Огнем и мечом

– Я здорова, вынесу все. Мы можем ехать хоть сейчас.

– Однако удаль в ваць-панне не женская! Лошади уж отдохнули, и я сейчас оседлаю их, чтобы на всякий случай быть наготове. Я не успокоюсь, пока не увижу каганлыкских зарослей и камышей. Если бы мы не съезжали с дороги, то поближе к Чигирину нашли бы реку, а отсюда до нее не меньше мили. Я полагаю сейчас же переправиться на другой берег. Признаюсь ваць-панне, что мне ужасно хочется спать. Вчерашнюю ночь мы напролет прогуляли в Чигирине, днем черт меня понес с казаком в Розлоги, а сегодняшней ночью унес из Розлог… Я так хочу спать, что потерял всякую охоту к разговору. Хоть и не в моем обычае молчать, да и философы говорят, что кот должен быть ловок, а мужчина речист, но теперь у меня обленился язык. Простите, ваць-панна, если я немножко вздремну.

– Не стесняйтесь, – сказала Елена.

Пан Заглоба напрасно обвинял свой язык в лени; он без умолку молол им до самого рассвета, хотя ему действительно хотелось спать.

Когда они снова сели на лошадей, он сразу начал дремать, качаясь в седле, а вскоре крепко уснул; его усыпили усталость и шум травы, раздвигаемой конскими грудями. Елена вся отдалась своим думам, которые кружились в ее голове, как стаи птиц. События до сих пор следовали одно за другим так быстро, что девушка не могла дать себе отчета в том, что с нею случилось. Нападение, страшные сцены убийств, страх, неожиданное спасение и бегство – все это пронеслось, как буря, в одну ночь. А кроме того, произошло столько непонятного! Кто был ее спаситель? Правда, он сказал ей свое имя, но это имя нисколько не объясняло его поступка. Как он попал в Розлоги? Говорит, что приехал с Богуном, – значит, был его знакомым и приятелем. Но в таком случае зачем он спасал ее, подвергая себя большой опасности и мести атамана? Чтобы понять это, нужно было знать пана Заглобу – его неспокойную голову и доброе сердце. А Елена знала его только шесть часов. И вот этот незнакомый человек с бессовестным лицом пропойцы является ее спасителем. Если бы она его встретила три дня тому назад, он внушил бы ей отвращение и недоверие, а теперь она смотрит на него, как на ангела-хранителя, бежит с ним в Золотоношу или в другое место – сама не знает куда. Какая судьба! Вчера она спала под родной кровлей, а сегодня – в степи, на лошади, в мужском платье, без угла и пристанища. За нею страшный атаман, покушавшийся на ее честь, на ее любовь, перед нею – пожар мужицкого восстания, междоусобная война со всеми ее случайностями, тревогами и ужасами. И вся ее надежда – в этом человеке. Нет, еще в ком-то, более сильном, чем эти насильники, чем война, резня и огонь! И девушка подняла глаза к небу.

– Великий, милосердный Боже, спаси сироту, спаси несчастную, спаси бесприютную! Да будет воля твоя и да свершится милосердие твое надо мною!

Но это милосердие уже свершилось, ибо она вырвана из злодейских рук и чудом Господним спасена. Опасность еще не миновала, но, может быть, и спасение недалеко. Кто знает, где избранник ее сердца? Он должен был уже вернуться из Сечи, и, может быть, теперь он где-нибудь в этой же степи. Он будет искать ее и найдет, и тогда радость сменит слезы, веселье – печаль, и навсегда минуют опасности и тревоги, настанет спокойствие и отрада. Мужественное простое сердце девушки наполнилось надеждой; степь сладостно зашумела вокруг; ветер, колебля траву, навевал ей сладкие мысли. Она уж не такая сирота, если при ней чудесный, неведомый защитник и другой – которого она знает и любит и который не оставит ее и будет всегда заботиться. А этот человек сильнее и могущественнее тех, которые угрожали ей теперь.

