Огнем и мечом

Приказание его было тотчас исполнено, так как Заглоба как друг Богуна пользовался большим уважением казаков.

– А где же полковник? – спросил он.

– Велел подать себе лошадь и поехал в полковую квартиру, а нам приказал быть тоже наготове.

– Значит, и мой конь готов?

– Готов.

– Ну давай! Я найду тогда его в полку.

– А вот и он сам едет.

Действительно, под сводами ворот показался Богун, ехавший с рынка, а за ним сотня казаков с пиками, очевидно совсем готовых к походу.

– На коней! – крикнул Богун оставшимся на дворе казакам.

Все мигом собрались. Заглоба вышел за ворота и внимательно посмотрел на молодого атамана.

– В поход идешь? – спросил он.

– Да.

– А куда тебя несет черт?

– На свадьбу. Заглоба подошел ближе.

– Побойся Бога, сынок! Гетман велел тебе город стеречь, а ты и сам едешь, и казаков уводишь. Нарушаешь приказ. Здесь чернь только и ждет удобной минуты, чтобы броситься на шляхту; ты и город погубишь, и гетмана разгневаешь.

– Пускай погибнет и город, и гетман!

– Да ведь ты головой рискуешь!

– Пускай и она погибает!

Заглоба убедился, что бесполезно говорить с казаком, который упорно стоял на своем, хотя видел, что Заглоба прав. Заглоба догадался, куда отправлялся Богун, и сам не знал, что ему было делать: ехать ли с Богуном или остаться? Ехать было опасно: это было то же самое, что в суровое военное время впутаться в такую авантюру, которая может стоить жизни. Остаться? Чернь только и ждала известий из Сечи, призыва к резне; она, может быть, и не стала бы ждать, если бы не тысяча казаков Богуна и огромное влияние, каким он пользовался на Украине. Пан Заглоба, правда, мог бы укрыться в гетманском лагере, но имел свои причины не делать этого. Был ли он раньше осужден за какое-нибудь убийство или просто за темное дело, про то знал лишь он один, – но как бы то ни было, он не хотел лезть на глаза гетману. Кроме того, ему жаль было расставаться с Чигирином. Ему было так хорошо здесь, никто его ни о чем не спрашивал, он сжился и со шляхтой, и с экономами старосты, и с казацкими старшинами. Правда, старшины разъехались теперь, а шляхта смирно сидела по своим углам, опасаясь бури; но ведь Богун был собутыльник, каких мало! Познакомившись за чаркой, они сразу побратались. С тех пор они стали неразлучны. Казак сыпал золотом за двоих, а шляхтич лгал, и им было хорошо вместе. Теперь, когда приходилось или остаться в Чигирине и подставить шею черни, или ехать с Богуном, – пан Заглоба предпочел последнее.

– Уж если ты такая шальная голова, – сказал он, – то и я с тобой поеду. Может, пригожусь, когда надо будет, удержу тебя. Мы так подошли друг к другу, как крючок к петле, и не ждал я этого…

Богун ничего не ответил. Через полчаса две сотни казаков выстроились уже в боевом порядке. Богун выехал вперед, а с ним и пан Заглоба. Тронулись. Мужики, стоявшие кучками на рынке, смотрели на них исподлобья и перешептывались, стараясь отгадать, куда они едут, скоро ли вернутся и вернутся ли?

Богун ехал молча, замкнутый, таинственный и мрачный, как ночь. Казаки не спрашивали, куда он ведет их. За ним они готовы были идти хоть на край света.

Переправившись через Днепр, они поехали по лубенской дороге. Лошади шли рысью, подымая облака пыли, но так как день был жаркий, то они скоро покрылись пеной. Казаки замедлили ход и потянулись по дороге длинной непрерывной цепью. Богун выехал вперед, пан Заглоба поравнялся с ним, желая вступить в разговор.

Лицо молодого атамана было спокойнее, и только смертельная тоска виднелась на нем. Казалось, дали к северу, за Казанлыком, бег коня и степной воздух успокоили в нем ту внутреннюю бурю, которую вызвало чтение писем, привезенных Жендзяном.

