Пан Володыевский

При этом ближайший начальник стремглав подлетел к пану Михаилу и обнял его.

Пани Боска с дочерью явно повеселели и набожно складывали руки, обращаясь с благодарностью к Богу, что привел их к таким добрым людям.

– Если бы жил старый хан, – сказал пан Ненашинец, – еще легче бы дело было слажено: этот государь был расположен к нам, а о молодом говорят противное. Ведь и армянских купцов, за которыми едет пан Захарий Петрович, взяли в плен в самом Бахчисарае уже по воцарении молодого хана, говорят, даже просто по его повелению.

– Э, молодой изменится, как изменился старый, который, прежде чем убедился в благородстве нашего народа, был злейшим врагом польского имени, – сказал Заглоба. – Я это отлично знаю, потому что у него семь лет сидел в неволе.

При последних словах Заглоба уселся рядом с пани Боска.

– Посмотрите на меня и ободритесь. Семь лет! Не шутка, а как я возвратился, то столько выпотрошил этих негодяев, что за каждый день моей неволи по крайней мере по два головореза отправились в пекло, а на воскресенье и праздники, пожалуй, придется и по три, ха, ха!

– Семь лет! – во вздохом повторила пани Боска.

– Пропади я, если хоть один день прибавил. Семь лет провел в самом ханском дворце, – подтвердил Заглоба, таинственно помаргивая своими фасными глазами, – и притом, я доложу вам, что молодой хан, то мой.

И пан Заглоба, наклонясь к пани Боска, что-то прошептал ей и громко засмеялся, хлопая себя по коленам, и, увлекшись, проделал тоже самое и с пани Боска.

– Славное было время, ей-ей! – сказал он. – В молодости что ни встреча – то неприятель, что ни день – то новая шалость, – ха!

Целомудренная пани Боска торопливо отодвинулась от игривого рыцаря; остальные женщины сконфуженно опустили глазки, догадываясь, что в словах Заглобы есть что-то для них весьма нескромное, тем более что и все рыцари при его словах громко засмеялись.

– Надобно поскорей послать к пану Рущичу, – сказала Бася, – чтобы пан Петрович застал письма наши в Рашкове.

– Спешите, господа, с этим делом, пока зима, – добавил к этому Богуш, – потому, во-первых, что зимой татары набегов не предпринимают и дороги безопасны, а потом, весна еще Бог знает что принесет нам.

– Не получал ли пан гетман каких вестей из Царьграда? – спросил Володыевский.

– Да, и об этом нам необходимо переговорить. Ведь надобно же покончить с ротмистрами-перебежчиками. Когда возвратится Мелехович? От него все дело зависит.

– Ему осталось покончить только с остальными разбойниками и потом похоронить тела убитых Он должен возвратиться нынче или завтра рано утром. Я приказал ему похоронить только наших, – а азбовских можно и так оставить: зимой заразы бояться нечего. Волки их приберут.

– Пан гетман просил, – сказал Богуш, – чтобы Мелехович не встречал ни малейшего препятствия в своих сношениях с ротмистрами; сколько бы раз ни захотел поехать в Рашков, пусть едет. Пан гетман совершенно уверен в преданности к нам Мелеховича.

– Пусть себе ездит в Рашков или куда хочет, – сказал Володыевский. – С той минуты, как мы избавились от Азбы, он мне не очень здесь нужен. Ни одна шайка не появится в наших краях до первой травы.

– Так Азба уничтожен? – спросил пан Нововейский.

– Да, совершенно уничтожен. Не думаю, чтоб удалось уйти от нас двадцати человекам; но, разумеется, и тех переловят до последнего, если только Мелехович взялся за это дело.

– Я очень рад этому, – ответил Нововейский, – теперь можно совершенно спокойно ехать в Рашков. Пожалуй, мы могли бы отвезти письма к пану Рущичу, – добавил он, обращаясь к Басе.

