скачать книгу бесплатно
Творцам нельзя завидовать. Зато их можно уничтожить физически. Потому как Творцы носят такую же, если не слабее, не тоньше, не хрупче, человеческую ранимую оболочку. Одного уничтожили неподдающейся лечению немощью телесной, другого – официальным игнорированием и не печатанием, а третьего заставили как бы добровольно прорепетировать очередное фатальное самоубийство, представив сие действие очередным же приступом умопомешательства…
И слава богу, что есть такие сочинители текстов, которым я со всей детской непосредственностью завидую и в точности знаю, что иные мои скороспелые тексты не в пример изысканнее, и психологичнее, и литературно совершеннее их признанных и растиражированных в миллионах тиражей по всему белому свету.
Им повезло и до сих пор везет в тиражах, в женщинах (им бы сейчас мои годы!), в элитарном дачном одиночестве.
Да-да, милые мои, я завидую высшему сочинительскому одиночеству, которое полагается вам по рангу. Мне думается, вам также не нужно пошло суетиться, чтобы срочно добыть наличные прожиточные средства.
Для меня вы давным-давно уже знатные стахановцы-миллионеры, и бога ради держите этот свой имидж как можно дольше, он вам так к лицу, пусть и одряхлевшему и в творческих бороздах и мешочках, пусть из вас и песок (почтенный) сыпется, – голубчики, умоляю вас, держите марку баловней судьбы-матушки. И дай бог вам, голубчики, не испытать той фантастической боли – боли! – что пришлось испытать вашему старому (по стажу) литературному завистнику, когда он, точно доверчивый собачий сын, без оглядки полез в прижатый карман сторожа Гриши за ключиком для отмыканная наручников прислоненного и несколько в истерике юноши-рэкетира, специально оставленного Гришей живым для дачи важных показаний, – и, почти нащупав скользкий крестик, потерял всякую бдительность и заполучил от застрявшего и контуженого Гриши мощнейший удар прямо между своих растопыренных ног.
Гришина тренированная ляжка, можно сказать, впечатала внутрь таза мои неосторожно развешанные «помидоры»…
Одним словом, полный, подлый, празднично-десантный фейерверк, после лицезрения которого я впал в прострацию и вторым Гришиным ударом (странно-неощутимым, ватным) примерно в ту же причинную область был отброшен в какие-то лежалые кучи увядших испачканных листьев, кем-то заботливо прибранных к забору, и перестал на какое-то время существовать в этом по-осеннему чудесном полуночном вечере.
Этюд восьмой
Я искренне полагаю, что чье-нибудь чужое страдание всегда все-таки ненастоящее, умозрительное, оно все-таки всегда сбоку, и если все-таки переживать, то эти твои переживания скорее эстетического характера, умственного, но никогда глубинного, сердечного, – так уж подло, здраво устроена человеческая натура со всей ее психопатической театральщиной и выспренной сиюминутной сентиментальностью и как бы соучастием (сочувствием) при лицезрении чьей-либо боли-немощи.
Никакой телеприемник не нужно включать, никакие книжки не требуется листать про угнетаемых негров и индейцев – достаточно продефилировать по столичным улицам, по электричкам надземным и метро, чтобы насладиться видением совсем не родных тебе страданий.
И при этом они как-то странно множатся, почти отпочковываются, усугубляясь качественно, то есть становясь все более театральнее и зловещее. И чтобы не сойти с ума при виде какой-нибудь беженки, увешанной полуголодной ребятней, стараешься без особой нужды не посещать общедоступные места и скопления народонаселения. Потому что, как ни настраивай свою здоровую психику на циничный современный взгляд, все равно же ничто живое ей, дурной, не чуждо.
В конце концов я упорной, нудной тренировкой над самим собою, взяв в союзники «московских комсомольцев» и прочие глянцевые доморощенные и переводные тусовочные «зазывухи», добился нужного мне взгляда на суровую смутную действительность: чужие страдания, оказывается, нужны, они просто необходимы в виде фона, который весьма отчетливо подчеркивает твою избранность на этой грешной земле, и ты должен ценить и лелеять свою избранность и защищать ее всеми доступными тебе средствами.
