Огнем и мечом

– Чьи вы люди? – грозно спросил поручик.

– Богуновы, – ответил Антон, видя, что нужно говорить правду, потому что самый цвет одежды выдал бы их. И, узнав поручика, которого видывал в Переяславе, прибавил с притворной радостью: – Пан поручик Кушель! Слава богу!

– А, это ты, Антон! – сказал офицер, узнав есаула. – Что вы тут делаете? Где ваш атаман?

– Гетман послал нашего атамана к князю просить помощи, и он поехал в Дубны, а нам велел бродить по деревням и ловить беглых.

Антон врал, как по заказу, но надеялся на то, что если драгунский полк идет от Днепра, то не знает еще ни о нападении на Розлоги, ни о битве под Васильевкой, ни о зверском поступке Богуна.

Но поручик сказал:

– Однако можно подумать, что вы хотите примкнуть к бунтовщикам.

– О нет, – отвечал Антон, – если бы мы хотели идти к Хмелю, то не были бы по эту сторону Днепра.

– Правда, – сказал Кушель, – я не могу отрицать этого. Но атаман не застанет князя-воеводы в Лубнах.

– А где же князь?

– Уехал в Прилуки и, может, только вчера двинулся в Лубны.

– Жаль! У атамана есть письмо от гетмана князю… А смею спросить вашу милость, вы идете из Золотоноши?

– Нет! Мы стояли в Каленках, а теперь получили приказ идти к Лубнам: оттуда князь двинется на Хмеля со всеми силами. А вы куда идете?

– В Прохоровку, потому что там переправляются мужики.

– Много их убежало?

– Ой, много, много.

– Ну, поезжайте с Богом!

– Покорнейше благодарим вашу милость. Счастливого пути!

Драгуны расступились, и отряд Антона выехал из оврага; проехав его, Антон остановился у выхода и долго прислушивался, а когда драгуны исчезли из виду, и за ними замолк последний звук, он обратился к своим казакам и сказал:

– Знайте, дурни, что если бы не я, то вы через три дня посдыхали бы на колах в Лубнах. А теперь вперед во весь дух!

И они помчались.

«Счастье наше! – подумал Антон. – Во-первых, удалось спасти свою шкуру, и, во-вторых, что драгуны не из Золотоноши и Заглоба разошелся с ними, а то, если бы он их встретил, он не боялся бы уже погони».

Действительно, судьба не благоприятствовала Заглобе: если бы он встретил Кушеля, то сразу избавился бы от тревог и опасностей…

В Прохоровке он узнал ужасное известие о корсунском поражении. Уже по дороге в Золотоношу по деревням и хуторам ходили слухи о великой битве и о победе Хмельницкого, но Заглоба не верил им, зная по опыту, что среди народа каждое известие всегда бывает преувеличено и что он любит рассказывать чудеса о казацких победах. Но в Прохоровке все его сомнения рассеялись, страшная, зловещая истина поразила его. Хмель торжествовал: коронные войска были уничтожены, гетманы в плену, а вся Украина была объята огнем восстания.

Заглоба в первую минуту потерял голову. Он был в ужасном положении. Счастье изменило ему: он не нашел в Золотоноше никакого гарнизона, весь город был настроен против ляхов, а старая крепость была пуста. Он не сомневался ни минуты, что Богун ищет его и рано или поздно нападет на его след. Правда, шляхтич метался из стороны в сторону, как затравленный заяц, но он насквозь знал гончую, которая гналась за ним, и знал, что гончая эта не даст сбить себя с верного пути. Сзади был Богун, впереди – бунт, резня, пожары, татарские отряды и остервенелая толпа. Бегство при таких условиях было неосуществимо, особенно с девушкой, хоть и переодетой в дедовского поводыря, но всюду обращавшей на себя внимание своей красотой.

Действительно было отчего потерять голову.

