Пан Володыевский

Помолчав немного, Азыя, подбоченясь, проговорил:

– Я скажу вам, пан подстолий, почему Крычинский и другие меня слушают. Ибо, кроме того, что они простые татары, а я князь, у меня есть ум и сила… Но ни вы, ни гетман этого не знаете.

– Какой ум, какая сила?

– Я того сказати не умию, – ответил по-русински Азыя. – Но почему я готов сделать то, чего не сделают другие? Отчего я могу выдумать то, чего другие не выдумают?

– О чем говоришь ты? Что ты задумал?

– Я думал, что если бы пан гетман дал мне волю и право, то я не только ротмистров бы воротил, но и половину орды обратил бы на услуги гетмана. Мало разве земли на Украине и в Диких Полях! Пусть только обнародует гетман, что татары, перешедшие в Речь Посполитую, получат шляхетство, что будут иметь право исповедовать свою веру и служить в своих собственных отрядах, что все они будут иметь своего гетмана, как казаки, и даю свою голову на отсечение, если вся Украина не закишит народом. Придут липковцы и черемисы, придут от До-брыча и Белоградэ, придут из Крыма и пригонят сюда свои стада, привезут на горбах своих жен и детей. Не качайте головой, ваша милость: придут, как пришли когда-то давно те, которые служили Речи Посполитой верно! В Крыму и везде хан и мурзы их притесняют, а тут они сделаются шляхтой, у них будут сабли, и на войну будут ходить со своим гетманом. Я готов присягнуть, что они придут, потому что там иной раз от голода умирают, А когда между улусами распространится, что я, с дозволения пана гетмана, призываю их, я – сын Тугай-бея, тогда тысячи сюда придут.

– О, ради Бога, Азыя! – сказал Богуш, хватаясь за голову. – Откуда у тебя являются такие мысли? Что бы это было.

– Был бы на Украине народ татарский, как есть народ казацкий! За казаками признали же и гетмана, и привилегии, – отчего же за нами не признать бы? Ваша милость спрашивает: что бы это было? Другого Хмельницкого не было бы, потому что мы стерли бы с лица земли казаков, холопских восстаний тоже бы не было, ни резни, ни опустошения, не было бы и Дорошенка, если бы он посмел восстать. Я первый привел бы его на веревке к ногам гетмана. А если бы турецкий султан вздумал идти на вас, мы дрались бы с султаном; пустился бы на вас хан, мы побили бы и хана. Не так ли делали давно татары и черемисы, хотя и держались магометанской веры? Да и отчего стали бы поступать иначе мы, татары Речи Посполитой! Мы шляхта!.. Теперь, пан, посмотри: Украина будет спокойна, казачество усмирено, от турок оборона, несколько тысяч войска больше – вот о чем я думал, вот что мне пришло в голову и вот почему меня слушают Крычинский, Адамович, Моравский, Творковский Вот почему, когда я крикну, то половина Крыма привалит в эти степи.

Все то, что пришлось выслушать пану Богушу от Мелеховича, чрезвычайно изумило и смутило его, воображению его представились какие-то неизвестные места, а стены комнаты, где они находились, как бы исчезли. Долго он не спускал глаз с Азыи, будучи не в состоянии сказать что-либо, а между тем этот последний, встав с места, ходил по комнате большими шагами.

– Без моего содействия, – наконец проговорил Азыя, – из этого ничего не выйдет, потому что я сын Тугай-бея и от Днепра до Дуная нет между татарами более знаменитого имени.

Спустя минуту он прибавил:

– Что мне Крычинские, Творковские и другие! Дело идет не о нескольких тысячах липковцев, а о целой Речи Посполитой. Говорят, что весной будет большая война с султаном, но позвольте мне осуществить мои намерения, и я наварю с татарами такого пива, что и сам султан обожжет себе руки.

– О, ради Бога! Кто ты, наконец, Азыя? – вскричал пан Богуш.