И тебе становятся отвратительны физиономии стариков, напяливших на свои допотопные пиджаки какие-то медальки за оборону товарища Сталина от просвещенных цивилизованных немецких господ…
Эти, каким-то необъяснимым образом выжившие мамонты сталинской эпохи кучкуются в определенные дни года, демонстрируют свою жалкую соборность, мешают проезду моего авто, кричат-скандируют какие-то провокаторские глупости о президенте, которого они же сами всенародно выбрали и которого они должны любить, почитать, как отца родного, но вместо законопослушного обожания правительства эти выжившие из ума шевелящиеся ископаемые, бряцая своими орденскими погремушками, которые когда-то подразумевали их глупую доблесть, храбрость и славу во имя сатрапа всех времен и народов товарища Сталина, кроют неприличным нелитературным слогом достойных, высокоуважаемых (во всех цивилизованных заграницах) министров, которые якобы без их спросу взялись городить какой-то дикий капитализм, который их, заслуженных ветеранов, до времени загонит в гроб, а из их обожаемых внуков и внучек сделает разбойников и падших девок…
И невдомек этим крикливым людям, что нынешние разбойники и падшие девки являются элитой – сливками нашего общества. Эти мальчики и девочки зарабатывают нынче столько, что им, сталинским ворчунам, ни в каких коммунистических снах не снилось.
Боже мой, уважаемые мамонты, вам ли печься о судьбе своих кровных внуков. Ваши умненькие внучки давным-давно уже выбрали «сникерсы», «баунти», «смирновку», акции и прочие загрантуршопы.
Нынче в этой стране почетен любой заработок-прибыль, будь ты налетчиком или сверхважным государственным чином, потому что ты отныне – свободный человек.
И чем более у тебя прибыли, тем более ты свободен. Свободен в своих действиях по добыче прибыли и сверхприбыли.
Не ты – этой стране.
А эта страна – для тебя одного.
Для твоего внука, дедушка мамонт, нынче такие сказочные возможности и перспективы открываются.
Потрудился на разбойном поприще – и имеешь все законные основания открыть собственное дело. И твой внук – уважаемый бизнесмен.
Захотелось поиграть в политику – со всем его удовольствием.
Главное – были бы наличные, а остальное все приложится.
Побольше здравого цинизма, папаша, и поменьше затхлых патриотических лозунгов.
Не успеешь ты добраться до второго инфаркта, а до твоего любимчика-внучка уже и рукою не дотянуться – залетел, малый, черт знает в какие поднебесные сферы-кресла…
А ты, дедуля, агитируешь его идти на какие-то демонстрации и парады победы, на которых наши славные ребятушки-омоновцы ведь невзначай же повредят его молодую головушку или, не дай бог, зубки покрошат, мужское отобьют…
Ты говоришь, что внук твой, отслуживши действительную на кавказской границе, успел наглядеться на кровь и разбойником или спекулянтом жить не желает. Ну полноте, дедуля, ну какой же молодой, тренированный, умеющий запросто обращаться с чужими жизнями, да откажется от непыльной работенки разбойничьей. Да ни в жизнь не поверю я в такие метаморфозы.
После ладной весомой рукояти автомата держаться за штурвальчики и ручки токарного станка, где за грохот и грязь платят сущие пустяки, так – для первичного прокорма…
А ведь хочется, очень хочется молодцу и машину-иномарочку, и квартирку отдельную, и попутешествовать по заграницам с бабенкой нерядовой наружности.
Ведь все эти и прочие земные прелести рекламируются изо дня в день по телевизору, перед которым твой внучек вынужден торчать черными унылыми вечерами после трудового дня. А телевизор хоть и устаревшей модели, но цвет еще не пропал, и когда показывают океанский лайнер с бассейнами и шоколадными красатулями, твой внучек, ей-богу же, начинает нервничать и примеривать себя на место тех мальчиков, что беспечно резвятся в чудесных волнующих клипах про чудесную доступную жизнь благополучных людей, имеющих полноценные счета в банках, а не эту получку-подачку…
А ты, дед, толкуешь про какую-то Родину, про униженную Россию, про лакеев-чиновников, про всеобщий бардак и коррупцию.
Эх, папаша, папаша, ты хоть и увешан медалями за воинскую доблесть и беспорочный труд, но ты самый натуральный мамонт. Ну какое твое стариковское дело до всего этого бардака? И коррупция тебя волнует постольку-поскольку, потому как не тебе перепадает, не в твой нищий пенсион, а нужному важному человеку. И отпусти ты, бога ради, своего молодца-внука в разбойники. Поднакопит внучек деньжат и – чем черт не шутит – тебе на четвертинку подкинет. Большего ты и не достоин. И не морочь внуку голову всякими патриотическими бреднями, лишнее все это. Пускай смотрит телевизор и читает веселую демократическую прессу – там ребята не глупые, потому что они имеют (особливо достойные и циничные) полноценные счета в банках, они-то и научат твоего скромника внучка правильной тактике индивидуума в этом демократическом диком бардаке.
Впрочем, это для непосвященных и прочих патриотов, что за окном сплошная дикость и кавардак. На самом же деле…
Собственно, далеко не нужно ходить. Мой метод существования – достаточно выразительный пример для подражания молодому, не зашоренному коммунистическими декларациями поколению.
Я являюсь совладельцем частной полулегальной (этот нюанс, впрочем, никого не щекотит) фирмы, от которой имеем вполне достойный доход, чтобы достойно жить, а не прозябать на авансы и получки. А еще у нас лежат красивые гербовые бумажки, которые, как ни странно (разумеется для моего малопрактичного ума), дают нам достаточно приличные дивиденды, исчисляемые многими симпатичными нулями, – мы стали как бы рантье постсоветского периода.
И все бы, господа, ничего. И даже очень ничего, потому как я человек не особенно привередливый и разборчивый. Хотя отовариваться в дорогих маркетах не считаю особенно зазорной привычкой. Добропорядочная, благоприобретенная привычка современного, более-менее зажиточного столичного обывателя. Люблю иногда пустить пыль в глаза знакомым издательским и редакционным служащим, когда посещаю эти заведения по своим сочинительским делам, а под пылью я подразумеваю скромные закусочные презенты, личный свой гардероб и аксессуары от каких-нибудь модных кутюрье, не брезгую и домиком Славика Зайцева.
Тоже, впрочем, простительная слабость для еще вполне моложавого симпатичного – чеховского земского вида – господина с внимательными, слегка бархатными зеленоватыми глазами только что без изящного пенсне, которое, возможно, и заведу как-нибудь при случае.
Пока же выбираю трубку, не шкиперскую, но и не носогрейку, а такую, чтоб и взор останавливала и имела чисто практическое применение без особенного ущерба для здоровья, то есть пока консультируюсь насчет формы и фактуры курительной игрушки.
Одним словом, не противлюсь, не бегу от маленьких мужских слабостей (слабый и такой нынче доступный пол – это отдельная тема отдельного этюда), но…
Но мое сердце занято неумной заботой: нелюбовь к женщине, всего лишь моей законной жене. И черт бы с ней, с этой заботой, если бы не назойливый в своей постоянности внутренний голос, который при случае, наиболее для меня комфортном – отдохновенно расположившись в развалистых объятиях любимого кресла, в очередной раз процеживаю через все свое существо непревзойденные тексты русских волшебников слова: Гоголя, Достоевского, Шмелева, Антона Павловича Чехова, – голос эдак фамильярно затеребит, затревожит разомлевшую душу хозяина самым наигнуснейшим восклицательным знаком: приятель, а ведь ты же форменный подлец, а! Ты искреннее ничтожество, но не желаешь знать этого факта. Сосуд с нечистотами – вот что ты такое. Пренебрегаешь любящей женщиной, которая…
После подобных знаков мои нервы начинают выдавать себя, тело вспучивается мельчайшими знобкими волдыриками, и я на какой-то миг перестаю принадлежать себе, а страницы с волшебным строем русских предложений вдруг делаются мне чужими и перестают одаривать мое отзывчивое сердце росной терпкой благодатью, потому как оно в одночасье преображается в чисто физиологический орган, перегоняющий своими мышцами пустую подлую кровь приспособленца…
И я догадываюсь о содержании своей крови и, отложивши омертвелую книгу, со сведенными, неприлично играющими желваками отправляюсь в путь к винному бару-погребку, который, собственно, на расстоянии вытянутой руки, но все равно я иду к нему, к этому спасительному, задрапированному резной дверью тайнику, – в потаенной нише мои заграничные приятели, они все в пестрых модных жилетах, они съехались сюда со всех земных континентов, они всегда рады мне и без церемоний лезут в мои ищущие слепые пальцы своими нарядными праздничными или сурово аскетичными, без излишеств, во все время притягательными головками-картузами.
– Здорово, братцы-флакончики, – с натурально снурой физиономией приветствую я чужеземных знакомцев. – Дождались-таки. Вот и я соскучился. Да, братцы мои, я скучаю по вашим угодливым мордам. Нет, у вас не морды, у вас портреты дерзких мужиков. Вот морда императора Наполеона, а вот еще… А вот поп наш русский, хитрец и сластолюбец, – демонская натура, но весьма уважаем положительными германцами. Н-да-ас… А здесь еще чья-то симпатичная пиратская мордуленция!
Впрочем, в подобные мелодраматические минуты мои незрячие пальцы чаще всего отыскивают скромную желтую фуражку нашенской «Столичной» – душевное общение с землячкой весьма благотворно действует на мою психику, на мои оледенелые конечности. Русская родная водка – вернейшее лекарство от нервов и прочих навязчивых дамских психических немочей. И пусть противники сего народного лекарства лучше не лезут мне на глаза в часы моего самодеятельного лечения – могу ненароком больно зацепить…
Если судить по мне – хлебом не корми, но позволь пострадать вволюшку русскому господину. В особенности русское неприкаянное изнеженное сердце в этом мазохистском упражнении нуждается. Русский господин в эти самые страдательные чувства прячется, точно в крепость какую неприступную.
И который век бежит и бежит он в это несладостное крепостное убежище от самой жизни, от действительности ее. От уютного невозмутимого лицемерия и ханжества, от всей ее двусмысленности и порочности.
Бежит от безусловной тленности всех праздничных проявлений ее.
Бежит от безумных единоличных глаз, речей, конституций…
Бежит в эту черную грешную крепость, догадываясь, но не желая, не позволяя верить собственным догадкам, что сам он давно близок к сумасшествию и поступки его нынешние в своей ежедневной рутинности – самое настоящее преддверие Судного дня. Потому что подглядывая в зеркало за самим собою, он явственно лицезрит на своем челе сатанинские веселые прижиги – Знак Зверя…
Видимо, кстати выдумали нынешние веселые винокуренные мастера и водку по прозвищу «Зверь» – глаголят, недурной напиток. Глаголят русским слогом в рекламной паузе телевизионной. В этих недешевых, странно бодрых и насурманенных паузах всегда черпаешь чрезвычайно жизненную информацию для полноценного существования в этой безумной русской действительности.
Этюд девятый
Именно существуя в этой безумной сновиденческой действительности, я и оказался в положении лежа, в виде внутриутробного плода с незрячей физиономией, обращенной, вернее, сунутой в несколько прогорклые, пряные, опавшие осенние листья в совершенно чудесном, состарившемся столичном дворике, частично отгороженном чугунной вязью чудесно сохранившегося забора времен сталинизма.
Разумеется, я самым наглым образом погрешу против истины (в ее медицинском аспекте), если и далее буду утверждать, что, лежа в позе народившегося в сгребанной куче дрянных листьев вперемешку с мусором – истлевшие и свежие окурки, собачий и прочий мумифицированный помет, какие-то ржавые металлические предметы – и всасывая трепетными ноздрями запахи всего этого великолепия, я, тем не менее, упивался осенней прохладой и отфильтрованными тонкими ароматами увядающей столичной листвы, пребывая между тем в эфемерном полубессознательном состоянии, выкарабкиваясь из которого, прежде всего ощутил на себе плотную, несдвигаемую плиту рвотного рефлекса.
Когда вас достаточно мерзко тошнит, а внизу, в промежности, липкая непререкаемая, непередаваемая холодным письмом боль, а воспаленные мозги телефонируют панические подозрения: а цело ли, господи, мужское достоинство? а не яичница ли там, а? – не до эстетических ужимок, уверяю вас, господа.
А посему, желая быть объективным, я допускаю мысль, что мои телесные страдания – это все-таки мои личные проблемы, и выпячивать их в данной ситуации я не нахожу нужным и важным. Тем более что любые неизъяснимые страдания и немощи преходящи и вполне кратковременны на этом Божьем свете. И потом не следует быть таким несимпатичным эгоистом, напрочь забывшим, что рядом с тобою, в каких-то метрах, в самых правдоподобных жизненных позах остывают четыре трупа.
Четыре превосходно тренированные, превосходно одетые, сдутые человеческие оболочки. У этих, специально натасканных к смертельным подначкам мужских оболочек почти походя выдули их неповторимые души.