Но Заглоба никогда не терял ее надолго. Несмотря на величайший беспорядок в мыслях, он прекрасно сознавал одно: что Богуна он боится во сто раз больше, чем резни, бунта и самого Хмельницкого. При одной мысли, что он может попасть в руки страшного атамана, у него леденела кровь. «Задал бы он мне трепку, – повторял он ежеминутно, – а здесь передо мною море бунта».

Оставался только один путь спасения – бросить Елену, но пан Заглоба не хотел делать этого.

– Не иначе, – говорил он ей, – как напоили вы меня каким-нибудь зельем; и приведет это к тому, что сдерут с меня шкуру из-за вас.

Но он не допускал даже мысли бросить ее. Что же было делать?

– Князя искать – не время! Передо мною море бунта, нырну в него, хоть скроюсь на время, а потом, даст бог, переплывуна другой берег.

И он решил переправиться на другой берег Днепра.

Но в Прохоровке это было нелегко. Николай Потоцкий забрал для Кшечовского и его войска все лодки, паромы, чайки и «подъездки» от Переяслава до самого Чигирина.

В Прохоровке был только один дырявый паром. Его дожидались тысячи бежавшего из Заднепровья народа. В деревне заняты были все хаты, хлевы, гумна; дороговизна была страшная. Пану Заглобе пришлось не шутя зарабатывать кусок хлеба игрой на лире и песнями. Они не могли переправиться на другой берег целые сутки, так как паром дважды испортился. Ночь, холодную и ветряную, провели на берегу реки у костров с пьяными мужиками. Княжна падала от усталости и от боли: мужицкие сапоги до крови стерли ей ноги, она боялась серьезно захворать. Лицо ее почернело и побледнело, чудные глаза потухли, она каждую минуту боялась, что ее узнают или что вдруг нагрянет погоня от Богуна. В эту же ночь она увидела страшное зрелище. Мужики привели с устья Роси нескольких шляхтичей, бежавших от татар к Вишневецкому, и предали их на берегу страшной казни. Им сверлили глаза буравами, а головы давили между камнями. Кроме того, в Прохоровке были две еврейские семьи; обезумевшая толпа бросила их в Днепр, а так как они не сразу пошли ко дну, то их топили длинными палками, сопровождая все это дикими криками. Пьяные казаки заигрывали с захмелевшими молодицами. Страшные взрывы смеха зловеще разносились над темными берегами Днепра. Ветер раздувал костры, так что искры гасли в волнах. Иногда поднималась паника – раздавались крики: «Люди, спасайтесь, Ерема идет!» И люди толпой бросались к берегу, сталкивая друг друга в воду. Раз чуть не задавили Заглобу с княжной. Ночь была адская, бесконечная. Заглоба выпросил штоф водки, пил сам и заставил пить и княжну, грозя, что иначе она лишится чувств и заболеет горячкой. Наконец днепровские волны побледнели и заблестели; Заглобе хотелось поскорее переправиться на ту сторону. К счастью, паром был уже исправлен, но давка была страшная.

– Место диду! Место диду! – кричал Заглоба, держа меж вытянутыми руками Елену и охраняя ее от натиска толпы. – Иду к Хмелю и Кривоносу! Место диду, добрые люди, чтоб вас черная смерть передушила! Я не вижу и упаду в воду… Мальчугана утопите! Расступитесь, детки, чтобы вас скрутило! Чтоб вам издохнуть на колах!

Крича и ругаясь, растолкав толпу своими могучими руками, Заглоба втолкнул на паром Елену, а потом пробрался и сам и закричал:

– Довольно вас! Чего лезете, и так вас много, придет и ваш черед, а если и не придет, не велика беда.

– Довольно, довольно! – кричали и те, которые уже были на пароме. – Отчаливай! Отчаливай!

Весла напряглись – паром стал удаляться от берега. Быстрые волны отнесли его по течению реки к Домонтову. Они переплыли уже половину реки, как вдруг в толпе, оставшейся на берегу, поднялась страшная суматоха: одни бежали как сумасшедшие к Домонтову, другие кричали, махали руками или бросались в воду.