– Небо так и пышет зноем, даже в полотняном армяке жарко, ветру нет. Послушай-ка, Богун! – сказал Заглоба.

Атаман взглянул на него своими глубокими, черными глазами, как бы проснувшись от сна.

– Смотри, сынок, не поддавайся меланхолии, – продолжал Заглоба, – она тебя заест. Коли ударит она из печени, где и есть ее пребывание, в голову, то совсем с ума сведет. Я не знал, что ты кавалер такой чувствительный! Ты, должно быть, родился в мае: это месяц Венеры – и в воздухе тогда такая томность, что даже щепка к другой щепке пылает любовью, а у людей, родившихся в этом месяце, большая склонность к девицам. Но победителем бывает тот, кто умеет себя сдержать, а потому советую тебе: брось лучше свою месть. Ты вправе сердиться на Курцевичей, но разве одна она на свете?

Богун, скорее в ответ на свою тоску, чем на слова Заглобы, воскликнул голосом, напоминавшим скорее рыдание:

– Одна она, зазуля, на свете, одна!

– А если и так, то раз она кукует другому, так что тебе в ней толку? Правду говорят, что сердце – волонтер, и под каким знаменем захочет оно служить, под тем и служит. К тому же рассуди: она – девица высокой крови, ведь Курцевичи из князей. Высоки хоромы!

– К черту вашу высокую кровь да хоромы! – И атаман ударил рукой по сабле. – Вот мой род! Вот мое право и пергамент! Вот мой сват и друг! Изменники! Проклятая вражья кровь! Хорош вам был казак, друг и брат, когда ходил с вами в Крым турецкое добро брать, добычей делиться… И голубили, и сынком звали, и девку обещали, а теперь что?! Пришел шляхтич, лях кичливый, и они отступились от казака, и сынка, и друга – душу вымотали, сердце вырвали! Другому ее отдают, а ты, казак, терпи, терпи!

Голос атамана задрожал; он стиснул зубы, начал бить себя в широкую грудь, и она гудела.

Наступило минутное молчание. Богун тяжело дышал. Гнев и боль попеременно терзали дикую, необузданную душу казака. Заглоба ждал, пока он устанет и успокоится.

– Что же ты хочешь делать, горемычный? Как поступишь?

– Как казак, по-казацки!

– Гм… Я уж вижу, что это будет! Да дело не в том. Одно я тебе скажу: это княжество Вишневецкого и Лубны недалеко. Скшетуский писал княгине, чтобы она скрылась там с княжной; это значит, что они под защитой князя, а князь – грозный лев…

– И хан лев, а я ему в пасть лазил и дым в нос пускал.

– Что же ты, шальная голова, хочешь князю войну объявить?

– Хмельницкий и на гетманов пошел! Что мне ваш князь?

Пан Заглоба еще больше встревожился.

– Тьфу, черт тебя возьми! Да ведь это пахнет бунтом! Вооруженное нападение, похищение девицы и бунт. Это пахнет палачом, виселицей и веревкой! Недурна тройка, на ней можешь уехать, если недалеко, то высоко. Но ведь Курцевичи станут защищаться.

– Так что же? Погибать или мне, или им! Я душу бы сгубил за них, они мне братья были, а старая княгиня матерью, которой я, как пес, смотрел в глаза. Когда татары Василия поймали, кто в Крым пошел, кто его отбил? Я – Богун! Любил я их и служил им, как раб; думал, что выслужу себе девку! А они продали меня, как раба, на злую долю и несчастье. Прогнали меня… Ну я и пойду – только поклонюсь раньше за хлеб и соль, что ел у них… заплачу им по-казацки… Я пойду – свою дорогу знаю!

– Куда же ты пойдешь, когда начнешь бороться с князем? К Хмельницкому?