Подняв голову, Азыя отвечал:

– Будущий гетман татарский!

В это время прекрасное и вместе с тем ужасное лицо Азыи было освещено пламенем. Вид его был так горд и величествен, что Богуш почти не узнавал его. Между прочим, он вполне верил тому, что говорил молодой татарин. Если бы только народ узнал о таком воззвании гетмана, то как липковцы, так и черемисы вернулись бы, а их примеру последовали бы неисчислимые, полчища диких татар. Пану Богушу хорошо был знаком Крым, так как он там два раза был невольником, а затем, после выкупа. его гетманом из плена, – послом, и поэтому знал о всех беспорядках и неудовольствиях, существующих там. Ему знаком был и двор бахчисарайский, и орды, кочующие от Дона до Добрыча; он знал, что все эти гибнущие от голода улусы и мурзы, притесняемые алчными ханскими башаками, с радостью бы пришли на это воззвание, чтобы воспользоваться предложенными им привилегиями и обилием земли.

Конечно, они пришли бы тем скорее, что призывал их сын Тугай-бея. Разумеется, на его зов они откликнулись бы, но ни на чей другой. Пользуясь славой отца, он мог бы сделать возмущение во всех улусах, восстановить одну часть Крыма против другой, призвать туда же дикие орды белградские и поколебать все ханское и даже султанское владычество. Все дело было в желании гетмана; если бы он не упустил из рук этого случая, тогда бы он мог считать Тугай-бея небесным посланником.

Пан Богуш стал еще с большим удивлением смотреть на Азыи, недоумевая, каким образом могли явиться у него эти мысли, от которых пан Богуш пришел в такой ужас, что даже пот показался на его лбу. Но все-таки в глубине души он еще сомневался.

– А знаешь, ведь из этого может быть война с турками, – сказал он, помолчав.

– Война и без того будет. Зачем бы приказали ордам идти под Адрианополь? Тогда только могло бы не быть войны, если бы в государстве султана возникли раздоры; если же нам и придется двинуться в поле, то половина орды будет за нас.

«На все, шельма, найдет довод!» – подумал Богуш.

– Голова кружится, – сказал он громко. – Видишь ли, Азыя, во всяком случае это вещь не легкая. Что бы сказали на это король, канцлер и советы? А вся шляхта, относящаяся по большей части недоброжелательно к гетману?

– Мне только надо письменное разрешение гетмана; а уж если мы здесь укрепимся, так пусть тогда нас выживают! Кто будет выгонять и чем? Вы рады бы изгнать запорожцев из Сечи, да вам не под силу!

– Пан гетман испугается ответственности.

– За пана гетмана станет пятьдесят тысяч татарских сабель, кроме войска, которое у него в руках.

– А казаки? Ты забываешь о казаках Те сейчас же восстанут.

– Затем-то мы здесь и нужны, чтобы меч всегда висел над головой казаков. Кем держится Дорош? Татарами! Пусть же я приберу татар к рукам, тогда и Дорош должен будет ударить челом гетману.

При этих словах молодой татарин вытянул руки и, согнув пальцы наподобие орлиных когтей, взялся за саблю.

– Вот чем мы покажем казакам наше право. Они пойдут в невольники, а мы будем править Украиной. Видите ли, пан Богуш, вы думаете, что я маленький человек, а я не так мал, как это кажется Нововейскому, здешнему коменданту, офицерам и вам, пан Богуш. Вот я над этим ночь и день раздумывал, пока не побледнел и не похудел; посмотрите – я даже почернел. Но то, что выдумал, выдумал очень хорошо, – потому-то я и говорил вам, что у меня есть ум и сила Пан! Сам видишь, что это не безделица! Поезжай к гетману, и скорей, скорей! Представь ему все и скажи, пусть даст мне письменные полномочия. У гетмана великая душа; он сразу увидит, что требование мое разумно. Скажи гетману, что я сын Тугай-бея, что я один могу это сделать, пусть согласится, ради Бога! Только бы вовремя, пока снег лежит в степи, а не перед наступлением весны, потому что весной будет война! Поезжай скорей и скорей возвращайся, чтобы я знал, что мне нужно делать.