– Благодарю, – отвечала Бася, – у нас беспрестанно бывают туда оказии.

– Конечно, все команды находятся между собой в постоянных сношениях, – объяснил пан Михаил.

– Но, позвольте! Вы поедете в Рашков с этой прекрасной девицей?

– Особенной красотой дочь моя, положим, похвалиться не может, – отвечал пан Нововейский. – Мы едем в Рашков, потому что сын мой служит там в отряде пана Рущича. Уж более десяти лет, как ушел он из дому и письменно умолял меня о прощении.

Маленький рыцарь от удивления даже руками всплеснул.

– Я теперь только понял, что вы родитель пана Нововейского. Мы так были заняты печальной судьбой пана Боски, что об этом и переговорить не успели. Да и сходство между вами большое! Скажите, пожалуйста, так он сын ваш?

– Так заверяла меня, по крайней мере, покойница жена, а так как она была женщина добродетельная, то я и не имею причины ей не верить.

– Вдвойне рад такому гостю; но, ради Бога, не называйте вашего сына негодным человеком, – он, напротив, отличный воин и храбрый рыцарь, которым вы можете по справедливости гордиться. После пана Рущича, он первый наездник. Неужели вам не известно, как высоко ценит пан гетман подобные таланты? Ему доверяют уже целые команды, и что бы ему ни поручили, он постоянно изо всех дел выходил с честью.

Лицо пана Нововейского от радости покрылось румянцем.

– Дорогой пан, – сказал он, – не раз случается отцу порицать дитя свое для того, чтобы кто другой его защитил словом, а потому скажу вам, что нельзя больше порадовать родительское сердце, как отвергая порицание. До меня дошла уже слава о похвальных подвигах Адама; но только теперь я поистине им радуюсь, потому что слышу похвалу из таких славных уст. Говорят, будто он не только мужественный воин, но вместе и рассудительный человек. Последнее меня несколько удивляет: Адам был чистый ветер. К военной службе имел такую сильную наклонность с малых лет, что почти ребенком убежал из дома. Признаюсь, если бы только удалось мне поймать его, то задал бы ему на память. Но теперь надобно поневоле забыть прошлое, – а то, пожалуй, опять спрячется лет на десять, а мне старому, грустно.

– Неужели он с тех пор ни разу не приезжал к вам?.

– Потому что я не позволил. Ну, уж будет с меня; я первый к нему еду, так как ему служба не дозволяет отлучиться. Я хотел было просить уважаемых хозяев приютить у себя мою дочь, пока я съезжу в Рашков; но коль скоро вы говорите, что по Дорогам все спокойно, то я и ее возьму с собою. Эта егоза любопытна, ну, пусть себе посмотрит на свет Божий.

– И людям себя покажет! – вставил словечко Заглоба.

– Смотреть-то не на что! – возразила девица, чьи смелые черные очи и губы, будто нарочно сложенные для поцелуя, говорили противное.

– Самая обыкновенная мордочка, не более! – сказал пан Нововейский. – Ба, но как увидит красивого офицера, то даже дрожит от радости. Потому-то я и взял ее с собою, – дома оставлять ее одну небезопасно. И если мне придется одному ехать в Рашков, то попрошу у ясной пани позволения поручить ей мою дочку, – только надобно ее держать на веревочке, а то начнет, пожалуй, брыкаться.

– Я сама была не лучше, – ответила Бася.

– Ее заставляли прясть, – отозвался Заглоба, – а она, за неимением кавалера, танцевала с веретеном! Но я вижу, что вы веселый человек, пан Нововейский. Баська! Желал бы я чокнуться с паном Нововейским, – люблю людей веселых.

Перед ужином вернулся Мелехович, которого пан Нововейский, разговаривавший в это время с Заглобой, сначала не заметил, а Ева, взглянув на него, покраснела, а потом побледнела как полотно.