– Если бы мне дали эту девку, я был бы вам братом, другом, вашей саблей, душой, вашим псом. Я взял бы своих казаков, созвал бы с Украины других и пошел бы на Хмельницкого, на родных братьев запорожцев, перетоптал бы их! И не потребовал бы за это никакой награды. Взял бы вот девку и отправился бы с ней за Днепр, в божью степь, на дикие луга, на тихие воды, с меня было бы довольно, а теперь…

– А теперь ты взбесился!..

Атаман ничего не ответил, только ударил нагайкой коня и поскакал вперед, а Заглоба стал раздумывать о том, в какую историю он впутался. Не было никакого сомнения, что Богун намеревался напасть на Курцевичей, отомстить им за свою обиду и силой увезти княжну. Заглоба готов составить компанию Богуну и в этой авантюре. На Украине часто случались подобные происшествия и кончались иногда безнаказанно. Конечно, если насильник не был шляхтич, то дело становилось сложнее и опаснее, но наказать казака было труднее – где же было искать его и где поймать? Совершив преступление, он убегал в дикие степи, где его не могла настичь рука человеческая – только его и видели! – а когда вспыхивала война или нападали татары, тогда преступник появлялся снова, ибо тогда закон спал. Так мог спастись и Богун, и Заглобе незачем было активно ему помогать и брать на себя половину вины. Впрочем, он бы и так ни за что не решился на это, ибо хотя Богун и был его другом, но не пристало пану Заглобе, как шляхтичу, идти с казаком против шляхты, тем более что он знал Скшетуского и даже пил с ним. Пан Заглоба был первейший баламут, но все же только до известной степени. Гулять в Чигиринских корчмах с Богуном и другими казацкими старшинами, особенно на их деньги, – это он мог, а иметь таких друзей во время казацких бунтов было даже хорошо. Пан Заглоба очень заботился о своей шкуре, хоть и порядком потрепанной, и только теперь заметил, что из-за этой дружбы попал в страшную грязь. Было ясно, что если Богун похитит невесту княжеского поручика и любимца, то оскорбит этим князя; тогда ему не останется ничего другого, как бежать к Хмельницкому и присоединиться к бунту. На это, что касается лично себя, пан Заглоба налагал решительное veto[44], ибо пристать к бунту ради прекрасных глаз Богуна ему совсем не хотелось, кроме того, он боялся князя как огня.

– Тьфу! Тьфу! – ворчал он теперь. – Вертел я черта за хвост, а теперь он меня за голову вертит и уж наверное ее свернет! Черт побери этого атамана с девичьим личиком и татарской рукой! Вот попал я на свадьбу, настоящую собачью свадьбу! Черт дери всех Курцевичей! В чужом пиру похмелье! И за что? Разве я хочу жениться? Пусть черт женится – мне все равно! И что мне делать в этой истории? Пойду с Богуном, Вишневецкий сдерет с меня шкуру; уйду от Богуна, мужики меня пристукнут или сам Богун. Ничего нет хуже, как с грубиянами брататься. Поделом мне! Лучше бы мне сейчас быть лошадью, на которой я сижу, чем Заглобой! Опростоволосился я на старости лет, с огнем играл, как мальчишка, – вот теперь и исполосуют мне шкуру!

И пан Заглоба, раздумывая об этом, вспотел даже и впал в еще худшее настроение. Жара была страшная; его лошадь, давно не ходившая под седлом, шла тяжело, а пан Заглоба к тому же был мужчина плотный. Боже, чего бы он не отдал, только бы сидеть теперь в прохладной корчме за кружкой холодного пива, вместо того чтобы трястись по выгоревшей от солнца степи!

Хотя Богун и торопился, но все же пришлось убавить шаг, так как жара была ужасная. Покормили лошадей, а Богун тем временем говорил с есаулами и отдавал им приказания, так как они до сих пор еще не знали, куда едут. До слуха Заглобы долетели только последние слова приказа:

– Ждать выстрела!

– Добре, батьку!

Богун вдруг обратился к нему:

– А ты поедешь со мной вперед?