Азыя говорил это повелительным тоном, как бы считая уже себя гетманом, а пана Богуша подчиненным себе офицером, на что, впрочем, пан Богуш не обратил никакого внимания.

– Завтра еще отдохну, – сказал Богуш, – а послезавтра отправлюсь. Дай Бог застать гетмана еще в Ярове. У него быстрые решения, и скоро ты получишь ответ.

– А как вы, ваша милость, думаете, – согласится пан гетман?

– Быть может, прикажет тебе к нему приехать, а потому не выезжай сейчас в Рашков, отсюда скорей доберешься в Яворов. Согласится ли он, не знаю; но возьмет это дело во внимание: причины-то уж очень очевидны. Ей-Богу. никогда не ожидал я от тебя ничего подобного, а теперь вижу, что ты необыкновенный человек и что сам Бог предназначил тебя к великому будущему. Ну, Азыя, Азыя! Сотник в липковском отряде, ничего более, а какие планы кипят в его голове, от которых человека дрожь пронимает. Теперь я не удивлюсь, если увижу на твоей шапке перо цапли, а над тобой бунчук Верю и в то, что эти мысли жгли тебя ночью. Непременно послезавтра отправлюсь, только немного отдохну, а теперь уйду, поздно, да и в голове у меня шумит, как на мельнице. Оставайся с Богом, Азыя. У меня в висках стучит, точно я пьян. Оставайся с Богом, Азыя, сын Тугай-бея!

Затем пан Богуш простился с Азыей, сильно сжав его исхудалую руку, и пошел, но, остановившись на пороге, промолвил:

– Как это бишь? Новые войска для Речи Послолитой, меч над головами казаков; Дорош покорен; смуты в Крыму; могущество турецкое ослаблено. Конец набегам на Русь. О, ей-Богу!

И пан Богуш ушел.

– А для меня бунчук, булава и… волей или неволей – она! Иначе горе вам! – шептал Азыя, глядя вослед ушедшему Богушу.

Огонь в печке уже погас, но комната была освещена лучами ясного месяца, проникавшими через окно. Азыя, взяв жестянку с горелкой и выпив ее всю, поспешно лег на постель, прикрытую шкурой лошади. Полежав немного и, по-видимому, будучи не в состоянии заснуть, он встал, подошел к окну и стал смотреть на месяц, который уже высоко поднялся на холодном зимнем небе.

Долго простоял он так, глядя на месяц, наконец сложил руки на груди, а два больших пальца поднял вверх и начал чуть слышно, печально напевать:

– Аллах!.. Аллах… Ильаллах Магомет Россуалах… – шептали его губы, хотя за час перед тем они же исповедовали Христа.

Глава IX

На другой день рано утром Бася уже приступила к мужу и пану Заглобе с просьбой, чтобы они посоветовали, каким бы образом соединить Еву с Мелеховичем. Муж и Заглоба смеялись над ее хлопотами, но в конце концов, как и всегда, обещали ей помочь в ее затеях.

– Лучше всего, – сказал Заглоба, – уговорить старого Но-вовейского, чтоб он девицу не брал с собой в Рашков, потому что холода наступают порядочные, да притом и по дорогам не совсем спокойно; молодые люди здесь часто будут видеться, и дело в шляпе.

– Вот превосходная мысль! – воскликнула Бася.

– Превосходная – не превосходная, – сказал Заглоба, – но ты, в свою очередь, не спускай с них глаз. Ты же баба, и я полагаю, что в конце концов соединишь их потому что баба всегда сделает по-своему, только смотри, чтоб и дьявол при этом не напроказил. То был бы для тебя большой стыд – с твоей ведь легкой руки!