– Пан комендант, – сказал Мелехович Володыевскому, – по приказанию вашему, беглецы пойманы.

– Хорошо! Где же они?

– По приказанию вашему, я приказал их повесить.

– Хорошо! А твои люди где?

– Часть осталась для погребения тел, остальные со мною.

При этих словах Мелеховича пан Нововейский взглянул на говорившего, и сильное удивление отразилось на его лице.

– Черт возьми! Что я вижу! – воскликнул он. Потом встал, пошел прямо к Мелеховичу и закричал:

– Азыя! Ты что тут делаешь, негодяй?

И он поднял руку с намерением хватить Мелеховича за ворот, но тот быстро увернулся и вспыхнул, как зарево, а затем, сделавшись мертвенно бледным, схватил руку Нововейского и проговорил:

– Не знаю я пана! Кто вы такой?

Причем он так сильно толкнул пана Нововейского, что тот не смог удержаться на ногах и упал на середину комнаты.

Сильное волнение не давало ему проговорить ни одного слова; затем, немного успокоившись, он крикнул:

– Панове! Да это мой человек – он бежал от меня! Он жил в моем доме с малолетства!.. Негодяй! Отпирается! Это мой слуга. Ева! Кто это? Отгадай?

– Азыя! – сказала, дрожа всем телом, Ева.

Мелехович не обратил ни малейшего внимания на Еву, а только, поводя ноздрями, не спускал с Нововейского взгляда, полного глубокой ненависти, и рука его то и дело сжимала кинжал. Он все продолжал двигать ноздрями, усы его дрожали, а из-под них виднелись белые блестящие клыки, как у разъяренного животного.

Бася бросилась между Нововейским и Мелеховичем, которого уже окружили офицеры.

– Что это значит? – спросила она, поморщившись. Увидев ее, противники немного успокоились.

– Ваша милость, – отвечал Нововейский, – это значит, что это мой человек, Азыя, сбежавший от меня! Служа еще смолоду в войске на Украине, я нашел его полуживым в степи и приютил. Он татарин. Он воспитывался в моем доме до двадцати лет и учился вместе с моим сыном. Когда сын мой ушел из дома, Азыя помогал мне в хозяйстве, пока не завел амурных шашней с Евой. Я это узнал, велел его выпороть, а он убежал. Как он здесь называется?

– Мелехович!

– Это он выдумал себе имя. Он Азыя – и только. Он говорит, что меня не знает но я его знаю, и Ева также!

– Господи! – сказала Бася. – Однако сын ваш его несколько раз видел, как же он не узнал его?

– Сын мой мог не узнать его; когда Стах бежал из дома, им обоим было по пятнадцать лет, а этот после еще шесть лет у меня сидел; он вырос в это время, возмужал, отпустил усы. Но Ева сейчас его узнала. Уж вам приличнее поверить обывателю, чем этому крымскому бродяге!

– Пан Мелехович – гетманский офицер, – сказала Бася, – мы ничего больше о нем не знаем.

– Позвольте мне допросить его, – отозвался комендант. Но пан Нововейский уже вышел из себя.

– Пан Мелехович! Какой он пан? Мой слуга, который взял себе чужое имя. Завтра я сделаю этого пана своим псарем; послезавтра прикажу его выпороть, и в этом мне и сам гетман препятствовать не может, – я шляхтич и знаю свои права.

В ответ на это Володыевский, поведя усом, довольно серьезно заметил:

– А я не только шляхтич, но и полковник и тоже свои права знаю. Своего человека может разыскивать пан, и даже идти к самому гетману; но здесь приказываю только я, и никто другой! Мелехович, что скажешь ты на все это? – спросил Володыевский.

Молодой липек, опустив глаза, молчал.

– Что твое имя Азыя, то мы все знаем! – сказал комендант.

– Что тут искать других доказательств! – воскликнул Нововейский. – Если это мой невольник, то у него на груди наколоты голубые рыбы.