Степь сладко шумела, цветы разливали упоительный запах; лепестки чернобыльника тихо склонялись к ней, точно узнав в этом казачке с длинными косами, молочно-белым лицом и алыми устами сестру-девушку и как бы говоря: «Не плачь, красная девица, и мы на попечении Божием». Степь успокаивала ее все больше. Исчезла картина убийств и погони, и ею овладело какое-то сладкое бессилие; сон смежил ее веки, лошади шли медленно, их движения убаюкивали. Она уснула.

XX

Ее разбудил лай собак. Открыв глаза, она увидела вдали тенистый дуб, забор и колодец. И она тотчас же разбудила своего спутника.

– Мосци-пане, проснитесь!

Заглоба открыл глаза.

– Что это? Куда мы приехали?

– Не знаю.

– Погодите-ка, ваць-панна! Это, кажется, казацкий зимовник?

– И мне так кажется.

– Здесь, верно, живут чабаны. Не слишком приятная компания! И чего эти собаки так лают, чтоб их волки заели!.. У забора видны люди и лошади. Нечего делать, надо заехать, не то они погонятся за нами, если мы проедем. Верно, и вы вздремнули?

– Немножко.

– Раз, два, три, четыре оседланных лошади у забора и четверо людей. Ну, это небольшая сила. Да это чабаны. Эй, люди, подите сюда!

К ним тотчас же подошли четыре казака. Это действительно были чабаны, которые летом стерегли в степи табуны. Пан Заглоба тотчас же заметил, что только у одного из них была сабля и пищаль, трое остальных были вооружены палками с лошадиными челюстями, но он знал также, что эти люди часто бывают дики и опасны. Все четверо смотрели на них исподлобья. На их смуглых лицах не было ни малейшего следа благорасположенности.

– Чего вам надо? – спросили они, не снимая шапок.

– Слава богу! – сказал пан Заглоба.

– Во веки веков! Чего хотите?

– А далеко до Сыроватой?

– Не знаем мы никакой Сыроватой.

– А этот зимовник как зовется?

– Гусля.

– Дайте коням воды.

– Нет воды, высохла… А вы откуда?

– Из Кривой Руды.

– А куда?

– В Чигирин. Чабаны переглянулись.

Один из них, черный как жук и косоглазый, стал пристально всматриваться в Заглобу.

– А чего вы с дороги съехали? – спросил он.

– Жарко.

Косоглазый взял лошадь Заглобы за поводья.

– Слезай с коня. В Чигирин тебе незачем ехать.

– Почему? – спокойно спросил Заглоба.

– А ты видишь этого молодца? – спросил косоглазый, указывая на одного из чабанов.

– Вижу.

– Он из Чигирина приехал: там ляхов режут.

– А ты знаешь, холоп, кто за нами в Чигирин едет?

– Кто?

– Князь Ерема.

Дерзкие лица чабанов сейчас же приняли покорное выражение. Все точно по команде обнажили головы.

– А знаете вы, хамы, – продолжал Заглоба, – что ляхи делают с теми, кто режет? Они их вешают. А знаете, сколько войска ведет князь Ерема? Знаете, что он отсюда в полумиле? Ах вы, песьи души! Так вот вы как нас приняли! Колодец высох! Воды нет! Ах вы, собачьи дети! Вот я вам покажу!

– Не сердитесь, пане! Колодец правда высох. Мы сами ездим в Каганлык поить лошадей и возим оттуда воду.

– А, сукины дети!..

– Простите, пане! Велите, так мы побежим за водой.

– Обойдусь и без вас, сам поеду с казачком. Где Каганлык? – спросил он грозно.

– Вот, недалече! – сказал косоглазый, указывая на ряд зарослей.

– А на дорогу надо возвращаться сюда или можно доехать рекой?

– Доедете! Река сворачивает к дороге в миле отсюда.

– Казачок, вперед! – сказал Заглоба, обращаясь к Елене.

Мнимый казачок повернул коня на месте и поскакал.

– Слушайте! – сказал Заглоба, поворачиваясь к мужикам. – Если придет сюда отряд, то скажите, что я поехал к дороге берегом.