Бася стала дуться на пана Заглобу и потом сказала:

– Пан хвалится, что смолоду был турком, и думает, что все турки. Азыя совсем не такой!

– Не турок, а только татарин. Хороша штучка! Она будет ручаться за татарские чувства!

– Они оба готовы плакать от сильного чувства. Ева притом прекрасная девушка.

– У нее такое лицо, как будто на лбу ей кто написал: поцелуйте меня! У! Это штука! Вчера я подметил: когда она сидит за столом против красивого парня, то так сильно дышит, что у нее даже тарелка отодвигается. Штука, насквозь ее вижу!

– Пану, верно, хочется, чтобы я ушла.

– Не уйдешь, когда дело идет о сватовстве, я тебя знаю – не уйдешь! Но тебе еще слишком рано записываться в свахи: этим занимаются обыкновенно пожилые женщины. Пани Воска говорила мне вчера, что когда увидала тебя возвращающейся с битвы в мужском платье, то приняла за сына пани Володыевской, который прогуливался верхом вокруг ограды. Ты не любишь важности, и важность тебя тоже не жалует, что сейчас видно по твоей легкой осанке. Настоящий школьник, ей-Богу!.. Теперь и женщины-то совсем другие! В мое время, когда женщина, бывало, садилась на лавку, то лавка под ней так скрипела, точно кто собаке на хвост наступил, а ты бы, пожалуй, на коте могла верхом проехаться, и он тебя бы не почувствовал. Говорят тоже, если женщина начинает сватать, то никогда не будет иметь потомства.

– Неужели в самом деле так говорят? – спросил с беспокойством маленький рыцарь.

На это пан Заглоба ответил смехом, а Бася, прижавшись лицом к лицу мужа, тихо проговорила ему:

– Э, Михалку! В свободное время мы поедем на богомолье в Ченстохоа Матерь Божия, может быть, все это переменит к лучшему.

– Это действительно самый лучший способ, – подтвердил Заглоба.

Супруги обнялись, а затем Бася произнесла:

– Теперь поговорим об Азые и Еве, как им помочь. Мы счастливы, пусть же и они будут тоже счастливы.

– Как только Нововейский выедет, им будет лучше, – сказал Володыевский, – потому что при нем им трудно видаться, тем более что Азыя его ненавидит. Но если бы старик отдал ему Еву, может быть, предав забвению старые обиды, они стали бы любить друг друга, как тесть с зятем. По моему мнению, тут дело не в том, чтобы молодых сблизить, они и так друг друга любят, но в том, чтобы старого уломать.

– Нововейский суровый человек! – сказала Бася.

А Заглоба прибавил:

– Баська! Вообрази, что у тебя есть дочь и что нужно выдать ее замуж за какого-нибудь татарина.

– Азыя – князь! – ответила Бася.

– Я не отрицаю, чтоб Азыя происходит от благородной крови; но и Кетлинг тоже не простолюдин, однако Христя Дрогаевская не пошла бы за него, если бы он не имел наших прав гражданства.

– Так постарайтесь для Азыи добыть такую грамоту!

– Да, легкое дело! Если бы кто захотел присоединить его к своему гербу, то сейм должен был бы, конечно, это утвердить; но нужно все-таки время и большую протекцию.

– Уж как не люблю я этих ожиданий! Что же касается до протекции, то она найдется. Верно, пан гетман не откажется замолвить за него словечко, он же так любит военных Миша, напиши к гетману!.. Тебе нужны чернила, перо, бумага, не правда ли? Сейчас же напиши! Я сейчас все принесу тебе – и свечи, и печать; ты же сядешь и сейчас же напишешь!

Пан Михаил засмеялся.

– Боже всемогущий! – воскликнул он. – Я просил у Тебя серьезную, положительную жену, а Ты дал мне вихрь!

– Говори так, говори, я возьму да и умру.