При этих словах пан Ненашинец с удивлением взглянул на Мелеховича и, схватившись руками за голову, закричал:

– Азыя Тугай-бей!

Все присутствовавшие посмотрели на дрожащего всем телом пана Йенашинца. Вероятно, ему припомнились все. пережитые мучения.

– Это мой пленник. Он Тугай-бей, Господи! Это он!

Между тем молодой татарин, гордо закинув голову назад и взглянув на всех окружающих орлиным взглядом, разорвал на своей груди жупан и проговорил:

– Вот рыбы синего цвета! Я сын Тугай-бея.

Глава VIII

Воцарилось молчание; так сильно поразило всех имя свирепого вождя. Всем было хорошо известно, что Тугай-бей вместе с Хмельницким много горя и несчастья принесли Речи Посполитой. Целые моря польской крови были пролиты ими. Где бы они ни появлялись – на Украине ли, в Волыни, Подолии или Галиции, – везде оставляли за собой разрушения и пожары и уводили в плен десятки тысяч людей. А в настоящее время сын этого вождя находится в Хрептиове и гордо всему собранию говорит: «У меня синие рыбы, я – Азыя, кость от кости Тугая.» Но в то время знаменитые люди везде пользовались глубоким уважением, хотя бы душу каждого воина охватывал ужас при одном имени этого свирепого мурзы, – таким образом, слава отца как бы возвысила и Мелеховича в глазах всех присутствовавших; особенно женщины смотрели на него с большим любопытством, так как им вообще нравится все таинственное, да и самому Мелеховичу казалось, что он, после открытия тайны, как бы вырос в собственных глазах, и, стоя гордо посреди собрания с высоко поднятой головой, он наконец проговорил:

– Этот шляхтич говорит (тут он указал на Нововейского), что я из его дворовых, но я ему на это скажу: мой отец ездил верхом на лучших конях чем он. Впрочем, он говорит правду, я был у него; под его плетью моя спина обливалась кровью, чего я никогда не забуду, помоги мне в этом Боже!.. Я назвался Меле-ховичем, чтобы избежать его погони. Но теперь, хоть я и мог бы убежать в Крым, но, служа моему новому отечеству кровью и жизнью, я ничей, только гетмана. Мой отец из рода ханов, меня ожидали в Крыму богатства и роскошь; я же остался здесь в уничижении, потому что люблю эту отчизну и пана гетмана, и тех люблю, которые никогда не оказывали мне презрения!

После этих слов татарин, отдав поклон коменданту и поклонясь низко Басе, почти коснувшись головой ее колен, вышел из комнаты, захватив с собою саблю.

После его ухода некоторое временя все молчали; наконец пан Заглоба проговорил:

– Ха! Где пан Снитко? Говорил я, что этот Азыя волком смотрит, а он, пожалуй, и вправду волчий сын!..

– Львиный сын! – заметил Володыевский, – И кто знает, не пойдет ли он в отца!

– Господи! Неужели вы не заметили, господа, как у него зубы сверкали, точь-в-точь как у старого Тугая, когда он был зол, – сказал пан Мушальский, – по этому одному я бы его узнал; я ведь частенько видел старого Тугая.

– Не так часто, как я! – заметил Заглоба.

– Теперь понимаю, – вставил пан Богуш, – почему он имеет такое доверие между липковцами и черемисами. Ведь они имя Тугая произносят, как святыню. Как Бог свят! Если бы этот человек захотел, он мог бы их всех до одного перевести в службу султана и наделать нам множество неприятностей.

– Этого он не сделает, – отвечал Володыевский, – потому что любит свое отечество и гетмана – что правда, то правда; иначе бы не служил между нами, имея возможность уйти в Крым и наслаждаться там роскошью. Тут же он роскоши никогда не знал.

– Конечно, не сделает! – повторил пан Богуш. – Если бы он хотел изменить, то давно бы сделал это. Что ему мешало?

– Напротив, – прибавил пан Ненашинец, – я верю теперь, что он привлечет назад к Речи Посполитой изменников ротмистров.

– Пан Нововейский, – сказал вдруг пан Заглоба, – если бы ты знал, что это сын Тугай-бея, может быть, того, может быть, так. что?.

– Велел бы ему дать вместо трехсот тысячу триста кнутов. Пусть гром меня убьет, если бы этого не сделал! Панове! Меня удивляет, что он, будучи отродьем Тугая, не убежал в Крым. Может быть, потому, что недавно узнал об этом, у меня же он ничего подобного не зная Все это меня удивляет, и я скажу вам: ради Бога, не верьте ему! Я его знаю больше, чем все вы, и скажу только одно: дьявол не так увертлив, бешеная собака не так запальчива, волк менее упрям и ужасен, чем этот человек. Погодите, он еще всем здесь насолит!

– Что вы, пан, говорите! – возразил Мушальский. – Мы его видели в деле при Кальнике, Умане, Бреславле и в сотне других случаев!

– Он не простит обиды – отомстит!

– А как он отделывал нынче азбовских бродяг! Что на это скажешь, пан?

В это время Володыевская, заинтересованная разыгравшейся историей с Мелеховичем, сильно взволнованная и желавшая, чтобы конец был достоин начала, подталкивала Еву, шепча ей на ухо:

– Ева, ведь ты его любила? Признайся, не отнекивайся! Любила, а?.. И еще любишь, что? Я уверена. Будь со мною откровенна. Кому же тебе признаться, если не мне, женщине? Его кровь почти царская! Пан гетман ему выхлопочет шляхетство. Пан Нововейский не будет сопротивляться. Азыя тебя тоже, верно, еще любит! Уж я знаю, уж знаю, знак! Не бойся, он мне верит! Я сейчас его допрошу! Он скажет мне все без пытки! Ведь ты его ужасно любила? Любишь же его еще?

Рассудок Евы словно помутился. Она не забыла того вспыльчивого мальчугана, бывшего товарищем, а вместе с тем и слугой ее брата, который ей, тогда еще ребенку, высказал свое расположение, о чем она, после его побега, перестала и думать. В настоящее же время пред ней явился красавец и грозный воин, славный своими победами и притом сын князя, хотя и татарского. Азыя показался ей совершенно в другом виде, что ее ошеломило, и она почувствовала какое-то опьянение. Ей припомнилось давно прошедшее, и хотя она не могла еще в эту минуту полюбить Мелеховича, но сердце ее было уже подготовлено к этому.

Так как старания Баси допросить Еву не увенчались успехом, то она, взяв Еву и Зосю, отправилась с ними в другую комнату, где опять приступила к Еве.

– Ева! Говори скорей, скорей, любишь его?

Лицо Евы было освещено солнечным светом. Она была брюнетка с черными глазами, натура страстная; при воспоминании о ее любви к Мелеховичу всякий раз кровь приливала к ее лицу.

– Ева, – повторила в десятый раз Бася, – ведь ты любишь его?

– Не знаю, – неуверенно ответила Ева.

– Ага, ты не противоречишь? Ну, так уж я знаю! Только не ужасайся! Я первая сказала Михаилу, что люблю его, – и ничего! И хорошо! Вы прежде, верно, очень любили друг друга? А! Теперь понимаю! Это он с тоски по тебе ходит всегда такой угрюмый, как волк Бедняга чуть не иссох от горя! Что было между вами? Говори!

– Он сказал мне однажды, в кладовой, что меня любит, – шепнула панна Нововейская.

– В кладовой! Вот еще! А потом что?

– Потом схватил меня и начал целовать, – продолжала еще тише молодая девушка.

– Видите, какой прыткий! А ты что?

– А я побоялась закричать!

– Побоялась закричать! Слышишь, Зося? Когда же открылась ваша любовь?