– Хорошо, пане!

Спустя несколько минут Заглоба опять ехал рядом с Еленой.

– Вовремя я им выдумал про князя, – говорил он, щуря глаз, покрытый бельмом. – Будут теперь сидеть весь день и ждать отряд. Они задрожали при одном только имени князя.

– Я вижу, что вы так находчивы, что сумеете выпутаться изо всякой беды. Я Бога благодарю, что он послал мне такого защитника, – ответила Елена.

Шляхтичу пришлись по вкусу эти слова: он усмехнулся и, погладив бороду, сказал:

– А что? Правда, у Заглобы есть голова на плечах? Я хитер, как Улисс! И то еще должен сказать ваць-панне, что, если бы не моя хитрость, меня давно бы заклевали вороны. Что делать? Надо спасаться! Они легко поверили, что князь близко, так как несомненно, что не сегодня завтра он появится здесь, как Архангел с огненным мечом. Если бы он там, по дороге, разгромил Богуна, то я дал бы обет пойти босиком в Ченстохов на богомолье. Если бы эти чабаны и не поверили, что князь близко, то самое упоминание его имени отбило бы у них охоту посягать на нашу жизнь. Но все-таки скажу, что дерзость чабанов плохой для нас знак, – видно, мужичье проведало о победах Хмельницкого и, наверное, сделается теперь еще нахальнее. Нужно придерживаться степи, так как опасно заглядывать в деревни. Дай бог, чтобы поскорей пришел князь-воевода, а то мы попали в такие дебри, что трудно выдумать хуже.

Тревога опять овладела Еленой, и она, желая услышать от Заглобы хоть слово надежды, сказала:

– Я уже уверена теперь, что вы спасете и себя, и меня.

– Само собой разумеется, – отвечал старик. – Голова на то, чтобы заботиться о шкуре. А я вас, ваць-панна, так полюбил, что буду беречь, как родную дочь. Хуже всего, что, правду говоря, мы не знаем, куда бежать: Золото-ноша тоже небезопасное пристанище.

– Я знаю наверное, что братья в Золотоноше.

– Может быть, там, а может, и нет; ведь они могли уехать в Розлоги и не по этой дороге. Я больше рассчитываю на тамошний гарнизон… Будь там хотя бы полполка… А вот и Каганлык. Теперь у нас по крайней мере тростники под боком. Переправимся на другую сторону и вместо того, чтобы ехать по берегу к дороге, подымемся вверх, чтобы скрыть наши следы. Правда, мы опять приблизимся к Розлогам, но не так уж близко.

– Мы приближаемся к Броваркам, – сказала Елена, – откуда идет дорога в Золотоношу.

– Тем лучше. Подождите-ка, ваць-панна!

Они напоили лошадей. Пан Заглоба, спрятав Елену в зарослях, поехал искать брода и вскоре нашел его невдалеке от того места, где они остановились. Как раз здесь чабаны перегоняли своих лошадей на другую сторону реки; она была довольно мелка, но ее болотистые берега заросли лесом и были малодоступны. Переправившись на другой берег, они поспешно повернули лошадей вверх по реке и ехали так до ночи. Дорога была тяжелая, так как в Каганлык впадало множество ручьев, которые, разливаясь у устья, образовывали трясины и болота. Надо было поминутно отыскивать брод или пробиваться сквозь заросли, что затрудняло путь; лошади страшно устали, еле тащились и поминутно вязли, и Заглобе казалось порою, что они уже не выберутся из трясины. Наконец они выехали на сухой высокий берег, поросший дубовым лесом. Наступила темная ночь, и дальше ехать было невозможно, так как в темноте можно было попасть в топкое болото и погибнуть. Заглоба решил поэтому ждать утра.

Расседлав и стреножив лошадей, он пустил их пастись, потом начал собирать листья и, устроив из них постель, покрыл ее чепраками и буркой и сказал Елене:

– Ложитесь, ваць-панна; спать, больше нечего делать. Роса промоет вам глазки, я тоже прислонюсь к седлу, так как от усталости ног под собой не чувствую. Разводить огня мы не будем – свет может привлечь внимание чабанов, ночь коротка, а на рассвете мы поедем дальше. Спите спокойно! Немного мы, правда, проехали, но зато столько исколесили и так замели за собой след, что теперь и сам черт не найдет нас. Доброй ночи, ваць-панна!

– Доброй ночи, пане!

Стройный казачок опустился на колени и долго молился, подняв глаза к небу, а пан Заглоба, взяв седло, отнес его в сторону, где нашел себе место для отдыха. Берег был выбран удачно, высокий и сухой, без комаров, густая листва дубов могла служить защитой от дождя.

Елена долгое время не могла уснуть. События прошлой ночи живо предстали пред ее глазами, из темноты глядели на нее лица убитых: тетки и братьев. Ей мерещилось, что она заперта в комнате вместе с трупами и что вот-вот войдет Богун. Она видела его бледное лицо, нахмуренные брови и впившиеся в нее глаза. Невыразимая тревога овладела ею. А вдруг она действительно увидит в темноте его сверкающие глаза?

Луна мельком выглянула из-за туч, озаряя все своим белым светом, придала фантастические очертания ветвям и деревьям. В лугах кричали коростели, в степи перепелки; порой доносились какие-то отдаленные голоса ночных птиц или животных. Стреноженные лошади фыркали и, пощипывая траву, постепенно отдалялись от спящих. Но все эти звуки успокаивали Елену, разгоняли кошмарные видения и переносили ее в действительность; они говорили ей, что комната, которая стоит в ее глазах, трупы родных и бледный Богун с местью в глазах – все это обман воображения, плод страха, и ничего больше. Несколько дней тому назад мысль провести ночь под открытым небом, в степи, внушила бы ей ужас; и теперь она должна постоянно напоминать себе, что находится под Каганлыком, далеко от своей девичьей комнаты.

Убаюкал ее крик коростелей и перепелов, усыпило мерцание звезд, шелест ветвей, жужжание майских жуков на дубовых листьях. Но ночи в пустыне богаты неожиданностями. Уже светало, когда она услыхала какие-то странные звуки, вой, храп, от которого кровь застыла в ее жилах. Она вскочила, обливаясь холодным потом, испуганная и не зная, что делать. Вдруг перед ее глазами промелькнул пан Заглоба, без шапки, с пистолетами в руках. Через минуту раздался его возглас: «У-а, у-а, сиромаха!», грянул выстрел, и затем все смолкло. Елене это ожидание показалось вечностью, наконец она снова услыхала голос Заглобы:

– А чтоб вас собаки заели, чтоб с вас шкуру содрали жидам на шубы! В голосе Заглобы слышалось настоящее отчаяние.

– Мосци-пане, что случилось? – спросила девушка.

– Волки зарезали лошадей.

– Иезус, Мария! Обеих?

– Одну совсем, а другая так искалечена, что и мили не пройдет! Ночью они отошли не больше трехсот шагов, и все кончено.

– Что же теперь делать?

– Что делать? Возьмем палки и поедем на них верхом. Разве я знаю, что делать? Прямо беда! Видно, сам черт против нас, – и нечего удивляться: он, должно быть, приятель Богуна или его родственник. Что делать? Если бы я мог превратиться в коня, то, по крайней мере, вам было бы на чем ехать.

– Пойдем пешком.

– Это хорошо вам, в двадцать лет, а не мне, при моей дородности. Здесь и мужик раздобудет себе клячу, только, простите, одни собаки ходят тут пешком. Просто беда! А все-таки не будем сидеть здесь, пойдем, может, как-нибудь доберемся до Золотоноши, но доберемся ли – не знаю. Бежать неприятно даже на лошади, а уж пешком – это последнее дело. Хуже ничего не могло случиться. Придется седла оставить, а припасы тащить на спине.

– Я не позволю тащить все вам одному, а сама понесу, что нужно. Заглоба, видя готовность девушки помочь ему, смягчился.