– Типун тебе на язык! – вскрикнул Володыевский. – Типун! Тьфу! Тьфу! В добрый час сказать, в худой промолчать!

Затем, обратясь к Заглобе, он спросил:

– Пан, не знаешь ли какого заговора против сглаза?

– Знаю, и я уже сказал его! – отвечал Заглоба.

– Пиши! – закричала Бася. – Я теряю терпение.

– Я рад бы двадцать писем написать, только бы угодить тебе, хотя и не знаю, что из этого выйдет. Тут и сам гетман ничего не сделает. А протекцию можно будет тогда пустить в ход, когда на то будет время. Бася, панна Нововейская посвятила тебя в тайны своего сердца, – хорошо! Но ты еще не говорила с Азыей и до сих пор не знаешь, пылает ли он такой же страстью к Еве?

– Еще бы не пылал! Вот прекрасно! Как не пылать, когда он ее в амбаре целовал! Ага!

– Золотое сердце! – сказал, смеясь, Заглоба. – Словно новорожденный ребенок, сама святая невинность. Дорогая моя, если бы мы вздумали – я и Михаил – жениться на всех тех, которых нам приходилось целовать, тогда нам нужно было бы принять магометанскую веру, мне сделаться падишахом, а ему крымским ханом. Не так ли, Миша?

– Я Михаила в этом подозревала еще тогда, когда не была за ним! – проговорила Бася. И, закрыв глаза пальчиками, шутливо добавила: – Поведи усиками, поведи! Не запирайся! Я все, все знаю! И ты знаешь!.. У Кетлинга!

Действительно, на лице Володыевского выразилось смущение, и он, поводя усами, постарался переменить разговор.

– Итак, ты все-таки не знаешь, влюблен ли Азыя в Нововейскую?

– Погодите, я переговорю с ним с глазу на глаз и все выпытаю. Но он влюблен! Должен быть влюблен. Иначе я его и знать не хочу!

– Право, она готова вбить ему эту любовь в голову! – сказал Заглоба.

– И вобью, если бы для этого нужно было каждый день его уговаривать!

– Прежде расспроси его, – сказал маленький рыцарь. – Быть может, с первого-то разу он не признается, – дикарь! Но это ничего! Понемногу приобретешь его доверие, узнаешь его лучше, и тогда мы посмотрим, что нам делать.

Затем, обращаясь к Заглобе, он прибавил:

– Она кажется легкомысленной, но зато какая быстрая!

– Козы тоже быстры! – отвечал важно пан Заглоба.

В это время в комнату влетел, как бомба, пан Богуш; поцеловав руку Баси, он крикнул:

– Черт побери этого Азыю! Я целую ночь не мог сомкнуть глаз, провал его возьми!

– Чем провинился перед вашей милостью Азыя? – спросила Бася.

– Знаете ли, господа, что мы вчера делали?

Пан Богуш обвел общество таким взглядом, будто глаза его хотели выскочить.

– Что?

– Занимались историей! Ей-Богу, не лгу, – историей!

– Какой историей?

– Историей Речи Посполитой. Это просто великий человек. Сам пан Собеский удивится, когда я представлю ему Азыевы мысли. Великий человек, повторяю вам и сожалею, что не могу сказать более; я уверен, что вы удивитесь. Скажу только: если удастся все, что он задумал, то Бог знает, куда это все зайдет!

– Например? – сказал Заглоба. – Может, он сделается гетманом?

Пан Богуш, подбоченясь, воскликнул:

– Да! Сделается гетманом! Сожалею, что не могу открыть вам всего. Гетманом будет – и баста!

– Может быть, над собаками, или за волами будет ходить? Чабаны тоже имеют своих гетманов! Тьфу! И что ты там рассказываешь, пан подстолий? Что он – Тугай-бей, ладно! Но если уж ему быть гетманом, то чем же должен быть Михаила ваша милость? Нам остается только быть кандидатами трех царей, выжидая пока Каспар, Мельхиор и Балтазар подадут в отставку. Меня, по крайней мере, шляхта региментарием назначила, только я из приязни к пану Павлу[16] уступил ему это звание; но я решительно не понимаю ваших предсказаний, господа.