– Отец пришел и ударил его кулаком, потом бил меня и его приказал бить, да так бить, что он две недели не вставал!

Сказав это, молодая девушка заплакала – отчасти от жалости к Мелеховичу, а отчасти и от смущения. Зося, видя ее слезы, также расплакалась, а Володыевская принялась уговаривать Еву:

– Все кончится хорошо, даю свою голову, и Михаила, и пана Заглобу запрягу в дело. Уж я сумею их подговорить, не бойся! Перед остроумием пана Заглобы никто не устоит. Ты его не знаешь! Не плачь, Ева, сейчас ужинать!

Мелехович не появился к ужину. Он остался у себя в комнате, где, согрев на огне водку с медом, пил ее, заедая сахаром. Поздней ночью явился к татарину пан Богуш, чтобы переговорить о случившемся.

Мелехович пригласил его сесть на табурет, который был обит шкурою овцы, и стал угощать горячим напитком.

– А пан Нововейский все еще хочет сделать из меня своего слугу?

– Об этом и речи быть не может, – ответил пан стольник новоградский. – Скорей бы пан Ненашинец мог на тебя иметь виды, но и ему теперь ты не нужен, его сестра или уже умерла, или даже не пожелает изменения своей судьбы. Пан Нововейский не знал, кто ты, когда наказывал тебя за свидание с его дочерью. А теперь и он как потерянный ходит. Хотя твой отец и много зла сделал нашему отечеству, – ведь он был знаменитым завоевателем, – а все же добрая кровь всегда останется доброй кровью! Никто тебя не тронет здесь пальцем, пока ты будешь служить своему новому отечеству верно, тем более что у тебя везде есть друзья!

– Почему же мне не служить ему верно? – ответил Азыя. – Мой отец вас бил; но он был язычник; я же верую во Христа.

– В том-то и дело! В том-то и дело! Ты уже не можешь воротиться в Крым, разве только изменивши веру; но вместе с тем ты утратишь и отпущение грехов, что тебе не заменят никакие земные блага и почести. Говоря по правде, ты должен благодарить и пана Ненашинца, и пана Нововейского: первый из них вырвал тебя от язычников, второй воспитал тебя в истинной вере.

– Я знаю, что я должен быть благодарным, и я постараюсь отблагодарить их Ваша милость заметили справедливо, что я нашел здесь много доброжелателей! – отвечал Азыя.

– Ты говоришь это так, будто во рту у тебя полынь, а посчитай-ка их сам.

– Его милость пан гетман и ваша милость на первом плане; это я буду повторять до самой смерти. А кто еще – право, не знаю…

– А здешний комендант? Разве думаешь, он выдал бы тебя кому-нибудь, если бы ты даже не был сыном Тугая? А она? А пани Володыевская? Я слышал, что она говорила о тебе во время ужина. Ба! А еще перед тем, как Нововейский тебя узнал, она всегда тебя отстаивала! Пан Володыевский для нее сделал бы все, ведь он света за ней не видит, мне кажется, что сестра не может больше любить брата, чем она тебя. Во все время ужина твое имя не сходило у нее с языка.

При последних словах Богуша Азыя моментально наклонился над кружкой с горячим напитком и начал дуть на него. Его синеватые губы были выпячены вперед и на лице выразилась вся дикость его племени. Заметив это выражение, пан Богуш сказал:

– Ай, ай! Как ты, однако, в эту минуту похож на старого Тугай-бея, трудно вообразить. Ведь я его знал отлично; видывал его при ханском дворе и на поле битвы, около двадцати раз ездил в его сихень.

– Да благословит Господь справедливых, да уничтожит зараза обидчиков! – ответил Азыя. – За здоровье гетмана.

Пан Богуш выпил.

– Пью за здоровье и многие лета гетмана! – сказал он. – Правда, нас немного, которые стоят при нем, – но зато мы истинные солдаты. Даст Бог, не поддадимся мы тем вертихвостам, которые умеют только собираться на сеймы и обличать пака гетмана в измене против короля. Шельмы! Мы день и ночь стоим настороже против неприятеля, а они только и думают о пышных банкетах! Вот их работа! Пан гетман шлет посла за послом, прося о помощи для Каменца, и, как Кассандра, предсказывает падение Илиона и народа Приамова, а эти вертопрахи ни о чем не думают, – только и знают, что доискиваются, кто провинился перед королем!

– О чем вы говорите, ваша милость?

– Так, про себя. Я сделал сравнение между нашим Каменцем и Троей; но ты, верно, о Трое теперь и не думал. Пусть только немного все успокоится, так пан гетман выхлопочет тебе шляхетство, даю голову! Теперь такие времена, что случай всегда может представиться, если только хочешь действительно прославиться!

– Или имя мое покроется славой, или земля меня покроет. Все услышат обо мне, как Бог свят!..

– Ну, а что же те, там? Что Крычинский? Воротятся? Не воротятся? Что они теперь делают?

– Сидят в сихенях: одни в Ужийской степи, другие дальше. Трудно им сговориться между собой – далеко. Велено им весной идти всем к Адрианополю и набирать побольше съестных припасов с собой.

– Неужели! Это очень важно, потому что если в Адрианополе будет большой военный конгресс, то война с нами неминуема. Сейчас же надобно уведомить об этом пана гетмана. Он тоже думает, что война будет; но отправка в Адрианополь была бы несомненным признаком.

– Галим говорил мне, что у них поговаривают, будто и сам султан думает быть в Адрианополе.

– Слава Отцу и Сыну! А тут у нас всего и войска-то одна горсть. Одна надежда на каменецкие скалы. Разве Крычинский предлагает новые условия?

– Они больше жалуются, чем предлагают условия: помилование, возвращение прав и привилегий шляхетских, какие они имели в прежние времена, чины ротмистров – вот чего они хотят. Но ведь султан дал уже им больше прав, так вот они и колеблются.

– Что ты рассказываешь? Как же султан может дать больше, чем Речь Посполитая? В Турции все права зависят от одной султанской фантазии. Хотя бы и тот, который ныне живет и царствует, сдержал все свои обещания, но наследник может уничтожить все, если захочет. Между тем у нас привилегия – вещь святая, и кто получит шляхетство – у того и сам король не может ничего отнять.

– Они говорят, что хотя они и принадлежали к шляхте, однако с ними обходились, как с простыми солдатами, а начальники не раз приказывали им отбывать различные повинности, от которых освобождена не только шляхта, но даже и простые дворовые люди.

– Ну, как скоро гетман им обещает.

– Никто из них не сомневается в великодушии гетмана, и все его сердечно уважают но они так думают: самого гетмана шляхта называет изменником; его сильно при дворе ненавидят, ему конфедерация грозит судом, как же ему удастся что-то устроить?

– Что ж далее? – спросил пан Богуш, тряся чуприной.

– Да они сами не знают, что им делать!

– У султана останутся?

– Нет.

– Ба! Кто ж может принудить их возвратиться в Речь Посполитую?

– Я.

– Как так?

– Я сын Тугай-бея!

– Милый друг, Азыя, – сказал, помолчав, Богуш, – я не отрицаю, что они могут любить и почитать тебя, как сына славного Тугай-бея, хотя они наши татары, а Тугай был нашим врагом. Я все это понимаю, потому что и у нас есть шляхта, которая с уверенностью утверждает, что Хмельницкий был шляхтичем и происходил не от казацкого, а от нашего племени, из Мазуров. Он был такая шельма, что и в аду не найдешь худшей; но что он был знаменитый воин, в том ему никто отказать не может, такова, видно, людская природа! Но чтоб твое происхождение от Тугая давало тебе право приказывать всем татарам, – к этому не вижу я настоящего повода.