– Мосци-панна, я был бы турком или басурманом, если бы позволил; эти белые ручки и стройные плечики созданы не для того, чтобы таскать тяжести, я справлюсь и один, придется только часто отдыхать; я слишком был умерен в еде и питье, отчего у меня теперь одышка. Мы возьмем чепраки и немного провианта; впрочем, его и так будет немного, так как нам надо еще хорошенько подкрепиться.

Они начали закусывать, и Заглоба совсем забыл о своей хваленой воздержанности. К полудню они пришли к броду, через который, очевидно, еще ездили, так как по обоим берегам виднелись следы колес и копыт.

– Может быть, это дорога в Золотоношу? – сказала Елена.

– Не у кого спросить!

Но лишь только Заглоба это проговорил, как послышался чей-то голос.

– Подождите-ка, надо спрятаться, – шепнул Заглоба Елене.

Голос все приближался.

– Вы видите что-нибудь? – спросила Елена.

– Вижу.

– Кто это?

– Слепой дид с кобзой. Его ведет мальчик. Они теперь как раз снимают сапоги и сейчас перейдут через речку к нам.

Плеск воды доказывал, что они действительно переходят. Заглоба с Еленой вышли из засады.

– Слава богу! – громко сказал шляхтич.

– Во веки веков! – ответил старик. – А кто вы?

– Христиане! Не бойся, дедушка, вот тебе грошик.

– Пошли вам святой Николай здоровья и счастья!

– Откуда ты идешь, дедушка?

– Из Броварков.

– А эта дорога куда ведет?

– На хутор, пане, в деревню.

– А по ней до Золотоноши можно дойти?

– Можно, пане.

– Давно вы вышли из Броварков?

– Вчера утром.

– А в Розлогах были?

– Были. Туда, говорят, «лыцари» пришли, и там была битва.

– Кто ж это говорил?

– В Броварках говорили. Туда приехал один из княжеских слуг, и чего только он не рассказывал, просто страх…

– А вы его не видали?

– Я, пане, никого не вижу, – я слепой.

– А подросток?

– Он видел, но он немой, я один только его понимаю.

– Далеко отсюда до Розлог? Мы идем туда.

– Ой, далеко!

– Так вы говорите, в Розлогах были?

– Были, пане.

– Так! – сказал Заглоба и схватил вдруг за шиворот мальчика. – А, воры, мошенники, бродяги, вы ходите на разведку, мужиков к бунту подговариваете. Эй! Федор, Алешка, Максим, – взять их, раздеть и утопить или повесить. Это бунтовщики, шпионы, бей их, убей!

И Заглоба начал дергать мальчика, трясти его и кричать все громче и громче. Дед бросился на колени, умоляя о пощаде. Мальчик издавал пронзительные крики, свойственные немым, а Елена с удивлением смотрела на эту сцену.

– Что вы делаете? – спросила она, не веря своим глазам.

Но пан Заглоба кричал, проклинал, призывал на них весь ад, все несчастия и бедствия и грозил всеми муками и смертями. Княжна думала, что он сошел с ума.

– Уходите! – крикнул он ей. – Вам нельзя смотреть на то, что здесь будет. Уходите, говорю!

Вдруг он крикнул деду:

– Снимай одежду, не то я тебя разрублю на куски! – и, повалив мальчугана, стал собственноручно снимать с него одежду. Испуганный старик сбросил поспешно торбан, мешок и свитку.

– Снимай все! Чтоб тебя черти взяли! – кричал Заглоба.

Дед стал снимать рубаху. Княжна, поняв, в чем дело, поспешно отошла в сторону, слыша за собой только брань Заглобы. Отойдя довольно далеко, она остановилась, не зная, что делать; увидев дерево, поваленное на землю ветром, она села на него и стала ждать. До ее слуха доходили крики немого, стоны деда и ругань Заглобы. Наконец все умолкло, и слышалось только чириканье птиц и шелест листьев; вслед за тем послышались тяжелые шаги и человеческое дыхание. Это был пан Заглоба. Он нес на плече одежду, отнятую у нищего и его вожака, а в руках две пары сапог и торбан. Подойдя к Елене, он усмехнулся и подмигнул своим здоровым глазом. Он, по-видимому, был в прекрасном расположении духа.

– Ни один глашатай не накричится так, как накричался я! Даже охрип! Зато достал то, что хотел, и пустил их голышом, в чем мать родила. Если султан не сделает меня за это пашой или валахским господарем, то он неблагодарный; ведь я прибавил ему еще двух святых[45]. Но каковы негодяи! Просили оставить им хоть рубашки! Я им сказал: «Благодарите Бога, что отпущу вас живыми». Посмотрите-ка, все новое: и свитки, и сапоги, и рубахи. Хороши порядки в Речи Посполитой, если даже хамы так наряжаются. Верно, они были на храмовом празднике в Броварках, собрали там денег и купили все новое. Ни один шляхтич не приобретет столько, сколько выпросит дед. Я брошу теперь рыцарское ремесло и начну обирать дедов; этак можно скорей разбогатеть.

– Но зачем вы сделали все это? – спросила Елена.

– Зачем? А вот вы сейчас увидите зачем. – Он взял половину одежды и ушел в кусты; там вскоре послышались звуки торбана и показался… не Заглоба, а настоящий украинский «дид», с бельмом на одном глазу и с седой бородой, который подошел к Елене и запел хриплым голосом:

Соколе ясный, брате мий ридный,Ты высоко летаешь,Ты далеко видаешь.

Княжна хлопнула в ладоши, и в первый раз после бегства из Розлог улыбка озарила ее красивое личико.

– Если бы я не знала, что это вы, то ни за что бы не догадалась!

– А что, – сказал Заглоба, – вы, верно, и на Масленице не видели лучшего маскарада; я видел свое отражение в воде, и если может быть дид лучше, то пусть меня повесят на моей собственной торбе. Недостатка в песнях тоже не будет. Что прикажете спеть: о «Марусе Богуслава», о «Бондаривне» или о «Серпеговой смерти»? Все могу и, верно, заработаю на кусок хлеба даже от самых отчаянных кутил.

– Теперь я понимаю, почему вы сняли одежду с этих бедняков: чтобы нам безопаснее было путешествовать,

– Конечно, – сказал пан Заглоба. – Что ж вы думаете? Здесь, в Заднепровье, народ хуже, чем где-либо, и только рука князя удерживает этих бездельников от своеволия; а теперь, когда они узнают о войне с Запорожьем и о победах Хмельницкого, то вся страна будет в огне; как же мне провести вас через толпы бунтующего мужичья? А чем попадать в их руки, уж лучше было остаться в руках Богуна.

– О нет! Лучше смерть, чем это, – перебила его княжна.

– А по-моему, жизнь лучше смерти, от нее и так уж не отвертишься никакими выдумками. Видно, сам Бог послал нам этого дида. Я напугал его князем, как и чабанов. Они теперь от страха просидят голышом в тростниках дня два или три, а мы, переодетые, доберемся между тем до Золотоноши, найдем ваших братьев, а если их там нет, то пойдем к гетманам или будем ждать князя; я, как старый дид, не боюсь ни холопов, ни казаков; мы даже можем смело пробраться через отряд Хмельницкого, надо только избегать татар, те охотно возьмут в плен такого красивого казачка.

– Значит, и мне нужно переодеться?

– Да, снимите ваше казацкое платье и нарядитесь мужиком. Хоть для мужицкого мальчишки вы слишком красивы – так же, как и я для дида, – но ваше личико загорит от ветра, а я от ходьбы похудею. Когда валахи выжгли мне глаз, я думал, что это страшное несчастье, а теперь даже лучше, ведь если дид не слепой, то возбуждает подозрение. Вы будете водить меня за руку и называть меня Онуфрием. Скорей только переоденьтесь, пора в путь: пешком не скоро пройдем.

Заглоба отошел, а Елена начала переодеваться в дедовского вожака. Умывшись в речке, она сняла казацкий жупан и надела мужицкую свитку, соломенную шляпу и дорожную дедовскую сумку. К счастью, мальчик, с которого было снято это платье, был довольно высок, и оно было как раз впору Елене. Заглоба внимательно осмотрел ее и сказал:

– Немало рыцарей рассталось бы со своими латами, лишь бы только их вел такой мальчик; я уж знаю одного гусара, который, наверное, сделал бы это. А вот с волосами надо что-нибудь сделать. Видел я в Стамбуле красивых мальчиков, но такого не видал!

– Дай бог, чтобы моя красота не навлекла на нас несчастье, – сказала Елена, которой польстили похвалы Заглобы.

– Красота никогда не вредит – доказательство налицо во мне: когда в Галате турки выжгли мне глаз и хотели выжечь еще и другой, меня спасла жена одного паши, а все из-за моей красоты, остатки коей вы видите еще и теперь.

– А вы говорили, что вам глаз выжгли валахи?

– Да, отуречившиеся валахи, слуги паши.

– Вам ни одного не выжгли.

– Да, но от каленого железа осталось бельмо, ведь это все равно. Но что вы думаете сделать со своими волосами?

– А что же?.. Надо отрезать.

– Нужно. Чем?

– Вашей саблей.

– Саблей можно отрезать голову, а насчет волос – не знаю.

– Знаете что? Я стану на колени у того пня, положу на него волосы, а вы отрубите! Только не голову…

– Не бойтесь, я не раз в пьяном виде… рубил фитиль у свечки, не задев ее… и вас не обижу.

Елена села у пня, перебросила свои громадные черные косы и, подняв глаза на Заглобу, с печальной улыбкой сказала: «Рубите!» Но ей стало жаль косы, которую едва можно было охватить обеими руками; Заглобе было тоже не по себе.

– Тьфу! Лучше мне было бы быть цирюльником и брить казацкие чубы, а то мне кажется, что я палач. Вы знаете, что палачи режут ведьмам волосы, чтобы в них не прятался дьявол и своей силой не ослаблял бы действия пыток. Но ведь вы не ведьма, и мой поступок кажется мне не очень похвальным. И если Скшетуский не обрежет мне за это ушей, то я сам задам ему imparitatem…[46] Право, дрожь так и пробирает. Закройте по крайней мере глаза.

– Уже! – сказала Елена.

Заглоба приподнялся на цыпочках, в воздухе сверкнула сабля, и на землю упали черные косы.

– Готово! – сказал Заглоба.

Елена вскочила, и коротко остриженные волосы рассыпались вокруг ее покрасневшего лица.

В то время отрезать косу считалось большим позором для девушки, и со стороны Елены это была огромная жертва. На глазах у нее даже показались слезы… А Заглоба, недовольный собой, не стал даже утешать ее.

– Мне кажется, что я сделал какой-то бесчестный поступок, – сказал он, – и повторяю, что если Скшетуский настоящий рыцарь, то он обрежет мне уши. Но иначе нельзя было сделать, – иначе догадались бы, что вы женщина. Теперь по крайней мере мы можем идти смело. Я расспросил у деда про дорогу, пристав с ножом к горлу. Он говорит, что мы увидим три дуба, около них Волчий Яр, а дальше дорога в Демьяновку, к Золотоноше. Он говорил также, что по этой дороге ездят чумаки, можно будет присесть к кому-нибудь на воз. Тяжелое время переживаем мы с вами и вечно будем вспоминать его. С саблями надо расстаться – ни диды, ни их поводыри не могут иметь при себе шляхетского оружия. Я его воткну под этот пень: может, Бог поможет отыскать когда-нибудь. Эта сабля видела немало походов и немало побед. Поверьте, что я был бы уже полковником, если б не злоба и зависть людей, которые упрекали меня в пристрастии к спиртным напиткам. Так всегда на свете: одна только несправедливость. Я не лез прямо на рожон и умел соединять мужество с благоразумием, и первый же Зацвилиховский говорил, что я трус. Он – хороший человек, но язык у него злой. Недавно еще он упрекал меня, что я братаюсь с казаками; а не будь этого, вы, наверное, не ушли бы от Богуна.