– А я скажу вашей милости, что Азыя человек действительно великий!

– Я же говорила, – сказала Бася, глядя на дверь, в которую в это время входили остальные гости.

Сначала появились пани Боска с дочерью и пан Нововейский с Евой, которая казалась еще красивее и соблазнительнее, чем обыкновенно, несмотря на то, что ночь она провела очень беспокойно. Ей все снился Азыя, но гораздо прекраснее и ласковее, чем в былое время. При воспоминании об этом сне густой румянец покрывал ее щеки, и она боялась, что другие, взглянув на нее, догадаются о ее грезах.

Однако опасения ее были напрасны, так как все общество было занято рассказом пана Богуша, который не скупился на похвалы Азые. Бася была рада, что его слушал пан Нововейский, а также и Ева. Отец Евы уже перестал называть молодого татарина своим невольником и относился к нему спокойнее. Его чрезвычайно изумляло, что бывший его слуга оказался князем, сыном Тугай-бея. Он не верил ушам своим, слушая о необыкновенной отваге его и о доверии к нему гетмана. Все это Нововейскому казалось до того невероятным, что Азыя вдруг вырос в его глазах неизмеримо высоко. А между тем, пан Богуш таинственно продолжал повторять:

– Это еще ничего в сравнении с тем, чего я не могу рассказать об этом человеке.

Если некоторые из общества, слушая его, недоверчиво покачивали головами, то пан Богуш говорил:

– Только и есть два великих человека в Речи Посполитой: пан Собеский и Тугай-бей!

– Побойтесь Бога! – воскликнул наконец выведенный из себя пан Нововейский. – Князь он или не князь, но чем же он может быть в Речи Посполитой, не будучи шляхтичем; ведь у него до сих пор нет грамоты.

– Пан гетман выхлопочет ему десять грамот! – заметила Володыевская.

С полузакрытыми глазами, вся взволнованная, Ева слушала эти похвалы Азые и, Бог знает, с таким ли чувством она отнеслась бы к нему, Азые, бедному и неизвестному, с каким относилась теперь к Азые – князю, великому воину с блестящей будущностью. Этот блеск ослепил ее, а воспоминания о прежних поцелуях и вчерашних грезах заставляли ее дрожать всем телом.

«Такой великий, такой знаменитый! – думала Ева. – Что же удивительного, что он такой порывистый и огненный».

Глава X

В тот же день Бася стала допрашивать татарина, но на первый раз не стала очень настаивать на своем допросе, вспомнив, что муж говорил ей о дикости Азыи.

Но все-таки, встретясь с ним, она тотчас же заметила ему:

– Пан Богуш говорит, что вы знаменитый человек; но я думаю, что и знаменитейшие люди любви не бегают.

Молодой татарин потупился, склонив голову.

– Ваша милость, справедливо говорить изволите, – сказал он.

– Видишь, пан, – с сердцем не совладаешь: забьется, и баста!

При этих словах Бася тряхнула своей чупринкой и быстро заморгала, как бы давая понять, что любовь и ей знакома, да что и Азые она небезызвестна. Этот последний оглядел ее с ног до головы. И она ему показалась такой красавицей, какой он ее никогда не видал. Ее улыбающееся румяное личико с блестящими от любопытства прелестными глазками заставляло сильно биться его сердце. И чем вид ее был невиннее, тем более разгоралась в нем страсть к ней, и все сильнее и сильнее охватывало его одно жгучее желание: увезти ее от мужа, заключить навсегда в свои объятия, целовать без конца эти невинные, детские, чистые губки, чувствовать ее ласки, – а затем пусть все гибнет, хоть погибнет и он вместе с ней!..