– Что это? Что случилось? – спрашивали на пароме.

– Ерема! – крикнул кто-то.

– Ерема! Ерема! Спасайтесь! – кричали другие.

Весла лихорадочно заработали, и паром несся, как казацкая чайка. В ту же минуту на прохоровском берегу показались какие-то всадники.

– Войско Еремы! – закричали на пароме.

Солдаты скакали по берегу, расспрашивая про что-то людей, и, наконец, закричали плывшим на пароме:

– Стой! Стой!

Заглоба взглянул, и его обдало холодным потом с ног до головы: он узнал казаков Богуна. Это был Антон с казаками.

Но Заглоба никогда не терялся окончательно: он прикрыл рукой глаза, долго всматриваясь, как человек плохо видящий, и наконец закричал, точно с него сдирали шкуру.

– Детки! Это казаки Вишневецкого! Ради бога, скорей к берегу! Тех, что на берегу остались, уж поминай как звали! А паром надо изрубить – иначе мы все погибнем!

– Скорей, скорей, изрубить паром! – закричали и другие. Поднялись крики, из-за которых не слышно было криков из Прохоров-

ки. В эту минуту паром зашуршал о береговой песок. Мужики стали выскакивать, но не уСпели еще одни выйти, как другие принялись рубить топорами дно. Паром разрушали с бешенством, рвали его на части – ужас придавал силы разрушителям. А Заглоба кричал:

– Руби, жги, ломай! Спасайся! Ерема идет! Ерема идет!

А на другом берегу крики при виде разрушения усилились, но было слишком далеко и нельзя было разобрать, что кричат. Размахивание руками походило на угрозы и только ускоряло поломку парома. Через минуту он исчез под водой, но вдруг из всех грудей вырвался крик ужаса и испуга.

– Прыгают в воду! Плывут к нам! – кричали мужики.

В воду спрыгнул сперва один всадник, за ним десятки других пустились вплавь к противоположному берегу. Это была безумная смелость, так как весной вода текла быстрее, чем всегда. Лошади, уносимые течением, не могли плыть прямо, их сносило в сторону с необычайной быстротой.

– Не доплывут! – кричали мужики.

– Потонут!

– Слава богу! Вот уж одна лошадь погрузилась!

– Погибель им!

Лошади переплыли уже треть реки, но вода сносила их вниз все сильнее. Они, по-видимому, лишались сил и погружались все глубже; казаки уже были по пояс в воде. Прошло несколько времени. Из Шелепухи прибежали мужики смотреть, что творится: над водой виднелись уже только одни лошадиные морды, а казакам вода доходила до груди. Но они проплыли уже половину реки. Вдруг под водой исчез один казак с лошадью, за ним другой, третий, пятый – число плывущих все уменьшалось. На обоих берегах реки воцарилось глухое молчание, но все бежали по течению, чтобы посмотреть, что будет дальше. Казаки переплыли уже две трети реки, число их еще уменьшилось; лошади тяжело храпели; видно было, что некоторые доплывут до берега. Вдруг в тишине раздался голос Заглобы:

– Гей, детки! К пищалям! Погибель княжеским казакам!

Показался дым, загремели выстрелы; раздались отчаянные крики, а через минуту лошади, казаки – все исчезло под водой. Река опустела, и только вдали в волнах чернело конское брюхо или мелькала красная шапка казака.