И самое странное и печальное, что эти души не сумели оградить и оберечь и диковинные христианские символы – нательные распятия, золотые, массивные, изукрашенные ювелирной резьбой и драгоценными каменьями…
Видимо, хозяева этих пустотелых оболочек сумели за свой недолгий жизненный срок немало нагрешить и напакостить ближним, раз Создатель с такой легкостью принял их непокаявшиеся души в свой поднебесный мир на Чистилище.
Вообще мне трудно судить, отчего эти четверо смертных оказались смертными именно сегодня, именно сейчас, а две Божьих души оказались как бы на моей совести… Не окажись я более проворным и не подсунь вместо себя оболочку моего личного сторожа-молчуна – и быть мне загрызенным сторожем Гришей, у которого на его молодецкой развитой шее болтается выпростанный на толстой витой цепи нательный крест с тонко выгравированным, а возможно, накладным изображением Сына Божьего Христа с поникшей головою, распятого и удерживаемого рубиновыми гвоздями-звездочками. Когда тренированно осклабившиеся железные челюсти сторожа Гриши щелкали в гибельной близости от моей слегка ошарашенной физиономии, этот роскошный крест беспорядочно бился на воле, и кровавые звездочки испускали какие-то праздничные кремлевские искры-воспоминания.
Выходя из болевого шока, я не упустил и тут мило поскоморошничать и лепетал соответствующие обстановке соболезнующие фразы:
– Голубчик, вы уж совсем не бережете себя! К чему лицо-то марать о пыльную землю. Пижонством попахивает… И наверняка в груди чертыханья бесплодные?
А голубчик, даже в этой пошлой ситуации, все-таки жалел свою униженную болью особу: свернувшись неэстетичным клубком в великолепном белом пальто, доставая непричесанную голову со сбившейся бородкой из примятой кучи палых пыльных листьев, все бормотал севшим, неопрятным голосом все ту же юмористическую чепуху:
– Меня ведь ждут! Ждут высокие инстанции! Для важного политического разговора. Чтоб послюнивши пальчик моего президента, моей женушки… А тут приходится испытывать неудобства и тошнит. Господи! Как же тошнит…
Меня всякий раз коробит от видения всякого рода неэстетических картинок. И если угодно случаю и Божьему Провидению, что в качестве шевелящегося персонажа в рамках этой картинки оказался я, мне все равно хочется отвернуться и как бы пройти мимо, притворившись случайным припозднившимся прохожим, у которого своя внутренняя сложная жизнь: как бы дотерпеть до получки-аванса и не повеситься на антресольной дверце на гнилых истлевших шнурках, – скорее всего, не выдержать им своей роли: смертельной избавительной удавки…
То есть я отчего-то полагаю, что случайные невнимательные пешеходы всегда носят в своей сморщенной голове непременно мерзкие и неприличные для здоровых полнокровных дам мысли, которым ежевечерне отдаются, точно отвратительной грязной потаскухе с привокзальной столичной площади…
А чтобы в точности уразуметь мое сравнение, нужно хотя бы раз в виде циничного опыта и здоровой любознательности прикупить приблудившуюся хмельную девку неопределенного школьного возраста, увести ее куда-нибудь в спальное логово; если же натурально невтерпеж, то затащить в какой-нибудь утепленный подъезд, подвал, чердак, затем угостить хрипло лепечущую милашку водкой и приказать ей голосом варвара-господина ласкать вас во все места… и для обоюдной остроты ощущений вытащить перочинный ножик, обнажить чистое зеркальное лезвие, и…
Однако не следует портить творческую биографию физиологическими подробностями. А также поменьше проходных соболезнующих фраз и физиономий – этими двусмысленными интеллигентскими вещами обязывать себя не стоит.
Искренне неподчеркнутое равнодушие или на худой случай сардоническая усмешка – все-таки более достойное обрамление человеческих лиц.
Именно благороднее быть искренней сволочью, чем неталантливо притворяться слащавым и паточным человеколюбцем, которому принципиально невыносимы зрелища казни, – той самой, что привожу в исполнение я, облаченный государственными полномочиями.
Утренний мой сон, в котором я, в импортном палаческом платье, прохаживаясь, пружиню на пятках по великолепному шелковому подиуму с устрашающей плахой-колодой, с прикованной на ней белокурой бестией…
Черная безлунная мгла, и лишь беспощадные лучи прожекторов разноцветными праздничными столбами выхватывают из черноты стотысячного стадиона место государственной мести – идет прямая трансляция во все столицы мира.