– Я, – сказал Заглоба с нескрываемой досадой, – я тебя так люблю, что одна половина моей души из-за тебя уже испарилась, почему же мне не пожертвовать и другой? Ведь мы с тобой словно кунтуш и подкладка… Надеюсь, что черти возьмут нас вместе; впрочем, мне все равно, ибо, думаю, и в аду не будет жарче.

– Едем!

– Свернуть себе шею!

Они тронулись вперед, а за ними и казаки, но так медленно, что вскоре отстали и, наконец, совершенно исчезли из виду.

Богун с Заглобой ехали рядом молча, в глубоком раздумье. Заглоба дергал усы, и видно было, что голова его усиленно работает, может быть, он обдумывал, как выйти из этого неприятного положения. Порой он что-то ворчал себе под нос, то смотрел на Богуна, на лице которого отражались попеременно то неудержимый гнев, то печаль.

«Странное дело, – думал Заглоба, – такой красавец, а не умел привязать к себе девушку. Правда, он казак, но зато – знаменитый рыцарь и подполковник; рано или поздно, если не пристанет к мятежникам, он получит дворянство, – все это зависит от него самого. Пан Скшетуский – кавалер на славу и красивый, но ему и равняться нельзя с этим писаным красавцем. Ой, сцепятся они при встрече!.. Оба забияки каких мало!»

– Богун, ты хорошо знаешь пана Скшетуского? – спросил вдруг Заглоба.

– Нет! – ответил коротко атаман.

– Трудно тебе будет с ним сладить. Я видел собственными глазами, как он вышиб дверь Чаплинским. Настоящий Голиаф, – и пить, и бить мастер!

Атаман не отвечал, и снова они углубились в свои мысли и заботы, а пан Заглоба повторял время от времени: «Так, так, делать нечего!»

Прошло несколько часов. Солнце ушло к западу, на Чигирин, с востока подул холодный ветерок. Пан Заглоба снял рысий колпак, провел рукой по вспотевшей голове и повторил еще раз:

– Так, так, делать нечего!

Богун точно очнулся от сна.

– Что ты сказал?

– Говорю, что сейчас стемнеет. Далеко еще?

– Недалеко.

Действительно, через час совершенно стемнело. Они въехали в густой яр; на краю яра блеснул огонек.

– Это Розлоги! – сказал вдруг Богун.

– Да? Брр! Что-то холодно в лесу! Богун придержал лошадь.

– Подожди-ка! – сказал он.

Заглоба взглянул на него. Глаза атамана, которые обладали тем свойством, что светились в темноте, теперь горели как факелы.

Они долгое время стояли неподвижно на краю яра. Наконец вдали послышалось фырканье лошадей. Это подъезжали из глубины леса казаки Богуна.

Есаул приблизился к Богуну за распоряжениями; тот прошептал ему что-то на ухо, и казаки остановились.

– Едем! – сказал Заглобе Богун.

Вскоре перед ними показалась темная масса дворовых строений, сарай и колодезные журавли. На дворе было тихо. Собаки не лаяли. Полная золотая луна заливала своим светом постройки. Из сада доносился запах цветущих вишен и яблонь. Всюду было так спокойно, ночь была такая дивная, что недоставало только звуков торбана под окнами красавицы-княжны.

Кое-где в окнах светился еще огонь.

Два всадника подъехали к воротам.

– Кто там? – раздался голос ночного сторожа.

– Не узнаешь меня, Максим?

– Это ваша милость! Слава богу!

– Во веки веков! Отворяй. Ну, что у вас?

– Все хорошо. Ваша милость давно уж не были в Розлогах.

Ворота пронзительно заскрипели, через канаву перекинули мост, и всадники въехали во двор.

– Слушай, Максим, не запирай ворот и не подымай моста, мы сейчас едем назад.

– Что же, ваша милость, точно за огнем?

– За огнем и есть… Привяжи лошадей к столбу.

XVIII

Курцевичи еще не спали. Они ужинали в сенях, увешанных разным оружием и тянувшихся во всю ширину дома, от майдана до сада с другой стороны. При виде Богуна и Заглобы все вскочили. На лице княгини выразилось не только удивление, но неудовольствие и страх. Молодых князей было только двое: Симеон и Николай.

– Богун! – воскликнула княгиня. – А ты здесь что делаешь?

– Приехал тебе поклониться, мать. Разве ты не рада мне?

– Рада-то рада, а все ж чудно мне, что ты приехал; я слыхала, что ты Чигирин охраняешь. А кого еще послал нам Господь?

– Это пан Заглоба, шляхтич, мой приятель!

– Мы рады вашей милости, – сказала княгиня.

– Рады, – повторили Симеон и Николай.

– Пани, не вовремя гость – хуже татарина, – отозвался Заглоба, – но ведомо и то, что, кто хочет попасть в царствие небесное, должен путника приютить, голодного накормить и жаждущего напоить.

– Так садитесь, ешьте и пейте, – сказала старая княгиня. – Спасибо, что приехали. Но тебя, Богун, я никак не ожидала; должно быть, у тебя какое-нибудь дело ко мне?

– Может, и есть, – медленно сказал атаман.

– Какое же? – тревожно спросила княгиня.

– Придет пора, поговорим… дайте отдохнуть. Я прямо из Чигирина еду.

– Значит, спешил к нам?

– А куда же мне спешить, как не к вам? Княжна здорова?

– Здорова, – сухо ответила княгиня.

– Хотел бы я ею глаза натешить!

– Елена спит.

– Жаль. Я недолго здесь останусь.

– А куда же ты едешь?

– Война, мать, некогда. Гетманы каждую минуту могут меня в поле отправить, а мне жаль бить запорожцев. Мало ль ездили мы с ними за турецким добром, правда, князья? По морю плавали, хлеб-соль ели, пили-пировали вместе, а теперь мы их враги.

Княгиня быстро взглянула на Богуна. В голове у нее мелькнула мысль, что Богун намерен пристать к мятежникам и приехал узнать настроение ее сыновей.

– А что же ты думаешь делать? – спросила она.

– Я, мать, что ж… Хоть и тяжело своих бить, да надо.

– Так и мы сделаем, – сказал Симеон.

– Хмельницкий – изменник! – прибавил Николай, младший.

– Пусть по ним черти панихиды служат! – прибавил Заглоба.

Богун продолжал:

– Так то все на свете, – сегодня тебе человек приятель, а завтра – Иуда. Никому нельзя верить на свете.

– Только добрым людям, – сказала княгиня.

– Конечно, добрым людям можно верить. Поэтому-то я и верю вам и люблю вас: вы добрые люди, а не изменники…

Было что-то такое странное в голосе атамана, что на минуту воцарилось глубокое молчание. Пан Заглоба смотрел на княгиню, моргая здоровым глазом, а княгиня впилась глазами в атамана. Он продолжал:

– Война не живит людей, а морит, – потому я и хотел повидаться с вами перед походом… Кто знает, вернусь ли, а вы меня пожалеете, ведь вы мои сердечные друзья, не правда ли?

– Видит бог! Мы тебя с детства знаем.

– Ты наш брат, – прибавил Симеон.

– Вы князья и шляхтичи, но казаком не брезговали, принимали его в своем доме, родную дочь обещали. Вы ведь знали, что казаку не жить без нее и сжалились над казаком.

– Ну что об этом говорить, – быстро сказала княгиня.

– Нет, мать, есть о чем говорить; вы мои благодетели, а я просил вот этого шляхтича, друга моего, чтобы он усыновил меня и дал мне свой герб, чтобы вам не было стыдно отдавать дочь за казака. Он согласен на это, и мы будем хлопотать на сейме, а после войны я поклонюсь пану великому гетману, который благоволит ко мне, может, он поддержит, он ведь и Кшечовскому выхлопотал дворянскую грамоту.

– Помоги тебе Господь! – сказала княгиня.

– Вы люди искренние, спасибо вам. Но перед войной я хотел бы еще раз услышать от вас, что вы отдадите за меня девку и сдержите ваше слово, – шляхетское слово – не ветер, а вы ведь шляхта и князья.

Атаман говорил медленно и торжественно, но в голосе его дрожала угроза, требование, чтобы они соглашались на все, чего он хотел.

Старая княгиня взглянула на сыновей, а те на нее. Некоторое время царило молчание. Вдруг сокол, сидевший на шесте, закричал, хотя до рассвета было еще далеко, за ним начали кричать и другие, большой орел проснулся, взмахнул крыльями и заклекотал.

Дрова в печке погасли; в комнате стало темно и мрачно.

– Николай, прибавь огня, – сказала княгиня. Молодой князь подбросил дров.

– Что же, обещаете? – спросил Богун.

– Мы должны спросить Елену.

– Пусть она говорит за себя, а вы за себя; обещаете ли?

– Обещаем, – сказала княгиня.

– Обещаем, – повторили князья.

Богун вдруг встал и, обращаясь к Заглобе, сказал громко:

– Мосци-пане Заглоба, поклонись и ты, может быть, и тебе пообещают!

– Что ты, казак, пьян, что ли? – крикнула княгиня.

Богун вместо ответа достал письмо Скшетуского и, подавая его Заглобе, сказал:

– Читай!

Заглоба взял письмо и начал читать его среди глухого молчания. Когда он кончил, Богун скрестил на груди руки.

– Кому же вы отдаете девушку?

– Богун!

Голос атамана стал похожим на шипение змеи:

– Изменники, псы неверные, Иуды!!.

– Гей! За сабли, сынки! – крикнула княгиня.

Курцевичи стремглав бросились к стене и схватили оружие.

– Мосци-панове, спокойствие! – закричал Заглоба.

Но прежде чем он успел кончить, Богун выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил.

– Господи! – вскрикнул князь Симеон и, сделав шаг вперед, взмахнул руками и тяжело упал на пол.

– Слуги, на помощь! – отчаянно крикнула княгиня.

Но в ту же минуту во дворе и со стороны сада раздались новые выстрелы, двери и окна с треском вылетели, и несколько десятков казаков вбежали в сени.

– Погибель им! – раздались дикие голоса.

На майдане ударили в набат. Птицы в сенях подняли страшный крик; шум, пальба и крики сменили недавнюю тишину почти сонной усадьбы.

Старая княгиня, взвыв, как волчица, бросилась на тело Симеона, вздрагивавшее в агонии, но тотчас же двое казаков схватили ее за волосы и оттащили в сторону, а молодой Николай, припертый к стене, защищался с бешенством и смелостью льва.

– Прочь! – крикнул вдруг Богун окружавшим его казакам. – Прочь! – повторил он громовым голосом.

Казаки отступили, – они думали, что атаман хочет спасти жизнь юноше. Но Богун с саблей в руке сам бросился на князя.

Началась страшная борьба. Княгиня, которую держали за волосы четыре железных руки, смотрела на нее сверкающими глазами, с раскрытым ртом. Молодой князь как вихрь налетел на казака, который, медленно отступая, вывел его на середину сеней. Вдруг Богун присел, с силой отбил удар и от защиты перешел к нападению.

Казаки затаили дыхание, опустили сабли и, стоя как вкопанные, следили за борьбой.

В тишине слышалось только тяжелое дыхание борцов, скрежет зубов и резкий лязг скрещивающихся сабель.

Одно мгновение казалось, что атаман не устоит перед огромной силой и упорством юноши, так как он снова начал отступать и защищаться. Лицо его вытянулось, точно от изнеможения. Николай удвоил удары, поднятая пыль столбом окутала борцов, но сквозь ее клубы казаки увидели кровь, струившуюся по лицу атамана.

Вдруг Богун отскочил в сторону; сабля князя попала в пустоту; удар был так силен, что Николай пошатнулся и наклонился вперед; в ту же минуту Богун ударил его по шее с такой страшной силой, что князь упал, словно сраженный громом.

Радостные крики казаков смешались с нечеловеческим воплем княгини. Казалось, что от криков рухнет потолок. Борьба кончилась; казаки бросились к оружию, висевшему на стенах, и стали стаскивать его, вырывая друг у друга ценные сабли и кинжалы, топча ногами трупы князей и собственных товарищей, павших от руки Николая. Богун позволял им все. Он стоял в дверях, ведущих в комнату Елены, заграждая вход, и тяжело дышал от усталости. Лицо его было бледно и окровавлено, так как князь нанес ему две раны в голову. Блуждающий взгляд его переходил с трупа Николая на труп Симеона и останавливался порой на посиневшем лице княгини, которую казаки, держа за волосы, прижимали коленями к полу, так как она рвалась у них из рук к трупам детей.

Крики и суматоха в сенях увеличивались с каждой минутой. Казаки на веревках тащили слуг Курцевичей и убивали их без жалости. Весь пол был залит кровью и покрыт трупами, комната полна была дыма от выстрелов, стены ободраны, даже птицы перебиты.

Но вдруг дверь, у которой стоял Богун, открылась; он быстро отступил.

В дверях показался слепой Василий, а рядом с ним Елена в белом платье, сама еще белее платья, с расширенными от ужаса глазами и открытыми губами.

Василий нес крест, держа его обеими руками вровень с головой. Среди шума, луж крови, трупов, блеска сабель и пылающих яростью глаз – высокая фигура князя, с исхудалым лицом, седыми волосами и черными пустыми глазницами, была странно величественна; казалось, будто какой-то дух или труп, сбросивший саван, пришел карать преступников.

Крики умолкли. Казаки отступили в ужасе; тишину прервал тихий, жалобный голос князя:

– Во имя Отца, и Спаса, и Духа, и Святой Пречистой! Мужи, пришедшие из далеких стран, пришли ли вы во имя Божие? Ибо благословен муж, по пути возвещающий слово Божие! Несете ли вы добрые вести? Не апостолы ли вы?

Наступила мертвая тишина, а Василий, медленно повернувшись с крестом сначала в одну сторону, потом в другую, продолжал:

– Горе вам, братья, ибо кто начнет войну ради мести или добычи, тот погибнет навеки! Помолимся, чтобы найти милосердие Божие! О-о-о!

Из груди князя вырвался стон.

– Господи помилуй! – раздался глухой шепот казаков, которые под впечатлением ужаса стали испуганно креститься.

Вдруг раздался дикий, пронзительный крик княгини: «Василий! Василий!» В этом голосе было что-то раздирающее душу, точно это был последний вопль улетающей жизни. Придавившие ее коленями казаки чувствовали, что она уже не старается вырваться из их рук.

Князь вздрогнул, но тотчас же заслонился крестом с той стороны, откуда слышался голос, и ответил:

– Погибшая душа, взывающая из бездны, горе тебе!

– Господи помилуй! – повторили казаки.

– Ко мне, казаки! – крикнул в эту минуту Богун и пошатнулся.

Казаки подскочили к нему и подхватили его под руки.

– Батьку! Ты ранен?

– Да! Но это ничего. Крови много ушло! Эй, хлопцы, берегите ее как зеницу ока. Окружить дом и никого не выпускать!.. Княжна…

Он больше не мог говорить, губы его побледнели, в глазах потемнело.

– Перенести атамана в комнаты! – крикнул пан Заглоба, вылезший из какого-то угла и очутившийся вдруг подле Богуна. – Это ничего, – сказал он, ощупав пальцами раны. – Завтра будет здоров. Уж я им займусь. Дайте паутины и хлеба! А вы, хлопцы, идите ко всем чертям гулять с девками! Нечего вам тут делать. Двое перенесут атамана. Берите! Вот так! Ступайте к черту, чего стоите! Дом стеречь! Я сам буду наблюдать за всем.