Заглоба посмотрел на Елену и подмигнул ей…

XXII

Князь-воевода русский еще до встречи со Скшетуским на пепелище Розлог знал уже о корсунском поражении, так как о нем ему донес пан Поляновский, княжеский гусар в Саготине. Раньше князь был в Прилуках и выслал оттуда пана Богуслава Машкевича с письмом к гетманам, спрашивая, куда они прикажут ему явиться со всем войском. Но пан Машкевич долго не возвращался с ответом гетманов, и князь двинулся к Переяславу, рассылая во все стороны отряды и приказав собрать разбросанные по всему Заднепровью полки и отправить их в Лубны. Но скоро пришли вести, что несколько казацких полков, стоявших на татарской границе в «полянках», рассеялись или примкнули к мятежу. Князь, видя, что силы его уменьшились, был немало огорчен этим, так как не ожидал, что люди, с которыми он одержал столько побед, могли покинуть его. Встретив пана Поляновского и узнав от него о неслыханном поражении, он скрыл это известие от войска и пошел дальше к Днепру наугад, в самое сердце бури и мятежа, чтобы отомстить за поражение, смыть позор с войск или же пасть самому. Притом он думал, что от погрома должно было уцелеть хоть немного войска. Соединившись с его шеститысячной армией, оно могло не без успеха помериться с Хмельницким. Остановившись в Переяславе, он поручил маленькому Володыевскому и пану Кушелю разослать своих драгун в Черкасы, Мантово, Секирну, Бучач, Стайки, Трахтымиров, Ржищев и забрать все лодки и паромы, какие там только окажутся. Потом войско должно было переправиться с левого берега к Ржишеву. Посланные узнали от беглецов о поражении, но нигде не нашли ни одной лодки, ибо, как уже было сказано, гетман забрал их для Барабаша и Кшечовского, остальные уничтожила взбунтовавшаяся чернь из боязни перед князем. Володыевский однако же переправился с десятком драгун на правый берег на сколоченном на скорую руку плоту и, захватив нескольких казаков, привел их к князю. От них князь узнал о страшных последствиях корсунского поражения и о безмерном мятеже. Восстала, как один человек, вся Украина. Мятеж разливался, как наводнение, когда вода в одно мгновение покрывает огромное пространство. Шляхта защищалась в своих замках и усадьбах; но многие из этих замков были уже взяты. Силы Хмельницкого росли с каждой минутой. Захваченные казаки говорили, что его войско доходит до двухсот тысяч, а через несколько дней силы эти могли легко удвоиться. Поэтому он остался после битвы в Корсуни, пользуясь затишьем, чтобы привести в порядок свои огромные полчища. Он разделил чернь на полки, назначил полковниками атаманов и опытных запорожских есаулов, послал отдельные отряды и целые дивизии брать соседние замки. Обсудив все это, князь Еремия видел, что ввиду недостатка лодок, заготовление которых для шести тысяч человек отняло бы несколько недель, и ввиду огромной численности неприятеля невозможно было переправиться через Днепр в той местности, где он находился. На военном совете пан Поляновский, полковник Барановский, стражник Александр Замойский, пан Володыевский и Вурцель советовали князю идти на север, к Чернигову, который лежал за глухими лесами, а затем на Любеч и там уж переправиться к Брагинову. Путь этот был далекий и опасный, потому что за черниговскими лесами до Брагинова тянулись громадные болота, через которые трудно было переправиться даже пехоте, не говоря уже о тяжелой коннице и артиллерии.

Князю, однако, понравился этот совет, но перед долгим походом он хотел еще раз показаться на своем Заднепровье, чтобы хотя временно не допустить взрыва мятежа, собрать шляхту, навести ужас на народ и надолго оставить впечатление этого ужаса: в отсутствие князя этот ужас должен был быть ангелом-хранителем страны и опекуном всех тех, кто не мог идти с войском князя. А так как княгиня Гризельда, панны Збараские, двор и некоторые пехотные полки были еще в Лубнах, то князь решил идти туда попрощаться. Войско двинулось в тот же день во главе с Володыевским и его драгунами, которые хотя и были все малороссами, но, воспитанные в строгой дисциплине и превращенные в регулярное войско, преданностью своей превосходили другие полки. В стране еще было спокойно. Кое-где лишь появлялись шайки бродяг, грабивших без различия и шляхетские усадьбы, и мужиков; дорогой многие из них были перебиты или посажены на кол. Но чернь нигде еще не восстала. Всюду было брожение умов, мужики потихоньку вооружались и уходили за Днепр. Страх сдерживал еще жажду разбоя и крови. Но дурным предзнаменованием служило уже то, что в деревнях, из которых мужики не ушли к Хмельницкому, они все же бежали при приближении княжеских войск, точно опасаясь, что страшный князь прочтет у них по глазам, что таится в глубине их души, и будет карать их. Он карал всюду, где замечал малейший признак бунта, а так как вообще натура у него была несдержанная и не знавшая границ ни в милости, ни в наказании, то и здесь он карал всех немилосердно. Можно было сказать, что по обоим берегам Днепра бродили одновременно два вампира – один для шляхты – Хмельницкий, другой для восставшего народа – князь Еремия. В народе говорили, что когда эти два льва столкнутся, то солнце затмится и реки заалеют. Но столкновение это было еще далеко, так как Хмельницкий – победитель в битве при Желтых Водах и Корсуни, Хмельницкий, уничтоживший коронные войска, взявший в плен гетманов и стоявший во главе стотысячной армии, попросту говоря, боялся лубенского пана, который пошел искать его за Днепром.

Княжеские войска перешли Слепород, а сам князь задержался для отдыха в Филиппове, куда ему дали знать, что прибыли гонцы от Хмельницкого, которые просили у него аудиенции. Князь велел им явиться немедленно. Вскоре в дом подстаросты той усадьбы, где остановился князь, вошли довольно гордо и смело шесть запорожцев, особенно старший из них, атаман Сухая Рука, гордившийся корсунским погромом и своим недавним чином полковника. Но когда они взглянули в лицо князю, ими овладел такой страх, что, упав ему в ноги, они не смели вымолвить ни слова. Князь, окруженный первыми рыцарями, велел им встать и спросил, зачем они прибыли.

– С письмом от гетмана, – ответил Сухая Рука.

Услышав это, князь, пристально глядя на казака, ответил спокойно, но с ударением на каждом слове:

– От вора, лодыря и разбойника, а не гетмана!

Запорожцы побледнели или, вернее, посинели и, опустив головы на грудь, молча стояли у дверей. А князь велел пану Машкевичу прочесть письмо.

Письмо было полно покорности. В Хмельницком, даже после Корсунской победы, лиса брала верх над львом, змея – над орлом, он не забывал, что пишет Вишневецкому[47]. Он ластился, быть может, для того, чтобы успокоить и потом больнее укусить. Он писал, что все произошло по вине Чаплинского, а если гетманы испытали на себе превратность судьбы, то виной этому не он, Хмельницкий, а собственная их доля и притеснения, которые испытывают казаки на Украине. Он просил князя не ставить это ему в вину и простить его, за что он навсегда останется его покорным слугой; а чтобы избавить своих посланных от его гнева, он уведомлял князя, что пойманного в Сечи гусарского поручика Скшетуского он отпустил невредимым. Затем следовали жалобы на высокомерие Скшетуского, который не хотел взять от него писем к князю, чем оскорбил его гетманское достоинство и все запорожское войско. Этому высокомерию и пренебрежению, которые казаки всегда встречали со стороны ляхов, приписывал Хмельницкий все, что случилось, начиная от Желтых Вод до Корсуни. Письмо кончалось изъявлением верности Речи Посполитой и покорности князю.

Слушая это письмо, сами посланные были удивлены. Они не знали заранее содержания письма, но ожидали скорее оскорблений и вызова, чем просьбы. Одно было ясно, что Хмельницкий не хотел ставить всего на карту и вместо того, чтобы идти на столь славного вождя со всеми своими силами, он оттягивал и, очевидно, выжидал, чтобы войско князя уменьшилось в походах и битвах с отдельными отрядами; ясно было, что он боялся князя. Послы еще больше присмирели и во время чтения письма не спускали глаз с князя, боясь прочесть в его взоре свой смертный приговор, хотя, идя к нему, они уже приготовились к этому. А князь слушал спокойно и только по временам опускал веки, точно желая затаить молнии гнева. Видно было, что он едва сдерживает негодование. Когда чтение было кончено, он не сказал ни слова послам, а лишь велел Володыевскому увести их и держать под стражей, а сам, обращаясь к полковникам, сказал следующее:

– Велика хитрость нашего неприятеля – одно из двух: или он хочет усыпить меня этим письмом, чтобы потом напасть врасплох, или идти в глубь Речи Посполитой, заключить с нею мир и получить прощение от сейма и короля, а тогда он будет в безопасности; если б я вздумал продолжать воевать с ним, то мятежником оказался бы не он, а я, так как я нарушил бы волю Речи Посполитой.

Вурцель даже за голову схватился:

– О vulpes astuta![48]

– Что же вы мне посоветуете, мосци-панове? – продолжал князь. – Говорите смело, а потом я объявлю вам свою волю.

Первый начал старик Зацвилиховский, который давно уже покинул Чигирин и присоединился к князю.

– Пусть все будет по воле вашей светлости, но если можно мне дать совет, то я скажу, что вы, ваша светлость, с присущей вам быстротой, поняли намерения Хмельницкого, ибо они вполне определенны; мне кажется, что обращать внимание на его письмо не нужно, но, обеспечив безопасность княгини, идти за Днепр и начать войну прежде, чем он поведет переговоры с Речью Посполитой; позор и стыд для нее будет оставить подобное insultum[49] безнаказанным. Я, впрочем (и он обратился к полковникам), жду мнения мосци-панов и не считаю свое безошибочным.

Обозный стражник Александр Замойский ударил рукой по сабле:

– Мосци-хорунжий, вашими устами вещает мудрость и опытность! Надо сорвать голову гидре, пока она не разрослась и не пожрала нас самих.

– Аминь! – закончил ксендз Муховецкий.

Остальные полковники по примеру стражника загремели саблями и заскрежетали зубами, а Вурцель сказал следующее:

– Мосци-князь, оскорбление для вашего имени уже то, что этот вор осмелился писать вашей светлости – только кошевой атаман имеет от Речи Посполитой это право. А его, гетмана-самозванца, можно считать только убийцей, как это справедливо рассудил пан Скшетуский, не приняв от него писем к вашей светлости.

– Так и я думаю, – сказал князь, – но так как не могу схватить его самого, то накажу его в лице его послов.

С этими словами он обратился к полковнику татарского полка и сказал:

– Пане Вершул, велите своим татарам отрубить этим казакам головы, а старшого, не мешкая, посадить на кол.

Вершул склонил свою красную как сосновый ствол голову и вышел, а ксендз Муховецкий, обычно сдерживавший князя, умоляюще взглянул на него.

– Знаю, отец, чего вы хотите, – сказал князь-воевода, – но иначе быть не может: это необходимо ради тех жестокостей, которые совершаются мятежниками за Днепром, ради достоинства нашего и блага Речи Посполитой. Нужно доказать, что есть еще кто-то, кто этого разбойника не боится и обращается с ним как с разбойником, который хотя и свидетельствует в письме о своей покорности, но держит себя на Украине словно удельный князь и причиняет Речи Посполитой такое бедствие, какого она давно не испытывала.

– Мосци-князь, он пишет, что отпустил пана Скшетуского, – робко сказал Муховецкий.

– Благодарю от имени Скшетуского за сопоставление его с разбойниками. – Князь нахмурил брови: – Ну довольно! Я вижу, – продолжал он, обращаясь к полковникам, – что вы все, Панове, подаете голос за войну; такова и моя воля. А потому пойдем на Чернигов, заберем по дороге шляхту, а под Брагином переправимся, оттуда уже придется идти на юг. А теперь в Лубны!

– Помоги нам, Боже! – воскликнули полковники.

В эту минуту отворилась дверь, и на пороге показался пан Растворовский, наместник валашского полка, посланный два дня тому назад на разведку с отрядом конницы.