У телевизионных обывателей в зрительском святом восторге шевелятся прически на головах, каждая из которых Божьим Провидением всегда может оказаться прикованной ошейником к этой колоде, пропитанной пузырящейся сочной кровью моей единственной любимой жены…
В той запредельной жизни, для простоты понимания обозначаемой сновидением, я имел твердую большую зарплату в твердой валюте, а также расписывался в отдельной премиальной ведомости за каждого казненного.
В той славной жизни я собственной рукой отнимал цветущую жизнь у чертовски пригожей блондинки, моей законной возлюбленной…
В этой жизни, которую называю живой действительностью, я не занимаю почетной государственной должности – я занимаюсь сочинительством детских историй, в которых живут какие-то фиолетовые, смачные, как желе, существа; они имеют обыкновение пожирать непослушных вредоносных родителей, незанимающихся честной спекуляцией, которая с разрешения новоявленных властей называется коммерцией. Эти непослушные взрослые собираются в стайки, где они тайно шушукаются, стайки группируются, стекаются в одно место, превращаясь в большую многотысячную толпу-стаю.
Эту нехорошую стаю, которая называет себя патриотами (автор, то есть я, окрестил этих нехороших взрослых – русская толпа), начинают разгонять при помощи славненьких бойцов, ничем не вооруженных, – дубинки, щиты, спецпули, водо- и пенометы, газометы, огнеметы, танкометы – эти средства оказываются малоэффективны, и тогда я своей авторской волей выпускаю на эти неуправляемые родительские стаи фиолетовых желеобразных суперменов, и те с детским прожорливым аппетитом уминают за обе щеки разошедшихся патриотов. А накушавшись, бегут играть с ихними Петьками и Светками, которые сидят дома со старенькими бабушками, играют дедушкиными и бабушкиными значками, обзывая их сталинскими бубенчиками-побрякушками, и жалостливо канючат красивую шоколадочку «сникерс» и американскую вкусненькую газировочку…
А у моих сытеньких желеобразных суперменов карманчики всегда набиты хорошенькими вещицами: душистая жвачная резинка, из которой выдуваются прекрасные разноцветные пузыри, ларечные иностранные шоколадочки, газированная водичка, а для старшеньких, более смышленых ребятишек – презервативчики, ножички, пистолетики, наручники, удавочки-петельки, наркотички и прочие гуманитарные подарочки…
Один веселый редактор предложил мне дать имечко моим бесстрашным желеобразным суперменам:
– Слушай, Митя, а давай назовем их гайдарчики! Я думаю, Егору Тимуровичу будет лестно, что его имя фигурирует в смешных детских приключениях, а, Митя?
Я внимательно поизучал физиономию веселого редактора и подумал про себя: с такими холодными, непроницаемыми глазами лучше служить в НКВД, а не протирать штаны в детском журнале, – и с доброжелательной авторской улыбкой ответил:
– Вы редактор, вам виднее. Внесите правку, только, пожалуйста, собственной рукой.
Редактор, не скрывая своего превосходства, расхохотался в голос, обнажив верхние, порченные кариесным тленом коренные; отсмеявшись моему дипломатическому финту, актерски быстро сделался серьезным и значительным:
– Тебе, Митя, в самый раз в органы… Там уважают осторожных сотрудников. Но ты писатель! А писателю к черту осторожничать! Окрестим твоих мерзких жвачных гайдарчиками. Бери ручку и вставляй. Бери, говорю! Сейчас редакторов, Митя, нет. Профессионалу противопоказана любая редактура. И к черту всякие оглядки. Ты писатель свободной страны!
Пропустив редакторский эпатаж насчет свободной страны, я, однако, придрался к его оговорке (ли?) «мерзкие жвачные»:
– Валерий Семенович! Где вы углядели слово «мерзкие»? Обыкновенные сказочные существа. Они вроде сказочных золотарей занимаются выгребными ямами. Тяжкая неблагодарная работенка, а вы такое слово для них – мерзкие. Они не мерзкие – они нужные нашему правительству. Сказочному правительству.
И редактору детского приключенческого журнала сразу стало ясно – голыми руками этого детского сочинилку лучше не брать, все равно выскользнет.
Однако же позвольте вновь обратиться к существу, славно пригревшемуся на палых пыльно-пряных листьях. Существо до сего дня как-то умудрялось избегать подобных членовредительских ударов судьбы в лице хулиганствующих подонков. Хотя, если быть объективным, профессиональный страж Гриша к категории уличных задирал не относился. Этот упитанный мальчик, по всей вероятности, носил офицерские звездочки и состоял в добропорядочном браке и, как полагается, ютился в какой-нибудь запаршивевшей (от постоянной влажности сохнувших пеленок) малогабаритной однокомнатной секции в каких-нибудь Черемушках, когда-то воспетых старым сентиментальным советским кинематографом.
Между тем скрюченное, встанывающее, что-то вздорно лепечущее существо мечтало прикончить сторожа Гришу, который так подло исподтишка покусился на его нежные хрупкие «помидоры».
Желудок мой продолжал рефлекторно сокращаться, приводя всего меня в содрогание. Я никогда не предполагал, что физические страдания могут стать причиной столь упаднического настроения, при котором в мозгах рождаются самые пессимистические думы о небытии как Божьем подарке, как избавлении от мук, которые никак не желали покидать моего тела. В минуты физических неудобств-мук осознаешь со всей отчетливостью, что совершенное в своей материальности человеческое тело напрочь несовершенно, потому что оно не приспособлено переносить страдания, когда его коверкают, мнут, бьют, ломают…
Безусловно, тело человеческое предпочитает удовольствия, чтоб его лелеяли, холили, ласкали, овевали прохладными опахалами, почесывали, поглаживали нежными душистыми пальчиками и прочими дамскими принадлежностями. Но все эти удовольствия тотчас же отметаются прочь, забываются, предаются забвению, стоит лишь бренному телу испытать совсем противоположные ощущения.
Даже если не тотчас же, но по истечении непродолжительного времени все равно предаешь свое единственное тело, все его ломкие кровеносные сосуды и связки, треснувшие кости и отбитые внутренности.
Все обширное хозяйство своего неповторимого организма ты начинаешь ненавидеть и презирать самой лютой ненавистью, потому что организм сплоховал, не увернулся, поддался воле чужого организма, вследствие чего тебе, духовному, изначально не приземленному существу, приходится мучиться и страдать от необъяснимых болевых импульсов, которые пронизывают самым безжалостным образом твою духовную суть, и ты вынужден предавать свой несовершенный аппарат-организм, и ты бы с радостью отказался от него в чью-либо пользу, передоверил его чьей-нибудь безымянной мытарной душе…
Как это ни прискорбно сознавать, но это так и есть в действительной жизни. И стоит ли после этого очевидного цинизма жизни уповать на какие-то иллюзии в виде духовных, всегда книжных, выдуманных, библейских подвигов.
То есть, рассуждая подобным благожелательным образом, приходишь к примитивной мысли: человек неуловимо смертен в любой час своего существования, по причине всегдашнего своего внутреннего предательства к своей тщедушной оболочке, которая приносит ему в период ее земного существования одни хлопоты и всяческие неудобства.
Человек (душа его) и материальная оболочка его как бы всегда антагонисты – муж и жена, которые чаще всего терпят друг друга, но в ссорах всегда готовы тут же разойтись, расстаться и перечеркнуть разом все хорошее и светлое, что было в их совместном житие…
То есть человеческое существо есть величина временная и, скорее всего, ненужная Божьему космосу.
И совсем не веселит мысль – человек есть нелюбимое дитятко Создателя.
Видимо, сроки подпирали Творца или еще какие-то неизъяснимые меркантильные причины: мелкий спор с Князем мира сего, – но вся кроваво-костная материальная суть человеческая со всеми ее желаниями и похотями всегда брала верх над духом человеческим, дух всегда сникал под бременем боли физической, всегда стремился оторваться от страждущего тела и уйти в иные, не телесные, миры, где вечная благодать, успокоение и вечная нечеловеческая тишь и скука…
Да-с, господа обыватели, одно дело с умным видом декларировать всяческие очевидные концепции строительства образа человеческого и совсем другое – следовать им со всей циничной последовательностью. Извольте убедиться на простейшем примере, который имел место быть со мною буквально на днях, когда вместо дождя приключился веселый снег, который праздничными хлопьями кружил по черным улицам, затем так же, без научных предупреждений, куда-то исчез, зато проезжие части города в один теплый, положительно градусный, час превратились в унылую шамкающую хлябь и ошметки.
