Скотленд-Ярд: Самые громкие убийства, которые расследовала полиция Лондона

Лондону, этому сердцу Британской империи, отчаянно не хватало профессиональной полиции – факт, который рэтклиффские убийства мрачно и настоятельно подчеркнули. «Почти каждую неделю в той или иной газете появлялась откровенная статья о росте числа насильственных преступлений, о продажности полиции или о несведущих судьях, – отмечается в одном историческом исследовании. – Общее, пусть и смутное, ощущение неудовлетворенности положением, возможно, улеглось бы, как не раз в прошлом успокаивалось сходное возбуждение; требовался какой-то толчок, дабы придать ему веса, и ужасающие трагедии на Рэтклиффской дороге как раз и обеспечили его»[41].

Расследование убийств, шедшее в тогдашних условиях через пень-колоду, дало не слишком утешительные результаты после того, как два жильца, обитавшие при пабе «Грушевое дерево», донесли на жившего там же моряка по имени Джон Уильямс. Спустя три дня после кровавой трагедии в «Королевском гербе» Уильямса арестовали по косвенным уликам: киянка, найденная в доме Марра, по описанию походила на ту, которая пропала из «Грушевого дерева»; Уильямс недавно сбрил бороду; у него откуда ни возьмись появились деньги; когда-то он служил на том же двухмачтовом паруснике, что и Тимоти Марр; прачки, стиравшие его одежду, заявили, что «за эти две недели дважды» замечали кровь на его рубашке; наконец, в кармане жилета Уильямса констебли обнаружили «окровавленный нож особенной формы», который «мог стать причиною шейных ран» при убийствах в доме Марров[42].

Но Уильямс, «подвергнутый весьма длительному и суровому допросу», упорно настаивал на своей невиновности. До суда его поместили в тюрьму Колдбат-Филдс, где вскоре Уильямс повесился в камере – на «белом шейном платке», обвязанном вокруг планки, на которую обычно вешали одежду и белье. «По осмотре тела предположили, что он совершил сие деяние незадолго до того, как его труп обнаружили, – сообщала лондонская газета The Star. – Глаза и рот его были открыты, и состояние тела явно свидетельствовало о весьма тяжелых предсмертных борениях»[43].

Так Уильямс лишил публику возможности почувствовать, что преступника настигло справедливое и законное возмездие. Его тело провезли «на высокой телеге мимо домов Марра и Уильямсона, а затем в грудь ему воткнули кол, после чего он был сброшен в яму, нарочно вырытую для такой цели на Нью-роуд, в начале Кэннон-стрит-роуд»[44].

* * *

Убийства на Рэтклиффской дороге убедили «думающую часть публики в настоятельной необходимости полного пересмотра всей полицейской системы». Идею профессионального, централизованного департамента полиции рассматривали и прежде, но она неизменно угасала из-за опасений общества и политиков, что такого рода организация может ограничить гражданские свободы и оказаться военизированной по своей природе. Теперь подобные страхи начали отступать – впрочем, это было справедливо скорее для обычного населения, чем для членов парламента, «которые сохраняли зашоренный взгляд на социальный упадок вокруг»[45].

В марте 1822 года 34-летний министр внутренних дел Роберт Пиль, богатый сын текстильного магната, получивший образование в Итоне и Оксфорде, организовал в парламенте Особый комитет[46] для изучения возможности создания в Лондоне «системы полиции, наиболее совершенной в смысле соответствия натуре свободной страны». Пилю были не чужды полицейские вопросы. На своем предыдущем правительственном посту – главного секретаря по ирландским делам – он учредил Ирландскую полицию поддержания мира, «предшественницу Королевской ирландской полиции»[47].

Комитет, созданный Пилем, три месяца исследовал проблему, после чего выпустил итоговый доклад, где отмечалось, сколь «трудно примирить какую-либо эффективную полицейскую систему с идеальной свободой действий и неподверженности ненужному вмешательству, кои суть великие преимущества и блага нашего общества». Указывалось, что ограничение этих привилегий «станет слишком тяжкой жертвой ради усовершенствования полиции и иных учреждений, призванных выявлять преступления»[48].

Разочарованный, но не утративший решимости, Пиль еще несколько лет занимался реформой системы правосудия и упрощением слишком громоздкого уголовного кодекса страны. В апреле 1829 года он внес в парламент законопроект под названием «Об усовершенствовании полиции в столице и окрестностях»[49]. В нем говорилось:

Местные учреждения ночной стражи и ночной полиции сочтены неподходящими для предотвращения, обнаружения и расследования преступлений в силу частой профессиональной непригодности лиц, исполняющих эти обязанности, недостаточности их числа, ограниченной сферы их полномочий и малой степени их связи и сотрудничества друг с другом.

Отмечалось также:

Крайне необходимо ввести более эффективную полицейскую систему на смену существующим учреждениям ночной стражи и ночной полиции[50].

– Долг парламента, – объявил Пиль, представляя свой законопроект перед парламентариями, – обеспечить жителей столицы и ее окрестностей полной и всеобъемлющей защитой закона, а также принять быстрые и решительные меры для сдерживания роста преступности, которая ныне ширится с устрашающей стремительностью[51].

С таким мнением трудно было спорить. Народные волнения и преступность в Лондоне, подстегиваемые безработицей и экономической системой, едва ли благоприятствовавшей беднякам, стали вызывать у властей и общества серьезные опасения. На сей раз у законопроекта оказалось мало противников. 19 июня 1829 года он стал законом, согласно которому была официально учреждена Лондонская столичная полиция – первая в мире профессиональная и централизованная полицейская организация. Эта новая структура будет отвечать за территорию, названную Полицейским округом Лондона, – в радиусе 12 миль от центра столицы (им считается перекресток Чаринг-кросс). Округ делился на «17 районных управлений, обозначенных буквами от А до Т», в каждом из которых должны были работать 165 сотрудников. Два магистрата (судьи), которые вскоре станут именоваться комиссарами, будут осуществлять общее руководство этой полицией и подчиняться непосредственно министру внутренних дел[52].

Уже через несколько недель Пиль привлек к делу 46-летнего полковника Чарльза Роуэна, армейского ветерана, некогда служившего под началом Веллингтона при Ватерлоо и являвшегося специалистом по системе военных патрулей, а также Ричарда Мейна, 32-летнего ирландского адвоката, принесшего в руководство полицией богатый юридический опыт. Обоим предстояло на ходу обучаться искусству управления новосозданной полицейской организацией, поскольку ни тот, ни другой «не имел, в сущности, ни малейшего понятия, что и как ему следует делать»[53].

Вероятно, то же самое можно было сказать об их подчиненных, не отличавшихся хорошей подготовкой. «Новая полиция» (как ее называли в печати) первоначально состояла из восьми суперинтендантов, 20 инспекторов, 88 сержантов и 895 констеблей. Констебль зарабатывал три шиллинга в день. За первые шесть месяцев в новую службу набрали 3200 человек, но половину вскоре уволили за пьянство на посту или за то, что они вообще не вышли на работу. Пиль «создавал организационную структуру лондонской полиции, ориентируясь на военные традиции, в том числе касательно формы, обозначений чинов и званий, а также авторитарной системы подчинения и дисциплины»[54].

Основной задачей Новой полиции стало не просто выявление, а предотвращение преступлений. «Именно к этой великой цели, – отмечалось в первом уставе, составленном для новой службы, – должны быть направлены все стремления полиции. Таким путем безопасность личности и имущества, сохранение общественного спокойствия и другие задачи, присущие всякому полицейскому учреждению, будут достигаться гораздо действеннее, нежели посредством обнаружения и наказания правонарушителя – уже после того, как он успешно совершил свое преступление»[55].

Объявлялось, что карьерный путь сотрудника полиции «будет связан со снижением преступности», – по сути, это стало «предвестием нынешней системы расчета заработной платы на основе производительности труда работника». Констебли патрулировали улицы в форме, которая не позволяла усомниться, что перед вами служитель закона, однако оставляла желать лучшего в смысле комфорта для ее носителя. «Мне приходилось напяливать на себя мундир с коротенькими полами и высокую заячью шапку, покрытую кожей, весом 18 унций[56], – вспоминал один из первых сотрудников новой службы, – пару высоких сапог-веллингтонов, толщиной не меньше одной шестнадцатой дюйма, и ремень примерно четырех дюймов шириной с огромной латунной пряжкой дюймов шести в поперечнике»[57].

* * *

Штаб-квартира Новой полиции разместилась в доме 4 по Уайтхолл-плейс; задней стороной дом был «обращен к улочке под названием Грейт-Скотленд-Ярд». Происхождение ее названия не вполне ясно; наиболее распространенной является версия, согласно которой, возможно, именно на этом месте некогда находилась резиденция шотландских королей, где они проживали во время ежегодного паломничества, когда им надлежало принести клятву верности своим старшим английским собратьям. Согласно другой версии, в Средние века эта земля принадлежала человеку по имени Адам Скотт[58]. Так или иначе, словосочетание «Скотленд-Ярд», какова бы ни была его этимология, вскоре стало обозначать и саму Лондонскую столичную полицию, и ее штаб-квартиру[59].

К сентябрю 1829 года, когда вербовка сотрудников еще шла полным ходом, шесть районных управлений Скотленд-Ярда уже были готовы к работе. Вечером 29 сентября, во вторник, первые констебли (в обиходе их называли «бобби» и «пилеры» – в честь Роберта [ «Бобби»] Пиля) заступили на дежурство, выйдя из «еще не доделанного здания полицейского управления в Скотленд-Ярде и из пяти старых караульных». Днем они успели предварительно осмотреть свои участки, теперь же прошагали «колонной по одному по кромке мостовой и "приступили к исполнению своих обязанностей"»[60].

«Насколько их численность, будучи рассредоточена согласно распорядку, окажется сопоставима с количеством их сонных и недисциплинированных предшественников, мы пока не можем судить, – размышляла одна газета. – Но если, что вполне вероятно, выяснится, что в этом отношении они оставляют желать лучшего, публика, мы полагаем, не замедлит осознать: зато они куда более пригодны к несению такой службы и куда более умело организованы как единый отряд»[61].

Новая структура не стала терять времени и вскоре недвусмысленно заявила о своем присутствии. «Могу засвидетельствовать: с тех пор как новая полиция приступила к службе, – писал 6 октября некий читатель The Times (газета опубликовала его письмо на следующий день), – на западных наших улицах воцарилось спокойствие… Следует надеяться, что полис-мены [пока еще через дефис] и впредь будут неуклонно очищать наши улицы от буянов и пьяниц и что, проделывая это, они поспособствуют улучшению нравов злодеев, устрашению юных неискушенных простаков и обеспечению безопасности мирных обитателей нашей великой столицы»[62].

Впрочем, не все были в восторге. Многие по-прежнему считали, что новая организация – скопище правительственных агентов, чья тайная цель – насаждение полицейского государства. Недоверие проявлялось в «словесных и физических нападках на полисменов». Ранним утром в воскресенье, 11 октября, «толпы пьяных и буйных представителей обоих полов по обыкновению собрались» в печально известном камденском квартале «Семь циферблатов». Когда на место прибыл небольшой контингент констеблей, толпа набросилась на сотрудников полиции с криками: «Вот они, чертовы полисмены!» и «Вот они, жандарморды!»[63].

Пьяный сброд бушевал все необузданнее, и «находившиеся на дежурстве обнаружили, что попали в опасное положение, ибо по численности намного уступали собравшимся». Вскоре «из близлежащих полицейских участков» прибыли подкрепления в количестве 50 сотрудников и рассеяли толпу, задержав около 30 человек. Не прошло и четверти часа, как квартал (по словам одного из очевидцев) «обрел столь же тихий, чинный и приличный вид, как площадь Сент-Джеймс»[64][65].

Как писала The Times, этот случай стал «практическим примером бодрости и решимости, с которыми сие новое гражданское учреждение, по-видимому, с готовностию исполнило свою неприятную, но необходимую обязанность». О да, неприятную. 29 июня 1830 года полицейский констебль (Police Constable, P. C.) Джозеф Грантем попытался разнять двух пьяных, вступивших в драку между собой. Он стал первым сотрудником Скотленд-Ярда, погибшим при исполнении: в ходе потасовки его свалили на землю, после чего он получил удар ногой в висок. Накануне жена Грантема разродилась двойней. А через полтора месяца, 16 августа, вор нанес констеблю Джону Лонгу смертельное ножевое ранение в сердце (дело было возле Грейз-Инн-роуд)[66].

Что ни говори, сотрудники Скотленд-Ярда проходили суровую школу. Но они хорошо усваивали уроки, хотя те были нелегкими и кровавыми. В первое время казалось немыслимым, что созданная служба задаст новые стандарты полицейской работы, однако ей это удалось – на всем протяжении XIX века и вплоть до кануна Второй мировой. Новая структура внедряла применение передовых криминалистических методов – от исследования отпечатков пальцев до баллистики и сбора улик; она сделала первые попытки составления психологических портретов преступников (профайлинга); более того, она захватила воображение публики по обе стороны Атлантики благодаря настоящим подвигам сыскной работы, соперничавшим с деяниями героев лучших детективных романов. Короче говоря, имя новой полицейской службы со временем станет широко известным и самым узнаваемым. Но Скотленд-Ярд выстраивал свою репутацию постепенно – распутывая все новые и новые дела, одно другого мрачнее.

1

Осквернители праха

«Воскресители». Экскурсии по местам былых преступлений

Они трудились в неверном свете переносных фонарей, пробираясь от одной могилы к другой, разрывая и извлекая, оставляя после себя следы гнили и осквернения. Утром, когда служители открыли кладбищенские ворота, их глазам предстали среди перекошенных могильных камней «распахнутые гробы, чьи ныне покойные жильцы оставались открыты всем ужасам – отвратительным ужасам – разложения и гниения». А четыре вытащенных из земли гроба лежали «вовсе лишившись своего содержимого, если не считать одежды мертвецов». Такую ужасную работу проделали «черные» эксгуматоры ноябрьской ночью 1830 года на одном из кладбищ Кембриджшира[67].

Похищение тел – ограбление могил в поисках свежих трупов – стало в Британии XIX века весьма распространенным и прибыльным промыслом. Именно на этом мрачном фоне Мэри Шелли опубликовала свой роман «Франкенштейн, или Современный Прометей». Эта книга во многом являет собой безрадостное исследование проблем смерти и нравственности научных экспериментов – то и другое весьма занимало тогда общественное сознание. «Чтобы рассмотреть причины жизни, – пишет доктор Франкенштейн, – мы должны первым делом обратиться к смерти. Я освоил науку анатомии, однако этого оказалось недостаточно; мне надлежит еще пронаблюдать за распадом и разложением человеческого тела». Чтобы найти сырье, необходимое для его ужасных опытов, Франкенштейн (как он сам признается) вынужден «ворошить оскверненную сырость могилы»[68].

Как и в романе (впервые опубликованном в 1818 году), развитие медицинской науки и обострившееся желание разобраться в человеческой анатомии подпитывали вполне реальную и весьма зловещую преступную отрасль – расхищение гробниц. В 1823–1834 годах в Лондоне и окрестностях открылось 10 медицинских школ. В этот период Особый комитет по анатомии, созданный при парламенте, выпустил отчет, где отмечалось: «Полагаем, в медицинских школах Лондона обучаются около 800 студентов, из коих около 500 практикуют вскрытия». Для удовлетворения такого спроса ежегодно требовалось «450–500 трупов». Как выяснилось, покойники – товар ходовой[69].

Тела повешенных за убийство традиционно становились материалом для медицинских исследований, что стало следствием «Закона об убийствах» 1751 года, в котором такие трупы предписывалось «переправлять… в зал Хирургической компании… где хирургу надлежит вскрывать и анатомировать их». Однако в XIX веке, со снижением числа казней и повышением количества студентов-медиков, предложение уже не могло удовлетворять возросший спрос[70].

«Абсолютная необходимость запастись порядочным количеством [трупов] для использования студентами, дабы предотвратить их отток в конкурирующие школы, – отмечается в одном исследовании, – принуждала преподавателей покупать сей товар по немалой цене. Поэтому некоторые оборотистые господа сочли выгодным всецело посвятить себя добыче тел для данной цели»[71].

Это и были «воскресители», названные так потому, что «возвращали» мертвецов в наш мир – как бы воскрешали. Зачастую основным ремеслом этих людей было воровство; они представляли «наиболее отчаявшееся, всеми брошенное сословие среди местных жителей». Они сбивались в шайки, которые по ночам обшаривали кладбища в поисках недавно засыпанных могил и свежего товара. Одни извлекали гробы из земли целиком, другие подходили к делу с большей, так сказать, утонченностью. Такие умельцы докапывались до гроба, вскрывали его ломом, обвязывали труп веревкой (за шею или под мышками) и выволакивали из вечного пристанища. Одна газета возмущенно писала, что именно «в результате подобных ужасных преступлений столы в анатомических театрах широко изобилуют трупами». Ужасные не ужасные, но промысел оказался весьма прибыльным. Свежий труп часто удавалось сбыть за целых 16 гиней (по современным ценам это 2200–2800 фунтов)[72][73].

Для предотвращения подобных осквернений церковное и кладбищенское начальство стало нанимать ночных сторожей и возводить «высокие стены, засыпанные поверху толченым стеклом или же утыканные железными пиками». Нередко сами скорбящие родственники ночь за ночью несли караул у могил новопреставленных до тех пор, пока нельзя было с уверенностью сказать, что труп сгнил[74]. Некий джентльмен-изобретатель предложил оригинальную идею. Вот что писала 27 февраля 1830 года газета The Northampton Mercury:

Ради сохранности мертвецов. – Один сельский механик, стремясь уберечь тела покойников от жадных рук «воскресителей», говорит: «Я могу пристроить в гробу 6-фунтовую гранату, снабженную пружиной и ударным капсюлем, притом защитив ее от влаги и добившись, чтобы она оставалась действенной в течение трех месяцев; если в означенный период «воскреситель» попытается извлечь либо труп, либо гроб, его ждет почти неминуемая и мгновенная гибель». Берегитесь, «воскресители»![75]

Некоторые не ограничивались расхищением могил. В 1828 году на протяжении 10 месяцев 16 жителей Эдинбурга погибли от рук печально знаменитых Уильяма Бёрка и Уильяма Хэйра. Удушение путем осторожного лишения воздуха (так называемый бёркинг) стало для них излюбленным методом убийства, поскольку не оставляло видимых следов насилия. Один местный анатом, не знавший, откуда поступил товар, приобрел трупы их жертв для своих лекций. В октябре парочку схватили, но Хэйр сумел опровергнуть доказательства, представленные государственным обвинением, и избежал эшафота. Бёрк же 28 января 1829 года закачался в петле. Четыре дня спустя Александр Монро, профессор анатомии из Эдинбургского университета, произвел публичное вскрытие тела самого Бёрка[76].

* * *

Звонок в прозекторской Королевского колледжа, недавно учрежденного в британской столице (в самом центре, на Стрэнде), прозвенел в субботу, 5 ноября 1831 года, в 11:45. Уильям Хилл, служивший в анатомическом театре подсобным рабочим, открыл дверь и впустил Джонатана Бишопа и Джеймса Мэя. Он знал обоих: ему доводилось покупать у них трупы. Мэй спросил у Хилла, не нужен ли тому материал для вскрытия.

– Да не особенно, – ответил Хилл, но тут же, не совладав с любопытством, поинтересовался: – А что у вас есть?

– Мужская туша, – сообщил Мэй, едва ворочая языком (он был изрядно пьян).

Речь шла о теле 14-летнего мальчика. Пришедшие готовы были расстаться с ним за 12 гиней.

Хилл заявил, что цена слишком высока, что школа сейчас не нуждается в трупах, но что он все же на всякий случай поговорит с анатомическим демонстратором. Он пригласил Мэя и Бишопа войти (на мокрых и мрачных улицах ноябрьского Лондона было не слишком уютно), после чего сходил за Ричардом Партриджем. Тот, как и Хилл, отказался платить запрошенную сумму и предложил девять гиней.

– Да разрази меня гром, если он стоит меньше десятки! – с этими словами Мэй сплюнул на пол и, шатаясь, вышел вон.

– Понимал бы чего, – отмахнулся его подельник Бишоп. – Напился как свинья. Сойдет и за девять монет.

Бишоп с Мэем исчезли среди серых улиц и вернулись между двумя и тремя часами дня. Они привели с собой двух коллег – Томаса Уильямса и Майкла Шилдса. Визитеры приволокли большую плетеную корзину. Хилл пригласил их внутрь. Бишоп и Мэй затащили корзину в смежную комнату и, открыв крышку, показали труп, завернутый в холстину. Пьяный Мэй, по-видимому, плохо соображал и «весьма неосторожно вытащил труп из мешка»[77].

Труп, заявили оба, был «очень недурной». Хилл заметил, что он выглядел «совсем свежим», и вслух подивился, отчего это покойник умер в столь нежном возрасте. В ответ Бишоп и Мэй лишь пожали плечами. «По виду тело не походило на лежавшее прежде в гробу, – отметил позже Хилл, опытный в таких делах. – Левая рука была вывернута к голове, пальцы на ней тесно сжаты». Порез на лбу мертвого мальчика возбудил у Хилла некоторые подозрения, но Бишоп настаивал, что лоб просто случайно поранили, когда тело выпало из обертки. Хилл не знал, что и думать. Он позвал Партриджа, чтобы тот посмотрел сам[78].

Партридж в сопровождении нескольких своих студентов вошел в помещение и осмотрел доставленный товар. «Глаза казались весьма свежими, губы – полнокровными, – вспоминал демонстратор. – Притом грудь выглядела так, словно с нее недавно стерли кровь». Партридж ненадолго вышел вместе с коллегами – якобы для того, чтобы принести деньги, необходимые для совершения сделки. Один из студентов не мог не заметить, что по своему виду тело «отвечало описанию мальчика, который недавно пропал, о чем сообщали афишки, развешанные на окрестных улицах»[79].

Вернувшись, Партридж объявил Бишопу и Мэю, что у него только 50-фунтовая банкнота и кое-какая мелочь, но, если они готовы подождать, он разменяет крупную купюру.

– Дайте мелочь, уж какая есть, – предложил Бишоп, – а я тогда в понедельник зайду за остальным.

Мэй же предложил Партриджу отдать им 50-фунтовый билет – мол, они сами где-нибудь разменяют.

– Вот уж нет, – ответил Партридж с улыбкой и снова вышел из комнаты. Через 15 минут он вернулся – в сопровождении инспектора и нескольких констеблей из районного управления F (отвечавшего за Ковент-Гарден), которые и задержали четырех продавцов трупов. Мэй, расхрабрившись от выпитого, несколько раз ударил одного из сотрудников полиции, прежде чем буяна сумели утихомирить. Констебли отволокли арестованных (и корзину с трупом) в Ковент-Гарденское управление, причем избитый Мэй передвигался на четвереньках, «его голова была покрыта холщовым рабочим халатом». Старший офицер управления, суперинтендант Джозеф Сэдлер Томас, велел поместить четырех арестантов в одну комнату[80].

– Что вы можете сказать в свое оправдание? – спросил он у Мэя. – Вы обвиняетесь в присвоении этого материала неподобающим образом.

Мэй фыркнул:

– Я тут ни при чем. Матерьялец вон того джентльмена, – он ткнул пальцем в сторону Бишопа. – А я только за ним увязался, когда он пошел продавать.

Томас поинтересовался у Бишопа, чье это тело.

– Мое, – ответил Бишоп, – а ежели хотите знать, как я им разжился, сами кумекайте. Может, и сообразите.

Затем Томас спросил, чем Бишоп зарабатывает на жизнь.

– Трупы ворую, черт побери![81]

Оставив арестованных, суперинтендант прошел в одно из задних помещений участка, чтобы осмотреть принесенное тело. Два констебля вынули мертвого мальчика из корзины, осторожно извлекли из мешка и положили на стол. «Я сразу понял, что это тело человека, который умер недавно, – заметил Томас. – На мой взгляд, из челюстей были насильственным путем извлечены зубы»[82].

Больше труп ничего не смог ему поведать.

* * *

В тот же вечер арестантов под усиленным полицейским конвоем доставили в Магистратский суд на Боу-стрит. «Вид покойного и тот факт, что двое из арестованных – хорошо известные похитители тел, почти тотчас же породили слухи, будто несчастный мальчик подвергся бёркингу со стороны задержанных, – писала The Times. – Толпы, окружившие здание и пытавшиеся прорваться в него, чтобы услышать допрос, оказались куда многолюднее, чем мы могли бы припомнить по каким-либо предыдущим случаям»[83].

Одержимые болезненным любопытством заполнили зал суда под завязку. Томас, принеся присягу, сообщил, что предъявляет четырем задержанным обвинение в «убийстве мальчика примерно четырнадцати лет», чье имя назвать не может. Суперинтендант добавил: хотя он сейчас и не располагает доказательствами, представители Королевского колледжа могут засвидетельствовать, что арестованные пытались продать тело. Томас сообщил суду, что уже после ареста Бишоп заявил: он приобрел тело в колледже Гая[84].