Эти мысли вихрем кружились в голове Азыи, вызывая из сердца его все новые и новые желания. Но Азыя был необыкновенный человек, он обладал железной силой воли и умел сдержать себя, говоря: «Не время еще!»

По наружному виду молодого татарина невозможно было догадаться о той борьбе, которая происходила у него в сердце, когда он стоял перед Басей, такой холодный и сдержанный, хотя губы его и горели огнем, а глаза, устремленные на Басю, выражали то глубокое чувство, о котором ничего не могли сказать крепко стиснутые губы.

Но Бася, слишком наивная, чтобы догадаться о той страсти, какую внушила Азые, не думала, что ее слова могут быть поняты иначе; она придумывала, как бы ей дать понять татарину, что она хочет от него, и, подняв палец кверху, она сказала:

– Мало ли людей, которые носят в сердце своем скрытое чувство, не смея еще высказать, – между тем, если бы высказался откровенно, может быть, и узнал бы что-нибудь для себя хорошее.

На лицо Азыя набежала тень; в эту минуту безумная надежда охватила все существо его; но он быстро опомнился и, сдержав себя, проговорил:

– О чем вашей милости угодно говорить?

– Другая говорила бы с настойчивостью, так как женщины вообще нетерпеливы и опрометчивы, – отвечала Бася, – но я не такова. Помочь всегда готова, но доверенности сразу не требую, только говорю пану так: не скрывайся же и приходи ко мне, хоть каждый день. Об этом уж я говорила с мужем, и мало-помалу ты, пан, освоишься и узнаешь все мои добрые намерения и увидишь, что я не из легкомысленного любопытства тебя расспрашиваю, а только из участия и для того, что, желая помочь, должна быть уверена в чувствах пана. Однако остальное пану следует первому высказать. Когда мне признаешься, тогда, может быть, и я скажу пану что-нибудь приятное.

При этих словах вся надежда, за минуту перед этим возникшая в его сердце, разлетелась прахом. Он понял, что Бася говорила о Еве, и в мстительной душе его сильнее закипела ненависть против всего рода Нововейских. Тем больше он чувствовал теперь эту ненависть в сердце своем, что оно, за минуту перед тем, переполнено было такой безумной радостью. Но он опять вовремя овладел собою. Он был очень проницателен, как вообще все восточные люди, и в одно мгновение понял, что не должен высказывать своих настоящих чувств к Нововейским, чтобы не лишиться благосклонности Баси и тем самым сохранить себе возможность ежедневно видеть ее. В нем поднялась страшная борьба с самим, собою: он не в силах был побороть себя и солгать в это мгновение ей, властительнице души его, поступив против своей совести. Измученный всей этой непосильной борьбой и страданиями, он вдруг в изнеможении упал к ногам Баси и начал целовать их.

– В руки вашей милости отдаю я мою душу, в руки вашей милости отдаю мою судьбу! Я хочу поступать только так, как прикажете вы; я не хочу знать иной воли! Делайте со мной, что вам угодно! Я, несчастный, живу в муках и скорби! Сжальтесь же надо мной!

При этих словах из груди Азыи вырвался глухой стон; безнадежная любовь и погибшая надежда вызвали этот стон. Бася, слушая его, предполагала, что все слова его признания относятся к Еве. Ей чрезвычайно жаль стало этого молодого человека, и на глазах ее показались слезы.

– Встань, Азыя! – произнесла она, обращаясь к стоявшему на коленях татарину. – Я всегда желала пану добра и искренно готова помочь тебе. Ты, пан, происходишь из хорошего рода, а за твои заслуги тебе не откажут в шляхетском достоинстве; пана же Нововейского легко будет уговорить, потому что он иными глазами теперь смотрит на пана, а Ева-Тут Бася, встав на цыпочки и подняв свое свеженькое, румяное личико, прошептала Азые на ухо: