернушку отец, чтобы молоко забрать на продажу, дочку проведать. Конечно, гостинцы привозил: игрушку деревянную с курочками, которые клюют, физкультурника (этот крутится на перекладине), сладости разные: конфеты, пряник большой или ромовую бабу.
От отца пахло соляркой и бензином. Кто-то морщился, а Ваське казался этот запах приятным. От отца ведь он идёт. А кто как не он больше всех любит Ваську.
– Заскрёбышек ты мой, – скажет отец, прижмёт к себе, и такая ласка вовсе утеплит у Васьки сердце. Прижмётся к отцу: «Папка мой!».
Самым завлекательным было во время этих приездов, когда снимал отец со шкафа завёрнутую в старый выцветший полушалок свою подружку по гулянкам – деревенскую гармонь и трогал лады. Васька замирала, глядя, как пальцы отца мельтешат на кнопочках. Чудо! Она сразу веселела, глаза искрились от радости. А отец, напустив на лицо отрешённый хмуроватый серьёз, рассыпал такую горошистую дробь, что Васька начинала прыгать и метаться, не зная, куда веселье девать.
Заслышав гармонные переборы, сбредалось в Лукерьин дом зачернушкинское старичьё. Будто бы по нужде. Одной вдруг приспичило пачку соли взаймы взять. Капусту-де квасила, другой понадобилась газетка с телепрограммой, чтоб узнать, когда ненаглядный сериал казать станут? А на самом деле всем хотелось Ивановой игре порадоваться. Никто эдак-то заливисто да задорно теперь не играет.
Первой явилась Дарья Кочерыга, крупная шумная старуха.
– Ой, лико кого господь послал, – обрадовалась баба Луша.
– Ветром принесло, – откликнулась Дарья.
Прямолинейна и решительна в суждениях шумная старуха Дарья Кочерыга. Кочерыга – это не фамилия, а прозвище. В Зачернушке почти все ходили с прозвищами, приобретёнными ещё дедами. Кочерыгами, наверное, называли Дарьину семью потому, что у её деда была любимая приговорка: «ядрёна кочерыжка». Кочерыжку произвели в кочерыгу. У бабушки Луши было собственное прозвище Бригадирка. Видно, и правда когда-то бригадирила в Зачернушке. Тогда деревня большая была, жили в ней Свистуны, Зяблики, Сверчки, Голопяты, но об этих кличках помнили только самые пожилые. К примеру, Акулина Арефьевна-Сибирка. Видно, когда-то уезжала в Сибирь, да вернулась обратно на родину.
В полукаменном доме жила малоразговорчивая Дуня Косая – одноглазая высокая старуха.
Бабушка Луша рассказывала, что девой ещё в войну работала Дуня «на химии». На лесном заводике добывали девки-подростки древесный уголь, гнали из пенья скипидар, а из бересты курили дёготь. Смолу-серу собирали с ёлок. Малолетками, конечно, были, а работа взрослая, мужицкая, к примеру, пни корчевать. Иной попадётся гагаристый, ничем его из земли не выкорчуешь. Подрубали коренья, а потом подводили вагу и ну на неё жать да давить. А пень-то вцепился в землю – не сдаётся. Опять его подрубай. И опять вагу-жердь подводи да пляши на ней. Вылетит пень из земли – всех девок разметёт в стороны.
А потом это пенье-коренье мелко-мелко рубили и ссыпали в котлы, чтоб вываривать смолу-то и получался скипидар. Вот при рубке этой щепка прилетела Дуне в глаз. До фельдшера далеко добираться. Думала – так пройдёт. А глаз-то заболел. Болел-болел да и выболел.
Всю войну Дуня на химии промучилась, калекой стала. Замуж не выходила. Баб да девок пруд пруди, а парней в обрез. Кто кривую-то возьмёт?
Все в Зачернушке с племянниками да племянницами сидела. А они выросли, своих детей стали в Зачернушку посылать на лето: воспитывай, баба Дуня! А Дуня и рада. Хоть не одна. С покалеченной судьбой своей смирилась. Знать, эдак на роду было написано.
Пришла Дуня Косая, стеснительно поставила на стол банку с солёными помидорами, села в уголке, виновато проговорила:
– Ну вот собралися излом да вывих.
А шумливая краснощёкая Дарья Кочерыга не согласилась:
– Мы ещё бабы хоть куда, – и бухнула на серёдку стола для «весельства» привезённую из города бутылку с золотыми буквами «Ной-классик» и в похвалу себе спела:
Надо Дарье премью дать —
Самогон умеет гнать.
Дали премью двадцать пять,
Я заквасила опять, – и добавила:
– Это гармонисту за игру, за игру кипучую. А вам, девки, принесла я квас по фамильи «вырви глаз». Пейте-ко, – и грохнула на скамейку жбан с квасом.
Только что вернулась Дарья домой в Зачернушку из города, где вовсе допекла её сноха Эвелина, и все разговоры вились у Дарьи о том, что в городе одно притеснение, а в Зачернушке вольный благодатный рай.
– Я была для неё как тряпка. Мной хоть пол мой, хоть ноги обтирай. Сделай то, сделай это, а сама телевизор этот лешачий глядит да ногти пилочкой скребёт. А я, выходит, прислуга. Шевелись да поворачивайся. Смотрела я смотрела на неё и решила: всё, тоже больше рук ни к чему не приткну. Тряпку-лентяйку в угол – и тоже села к телевизору. А она запыхтела: вот-вот лопнет. Сыну я сказала: баста, наотдыхалась у вас. Поди дом-то в Зачернушке вовсе затосковал, и сюда, – азартно рассказывала Дарья. Дарья губастая, с долгим носом, не первая красавица, а всегда на виду, поскольку задириста и криклива.
Оставалось тогда в Зачернушке четыре старухи да инвалид-старикан Серёга Огурец. Когда-то его, самого младшего в семье, зелёненького, прозвали в деревне эдак, в шутку Огурцом, а оказалось навсегда. И покойная жена была Огуречихой, и дети Огурцы. В молодости работал Серёга на комбайне «Сталинец». Вскочил в копнитель солому отбросить, а машина заработала, и оттяпало ноги. С тех пор без палки не ходил, но бодрился.
Заявился и Серёга. Долго преодолевал порог со своей тростью, а преодолев, вдруг к Ваське первой подковылял:
– На пиру, Василисушка, был, мёд-пиво пил. Пиво тёпло, по усам тёкло, а в рот не попало. Всем гостям подавали ковшом, а мне по зубям досталось чернём. Потом взяли меня за нос да спихнули под мост. Я катился-катился да у вас здесь и очудился.
– Садись, Сергей Данилыч, гостем будешь, – поприветствовал его Иван.
Ваське казалась забавной Огурцова присказка, а Дарья фыркнула:
– Врун редкозубой, навыдумывал. Редкозубые – все вруны. Благословлю его тюлькой берёзовой когда-нибудь за враньё-то.
Почему Дарья Кочерыга так Серёгу Огурца «навеличивала», Васька, конечно, не знала. Говорили, что в молодые годы бравый тогда Серёга Огурец приударил за Дашкой, да вот не срослось. А теперь старики. Чего уж делить, но Дарья какую-то обиду помнила.
А в общем-то плохо было бы Зачернушке без Серёги Огурца. Он ведь считался мужиком рукодельным. Топоры, пилы, ножи точил всем старухам, топорища излажал, стекло резал, если была нужда вставить его кому-нибудь. А ещё валенки подшивал, плёл корзины и мастерил бураки-туеса. У всех были эти изделия Огурцовой работы. Ну а сносившиеся каблуки подбить – он и на эти дела был горазд. В общем, помогал обмануть нужду. Ну и грабли, вилы-тройчатки излажал к сенокосу.
А в «отместку» бабки помогали Серёге, коли затевал он капусту солить, картошку в подпол требовалось засыпать. Без ног-то, с протезами, тут вон так несподручно, а старухи играючи да с шутками все изладят, заодно и в избе приберутся, пол помоют. Не лентяйкой, как сам Огурец моет, а с косарём да стружкой. Сияет после этого изба до следующей оказии, когда появятся бабки. А коль блины заведёт баба Луша, так обязательно пошлёт с ними Ваську.
– Пушай горяченьких поест.
Жалела она Серёгу Огурца.
Все тяжкие работы делали в Зачернушке сообща, собирали помочь. Картошку ли садить, дрова ли колоть. Если городские дети не приедут, значит, местные старухи всё изладят. И Васька рядом с ними. Мешки притащит из ограды, картофелину-другую бросит в лунку из ведёрка.
Настроение налаживалось быстро под Иванову гармонь. Доходило до пляски. И Васька топталась вместе со старухами. Даже вприсядку пробовала плясать.
– Молодец, Васька, здорово пляшешь, – хвалил её отец.
В Зачернушке и возникла у Васьки любовь к музыке.
Пока баба Луша доила корову Вешку, задавала ей корм да готовила пойло, внучка садилась на скатку половиков, затягивала гармонь на колени и пиликала. Тут же и ревела, потому что мехами зажимало кожу на ножонках. Эдак вот, со слезами и одолевала игрой. Сама находила мелодию и такт. Сначала левую, басовую сторону освоила, а потом и правую, где кнопочек несчётно. А потом соединились обе стороны и получилась отцовская Коромысловская прохожая.
– Ну, талант! – обрадовался отец. – Когда мне маманя гармонь купила, дак я в баню ушёл и неделю не выходил. А вышел гармонистом. Самоуком всю премудрость одолел. Ты, Васька, в меня.
Ваське была приятна похвала. Папа самый добрый, самый сильный и самый справедливый.
Где-то годам к шести Василиса уже сносно играла, хотя гармонь вешать на себя ей было ещё не под силу.