– Мосци-князь, – воскликнул он, – мятеж ширится! Розлоги сожжены, в Васильевке полк уничтожен до единого человека…

– Как? Что? Где? – раздалось со всех сторон.

Но князь дал знак рукой, чтобы все умолкли, и спросил сам:

– Кто же это сделал: бродяги или какое-нибудь войско?

– Говорят, Богун.

– Богун?

– Точно так.

– Когда это случилось?

– Три дня тому назад.

– Вы напали на след? Захватили «языка»?

– Я напал на след, но догнать не мог, после трех дней было уже поздно. Дорогой я узнал, что они ушли назад в Чигирин, а потом разделились: половина пошла к Черкасам, а другая – к Золотоноше и Прохоровке.

Пан Кушель воскликнул:

– А, значит, я встретил отряд, шедший к Прохоровке, о чем уже докладывал вашей светлости. Казаки сказали, что их выслал Богун остановить движение крестьян за Днепр; потому я и отпустил их.

– Глупость сделали вы, пане, но я не виню вас. Трудно не ошибиться, если на каждом шагу измена, – сказал князь.

Вдруг он схватился за голову.

– Боже милостивый, теперь я вспомнил, что Скшетуский говорил мне о Богуне. Богун покушался на невинность княжны Курцевич. Теперь я понимаю, зачем сожжены Розлоги. Верно, девушку похитили. Эй, Володыевский! Возьмите сейчас же пятьсот человек и еще раз двиньтесь к Черкасам; Быхо-вец с пятьюстами человек валахов пусть идет в Золотоношу и Прохоровку. Не жалейте лошадей; кто отобьет девушку, тот получит в пожизненное владение Еремеевку. Скорей!

Потом он обратился к полковникам:

– А мы, панове, двинемся на Розлоги и в Лубны.

Полковники вышли из домика старосты и бросились к своим полкам; князю подали темно-гнедого коня, на котором он всегда ездил в поход. Спустя немного полки двинулись в путь, растянувшись по Филипповской дороге длинной блестящей лентой. Около ворот глазам солдат представилось кровавое зрелище: на частоколе виднелись пять отрубленных казацких голов, смотревших мертвыми глазами на проходящее войско, а дальше, на зеленом холме, метался и вздрагивал еще посаженный на кол атаман Сухая Рука. Острие кола прошло уже половину тела, но несчастного атамана ожидали еще долгие часы мучений, прежде чем смерть могла успокоить его. Теперь он не только был жив, но провожал проходившие мимо полки страшными глазами, точно говоря им: «Пусть покарает вас Господь, детей и внуков ваших до десятого поколения, за эту кровь, раны и муки… Да пошлет он на вас все несчастия! Да погибнет все ваше племя; да будете вечно умирать и не находить ни жизни, ни смерти». И хотя это был простой казак, умиравший не в парче и пурпуре, а в синем жупане, и не в дворцовых покоях, а под открытым небом, на колу, но мучения его и витавшая над ним смерть осенили его таким величием и придали его взгляду такую силу, такую ненависть, что все поняли, что он хотел сказать… И полки молча проходили мимо, а он возвышался над ними в золотистом блеске полудня и сверкал на только что выстроганном колу, как факел. Князь проехал, даже не взглянув в его сторону; ксендз Муховецкий осенил несчастного крестом, и все уже прошли, как вдруг какой-то юноша из гусарского полка, не спрашивая ни у кого разрешения, взъехал на пригорок и, приложив пистолет к уху жертвы, одним выстрелом прекратил ее муки. Все вздрогнули при виде такого дерзкого поступка и, зная суровость князя, считали юношу уже погибшим. Но князь молчал; делал ли он вид, что не слышит, или действительно был погружен в свои мысли, но он спокойно проехал дальше и только вечером велел позвать к себе юношу. Подросток стоял перед князем ни жив ни мертв, и ему казалось, что земля проваливается под его ногами. Князь его спросил: