скачать книгу бесплатно
Мне нравится роль милосердника.
Жалостливые эмоции весьма тонко и ощутимо бередят мои чувствительные струны-нервы. Чрезвычайно сладостно и тонко жалят мое зрительское сердце, в обычные, обыденные дни-месяцы прохладно-вязкое, искушенное на всевозможные порывы.
Глицериновыми актерскими каплями катились слезы в минуты, уже не помню какого весьма массового форума, когда собравшиеся взрослые дяди и тети топали ножками и вразнобой хлопали ручками, демонстрируя свое наплевательское и издевательское отношение к сухонькому, согбенному старичку-академику (по молодости сочинившему водородную пилюлю для всего вражеского имперского человечества), когда тот возмечтал с высокой трибуны поведать несмышленым советским массам, какой же он был осел и простофиля, что выдумал эту ужасную водородную превентивную пилюлю. Ведь не давали дедушке высказаться и еще так принародно грубили – еще бы не прослезиться.
Ныло тонкой приятной болью сердце и щекотало в носовом проходе при виде удрученного, потерянного, но как бы бодрого, благожелательного круглого лица, первого лица социалистической империи, когда с него с некоторой торжественной церемонностью срывали президентские погоны, регалии и заслуженные нашивки за ранения в битвах за перестройку, за новейшее мышление. Причем сдирал погоны атлетический, с пышной седой шевелюрой господин, который в недавнем прошлом служил у его ноги, затем был чрезвычайно больно и унизительно бит им, его строгим хозяином. Впрочем, когда опять же прилюдно унижали-издевались над седым атлетом, я искренне хлюпал носом и осыпал тайными проклятьями его меченого хозяина-говоруна.
Вообще я никогда не предполагал, что эти, как бы политические, баталии по моему личному телевизору могут быть захватывающе интересны своей непредсказуемой мелодраматичностью. Куда там коллизиям и сюжетам индийского кино…
Иногда я впопыхах ошибался, принимаясь баюкать свою жалость к славному достойному господину, которого изничтожают (разумеется, словесно) не только на улицах, в каких-нибудь родимых очередях, но и на всех подряд съездах народных волеизбранников.
К примеру, как дерзко и непочтительно «пинали» это милое круглоликое существо, внучка? знаменитого детского сочинителя, – и все-таки под жеребячье улюлюканье в свое время вытурили из премьерского креслица. Так нет же, круглоликое существо нынче опять в почетном седле-креслице, опять же личной партией хороводит. Видимо, и моя тайная хула на головы тех народных жеребцов сыграла свою положительную роль.
Впрочем, тех непокорных жеребцов его приемный отец-хозяин-атлет в одночасье разогнал, попужав для острастки танковыми пульками, а фанатичных, допустивших кровавое непокорство вожаков-самцов на время упрятал в тюремный сруб.
И нынче я в некотором как бы чувственном тупике: на кого же нынче обрушить свою застоялую, приусохшую жалость?
По всему видно, что моим актерски чувствительным нервам нынче придется взять длительный отпуск без содержания – по семейным, так сказать, обстоятельствам.
А в сущности, все эти новейшие (а возможно, и вытащенные из пропасти сгинувшего прошлого) государственные приключения никоим образом не затрагивают моей нынче вполне сложившейся семейной жизни. Государство, которое совсем недавно носило такое длинное имперское торжественно-претенциозное название, а нынче зовется скромно – Российская Федерация, – так вот этой самой федерации в лице ее служащих чиновников всегда было, а уж теперь и подавно наплевать на мою личную жизнь. На мои жалкие писательские гонорары. При товарище Сталине сие пособие называли более точно: трудодни. Им наплевать на еду-питье, то есть на количество и качество. Отравления с летальным исходом алкогольными продуктами с заводской маркировкой ведь обычное дело, почти как пошлый насморк, от коего обыкновенный порядочный обыватель не застрахован. А пищевая интоксикация вообще сплошь и рядом. А неуютное вредноноское заграничное барахло – кроссовки-однодневки, китайско-американские пуховики, в которых пух в основном утепляет-топырится в нижней части, а как же он, милый, колется и лезет, точно из прохудившейся, измочаленной подушки.
Одна в основном услада: странно непахучая забугорная «смирновка», которая употребляется в один присест без особого вреда для головы и походки, и полулегальные притоны терпимости или срочные услуги на дому профессиональными мастерами массажа.
Собственно, эти два, случайно пришедших мне в голову примера перетянут чашу весов в пользу демократии, заставив другую чашу с ворохом тяжеловесных социалистических завоеваний взметнуться вверх для презренного обозрения всеми цивилизованными гражданами свободного мира. Мира капитала.
За бетонными плитами какой-то молодчик-меломан крутил пленку с чарующим низким голосом молоденькой французской мадемуазель. Интересно, а какова эта худышка в постели? – наверняка шустра и жадна, только подавай и относи. Да-с… Наверное, тоже какой-нибудь психопат мучается: а не пора ли уничтожить эту певучую машинку, зачем ей жизнь, зачем она дает какие-то надежды, зачем развращает людей, расхолаживает, делает их беспомощнее, размягчает их сердца, которые становятся доверчивее и гибнут скорее, оттого что поддались мягкосердечности, которая всегда есть мнимая миражная величина. Ведь можно со всей определенностью сказать, что эта очаровательная, гибкая музыкальная стерва нервы своему очередному обожателю вытягивает с тренированной пытательской ухмылкой.
Еще русский доктор и сочинитель Антон Павлович догадывался, что за подобным ангельским обличием чаще всего хоронится-прячется самый натуральный кровожадный крокодил…
Антон Павлович лучше любого жесткого психоаналитика знал подлую женскую натуру. Вполне допускаю, что уважаемый сочинитель мог выразиться более определенно и твердо и сказать близкому Суворину или приятелю Потапенко следующее:
– Эх, батенька, великодушный вы человек! Поймите, нельзя достаточно длительно по-настоящему любить жену. Она, голубчик, не позволит такого пошлого финала. Женщина есть существо дикое, сумасбродное, не алгебраическое, голубчик, и в этом вся ее женская прелесть. Женское естество нуждается, как в опиуме, в ежедневном истязании, которое ей должен причинять бесплатно, по-социалистически, ее дружок, ее возлюбленный муж. Поймите, батенька, ежели ее лелеять, души в ней не чаять, всячески ей потакать, закармливать мерзким мармеладом… она захиреет буквально на ваших великодушных глазах. Она превратится в подозрительного, недоброго зверька, который при любом удобном случае, фигурально выражаясь, станет кусаться, царапаться. Это еще повезет, ежели мелкий зверь, а то жди целую взрослую рептилию – крокодила! Однако заметьте, голубчик, эта рептилия так психически вас истощит, такую выжженную степь сотворит в вашей доверчивой душе – никакая палата № 6 не примет вас на облегчение…
Все верно, уважаемый доктор, я в своей жизненной биографии имел случай убедиться: женская суть – это затаившаяся бешеная гадюка, готовая в любой миг выскочить из уютной щели и подло-ехидно ударить ядовитым своим зубом-складнем.
Чтобы мир этот не впал в окончательный безумный блудильный грех, всю женскую породу надобно надежно изолировать в особенно прочные места и выдавать их, как настоящее, опасное для жизни людей, дорогостоящее лекарство, выдавать их в виде красивых, блестящих упакованных пилюль, которые ни в коем разе не подобает разжевывать, иначе смертоносная горечь: тоска и тусклое времяпрепровождение в семейном обрыдлом кругу.
Разумеется, если приспичит любопытство, неудержимо захочется-таки разжевать спецпилюлю, то есть взбредет в голову: а не завести ли семейный очаг? – тотчас же отыщи любой томик Антона Павловича и читай. Читай как можно долго и с тщанием, с усердием. Потому что усидчивость и усердное штудирование чеховских текстов расшифрует тебе, простофиле, всю твою идейную неграмотность, весь твой идиотский идеализм.
Ты оценишь на гениальных примерах, что человек рожден, создан Всевышним не для мучительных экспериментов в семейной герметичной реторте…
Человек создан для службы, для карьеры, для творчества, для безделья, которое, видимо, и есть высшее человеческое предназначение на земле.
В самый разгар этих политически-семейных рассуждений-трактатов я поймал себя на непредусмотренном желании: мне вздумалось облобызать беззащитное, украшенное золотящейся солнечной паутиной ухо моей сладко почивающей жены. Вернее сказать, меня обуяло острейшее желание приласкать эту выразительную, нежную, с едва приметным проколом, живую розовеющую мочку, – точно в мое сердце вспрыснули какой-то любовно-чувственный раствор.
Хотя, если быть последовательным психологом, один вид этого вызывающе прелестного органа должен возбудить во мне пренебрежительные защитные эмоции, обыкновенное здоровое отвращение. А может, вновь старина Фрейд обходит дозором свои владения: мое подсознание, которое добровольно содержит себя глубоко под коркой, в таинственной непознанной темнице… А впрочем, безо всяких аналитических фрейдов ясно, что со мною делается: натуральная проснувшаяся похоть встрепенулась, самец зашевелился. И опять я стал наливаться-накачиваться ядреным помидорным соком.
Сорвать-содрать с этих наглых эгоистических форм одеяло и с бешеной животной неукротимостью овладеть собственной женой, без трусливого обязательного предупреждения, без осточертелых прелюдий-ласканий, представить себя мужланом-любовником, который имеет права быть грубым и омерзительным, потому что он платит – и немалые – зеленые денежки! Именно немалые, да-с…
Нет, голубчик, не позволишь ты себе эту семейную игру-шалость в дикого мавра. Потому что существо, которое так сладко-мерзко посапывает подле тебя на семейном ложе, это давно уже не твое личное существо, на которое ты, вспомни-ка, голубчик, молился, боготворил, отдавал все ласки, которые могла нафантазировать твоя молодая, обезумевшая от любовного жара голова-головушка.
Этой другой головушки давным-давно уж нет. Вместо нее выросла-вылезла совсем не похожая на старую, бесшабашную. Трезвая, циничная, достаточно прагматичная башка, не компьютер, конечно, но где-то ближе к кассовому аппарату. Это все моя любезная супруга, это ее молитвами разумными обрел ее нынешнюю, рассудочную.
У нас скромная семейная фирма. Скверно, правда, что не удалось получить патент-лицензию-разрешение, вид на жительство как бы. Зато не обременяем службой-заботой районную налоговую инспекцию. Как бы скромные кустари-одиночки по производству… интимных утех.
То есть наша семейная фирма за определенную, достаточно высокую, плату разрешает пользоваться теплом существа, которое, дрянь такая, дрыхнет себе и… И на завтрак мне вновь придется употребить холостяцкую глазунью с кусочками грудинки.
А я жажду каши! Гречневой, с мясной подливкой, которую эта спящая колода превосходно умеет готовить. Моя любезная жена, хочу сразу похвастаться, искусный природный кулинар и кондитер. Как-нибудь при случае я поделюсь ее поварским секретом – покручусь возле, запомню детали-подробности и на свежую голову запишу процесс выпекания каких-нибудь чудотворных, воздушных восхитительных пирожков с валютными томлеными рыжиками под брусничный ядовито-фиалковый кисель…
Воспоминания о нежных душистых пирожках с грибами переломили мое очередное жеребячье настроение, даже голова прояснилась, точно мензурку полноценного французского «Камю» вытянул, не закусывая. И ведь какое издевательство терпит мой неудовлетворенный, незаряженный организм – не сметь трогать руками производственный станок… Станок-наковальня, на коей куется благосостояние нашей милой, добропорядочной ячейки-семьи, куются доходы нашей слегка нелегальной фирмы по производству самых земных и естественных утех-удовольствий.
По негласному общесемейному приказу на меня возложены обязанности менеджера, рекламного агента, личного телохранителя. За президента фирмы и главного счетовода-кассира, разумеется единогласно, моя любезная лучезарная супруга.
Самый главный цех – ее неподражаемое в ореховом атласном загаре тело – мы ведем общими усилиями. И следует сказать, ведем добросовестно. Специальная энергетическая гимнастика, вибромассаж и ручной в помощь. Наемные специалисты (кстати, я сам окончил ускоренные курсы массажистов), бассейн, сауна с финской парилкой, легкие, но калорийные ланчи, разумеется, комплекс разминочных и восстановительных упражнений. В иных нештатных случаях гипнотический общеоздоровительный сон-погружение. Минимальное знание просторечия той страны, жителем которой приходится наш уважаемый гость-клиент. Дотошное знакомство с текущей авангардной модой женских туалетов, в особенности нижнего, интимного гардероба.
И прочее, и прочее – всего не охватишь, не предусмотришь, потому что, если быть до конца искренним, мы ведь пока, собственно, прилежные ученики, и процесс усвоения программы идет одновременно с практическими занятиями.
И вообще, специализация нашей фирмы – это отечественный контингент. Во-первых, мы с женою нормальные русские недотепы-интеллигенты, из чего следует, что мы все-таки патриоты своей истерзанной, растаскиваемой во все мыслимые стороны страны – России. А во-вторых, родной российский, особенно с русской испорченно-простодушной харей, посетитель с распухшим кожаным портмоне большей своей частью никогда не куражится, не корежит станок извращенными нетерпимыми позами. Этого русского начинающего купца отличает и конфузливая трогательная повадка, и щедрость, и какая-то странная, на общем телевизионном фоне растлительных личностей, мужская и как бы топорная угловатая жалость-сочувствие к униженному предмету отдохновения.
А предмет отдохновения, он же рабочий специально настроенный станок, эдак томно-печально неспешно укроет прекрасные, лучащиеся нежным пониманием глаза черными опахалами ресниц и в тон угловатому сострадателю учащенно и несколько конфузливо проворкует одну из кротких, грустных легенд, сочиненных лично мною, мною же аккуратно перепечатанных на пишущей машинке и прилежно зазубренных ею, которая наш замечательно отрегулированный станок, наше нынешнее жизненное благополучие.
Я все еще истово лежал, разглядывал ухо жены, играючи пронзенное солнечным клинком-лучом, – изящное дамское ухо, от вида которого я какую-то минуту истекал вожделением, точно натуральный кобель, а теперь меня занимало другое не менее сладостное желание – отрубить, отсечь это беззащитное женское слуховое приспособление.
Боже мой, одним ласковым махом отсечь ей ухо – как же это сладко и мучительно! А затем увидеть ее глаза. А в них неподдельное возмущение, искренняя боль и недоумение – почему без ее личного разрешения я порчу «станок», который есть собственность фирмы? И какой же я гад и кто мне позволил!
И ведь прикажет: пришивай сейчас же, моджахед паршивый, иначе сам станешь «станком»…
Я машинально лежал и, страдая, лелеял в душе самую гнусную месть для этой очаровательной призовой кобылицы в солнечной паутине волос. Боже мой, и это родная законная жена, разве я о такой жене мечтал, за что мне такое наказание, зачем полюбил эту женщину, зачем позволил родиться моему ребенку, зачем ему, моему Даньке, такая мама? Завела ему какую-то гувернантку с английским уклоном и жадными, завидущими глазками, потому что мамочке всегда некогда: ее ждут на теннисном корте, потом в бассейне, потом крепкий двухчасовой сон, а потом, разумеется, тяжелый производственный цех нашей фирмы по производству постельных утех. А я буду четко исполнять суровую роль непреклонного, немногословного телохранителя, оснащенного миниатюрной переносной рацией, пейджером, официально зарегистрированным газовым оружием и еще кое-чем не огнестрельным, но не менее серьезным… Отпечатанными в памяти номерами телефона домашнего и служебного одного важного нашего, что ли, посетителя. Сказать: нашего клиента – у меня язык как-то не счел возможным.
Года полтора с нашей фирмой произошел не рядовой, а точнее сказать, замечательный случай. Нашу скромную контору «Утеха» посетило одно значительное Лицо. Не какое-нибудь лицо совершенно неизвестное, с тугим кошельком. Нет, именно Лицо. Именно с прописной буквы.
Это примечательное Лицо не гнушается ни нынешнего телеэкрана, ни первых, ни вторых полос независимой демократической прессы. Очень руководящее, с приятными располагающими чертами, с актерски поставленным голосом.
Это чистое, емкое Лицо со своей слепой страстностью не привечали лица, которые были недовольны своей партийной кличкой, – красновато-коричневая оппозиция.
Я, честно говоря, не очень силен в расшифровке новейших политических терминов-ярлыков, и кличка, присвоенная, возможно, и самим Лицом оппозиции, мне кажется все-таки нелепой и сомнительной, поэтому для простоты и точности я в дальнейшем, если возникнет нужда, эту самую вредную для нашего Лица человеческую неоднородную массу буду называть: русская толпа… У русской толпы есть руководящее ядро – патриоты. Аналитический центр патриотов вызнал, вычислил и выдал на своих пресс-страницах информацию: властительное Лицо прежде всего печется о своем личном кармане, затем о мошне каких-то хитрых западных дельцов, а затем что останется, если останется…
Моя милая супруга чрезвычайно близко к сердцу приняла эту злопыхательскую откровенность патриотов.
– Миленький, запомни, пока такой порядочный человек у власти, мы будем жить так, как живем сейчас. Слава богу, живем не как эта ограниченная толпа, а как полагается цивилизованным людям – по средствам. А уж откуда эти средства, это наше личное дело. Запомни, миленький!
Кстати, с моей женой полностью были солидарны и наши молодые соседи по лестничной площадке, милые интеллигентные коммерсанты, Лидочка и Виталий. Эта молодежная пара называла себя демократами, и они запросто, не стесняясь, вслух мечтали: когда же начнут уличные фонари приспосабливать под виселицы, чтоб там высоко, всем на радость, болтались все эти кровожадные ублюдки, красно-коричневые, вместе со своими выродками-детьми.
А Герасим Львович, вдовец с мягким старушечьим благим личиком, – он занимает однокомнатную секцию, – еще год назад, выгуливая в ночь свою общипанную болонку, едучи со мною в кабине лифта, несколько приглушенно конфиденциально поведал:
– Вы знаете, молодой человек, я ведь… Я ведь все думаю и думаю… Нужно все-таки уничтожить красно-коричневое племя, это без сомнения. Я ведь ночей не сплю. Я так надеялся на наше молодое, красивое, энергичное правительство… Ну ответьте мне, старому демократу, ну почему не сбросили на Дом Советов маленькую нейтронную бомбу? И зданьице не повреждено, и заразы красно-коричневой нет. Как было бы славно! Не догадались, паршивцы! Струсили! Я ведь, молодой человек, письмо заказное отправил в правительство. В письме я решительно требую главарям октябрьского советского мятежа еще до суда отрубить руки по плечи и кастрировать – и чтоб непременно жили. До казни. А казнь показывать по главному российскому каналу. А еще лучше – все каналы задействовать. Я ведь тоже думаю! О правах человека – думаю!
Я, преданно глядя в старушечьи глаза вдовца, со всей значительностью в голосе молвил:
– Вам, как бывшему освобожденному партсекретарю, я бы доверил это партийное задание. Кастрация противника наверняка подавит его морально. Герасим Львович, я целиком и полностью солидарен с вашей демократической концепцией в отношении нейтрализации и стерилизации. Я буду иметь вас в виду!
Вдовца демократа весьма тронула моя прочувствованная соседская речь. Тронула так, что исторгла из его мешочков-глаз мутную слезу цвета свекольного самогона и, похоже, с тем же непереносимым милейшим ароматом.
Я же тогда спешил на работу, спешил в нашу частную фирму – для производственных операций мы арендовали роскошную, в сталинском ампире, двухкомнатную квартиру неподалеку от нашей штаб-квартиры, нашего семейного очага.
Меня ждало Лицо. У Лица возникли какие-то специфические сложности. Ему необходимо было мое присутствие.
По телефонному спецзвонку жены я спешил на фирму. Я несколько недоумевал срочному вызову именитого Гостя. Правда, по коду-разговору с любимой супругой уяснил, что высокий посетитель нуждается в особых утехах, он как бы ненавязчиво требует мужчину…
* * *
Да, тот поздний прошлогодний вечер, та весело ужасная долгая ночь, видимо, стоят того, чтобы вспомнить, восстановить их более обстоятельно и неспешно. Вновь пережить те кошмарные счастливые ночные часы. И наконец-то принять окончательное, единственно верное решение, еще раз проверив его своим единственно порядочным и ответственным органом – сердцем своим.
Этюд четвертый
Я спешил тогда на фирму совсем в нерабочем настроении. Вместо того чтобы настроить себя на соответствующую значительную волну – ведь предстоял обстоятельный разговор с государственным Лицом (почти моим коллегой по ночному Ордену), – мои мысли носились в каких-то невообразимо былинных годах, в них я жил в возрасте самом цыплячьем…
Дело в том, что в свободное от службы время я предаюсь самым интеллигентским упражнениям – сочиняю детскую беллетристику и предлагаю в различные печатные органы. Что-то, в конце концов, публикуется, что-то возвращается, порою попросту теряется, что вполне естественно и даже оправданно, особенно если автор (то есть – я) куда-то запропастился, вместо того чтобы еженедельно досаждать вежливыми инквизиторскими телефонными напоминаниями о своей все еще живой особе.
В гонорарных ведомостях расписываюсь со всей дрожащей непосредственностью и милой б л а г о д а р н о с т ь ю, как добропорядочный профессиональный сочинитель, живущий исключительно на все те, даже незначительные, гонорарные крохи, которыми обязаны делиться со мною, автором издательские служащие, получающие за свою титаническую редакторскую службу сущие пустяки, да и то не всегда или мизерными частями, в связи с объективными (все время наступающая на пятки малограциозная инфляция) обстоятельствами и полнейшим беспределом на издательском олимпе.
Впрочем, в некоторых мною весьма уважаемых и почитаемых литературных кругах мои сочинительские упражнения пришлись как бы даже ко двору, их выпускают в свет достаточно скоро и не корежат авторский стиль-текст редакторскими топорами-правками. Разумеется, и гонорар соответствующий званию как бы своего автора.
Несколько раз настоятельно просили фотографию, чтобы читатель удостоверился, что имеет дело со вполне живым и симпатичным молодым господином, носящим такие трогательно-изящные усы и бородку, такие умные, с печальной поволокой глаза…
К этим замечательным писательским глазам, усам и бородке овальное земское пенсне в хрупкой золотой оправе – и вылитый Антон Павлович Чехов, во всем своем благородном русском очаровании.
– Дмитрий Сергеевич, бросьте вы свою девичью таинственность! Чтоб завтра же явились ко мне с фотографией, слышите! Нас читает не непременно детский контингент, нас прежде всего читают родители. Родители желают знать своего любимого автора. Вы меня слышите, Дмитрий Сергеевич? Я понимаю автора, который имеет, которого природа обрекла носить внешность… Вот, пожалуйста, взгляните на это лицо. Этот человек стал гениальным сказочником. Да, да, это великий Андерсен. Так вот, даже ему я бы отсоветовала… Лицо даже необыкновенного сказочника не должно быть необыкновенно отталкивающим. Уж поверьте мне. Несите же!
Я верил, что Агриппина Силантьевна разбирается на профессиональном уровне в мужских физиономиях, достоинствах их и слабостях. Я предполагал, что приятные во всех отношениях мужчины являются истинной и естественной слабостью моей милой и эмоциональной редакторши. Я допускал, что и мою скромную во всех отношениях особу хотели бы видеть в несколько другой, более интимной, что ли, роли. И подразумевали за моей нескладной сдержанностью некоторое излишнее немужское кокетство, а возможно, и обыкновенную трусливость-оглядку.
Впрочем, я догадывался, что очаровательная, чрезвычайно сохранившаяся Агриппина Силантьевна подспудно имела на меня некоторые подпольные виды, разумеется, не принуждая скромника автора к сожительству, но вполне по-житейски тактично подталкивая мои конфузливые мысли в нужную, вполне естественную, проторенную менее почтительными предшественниками колею мужественных, так сказать, отправлений.
Пока человеческое существо мало-мальски живое, его всегда тянет к противоположному непознанному существу, – проворачивалась в моем мозгу тяжелая, очевиднейшая и, как всегда, новая, оригинальная мысль-аксиома.
Если бы только к противоположному, было бы не так страшно и омерзительно для нормального, неиспорченного сознания. Непременно тянет на партнера одного с тобой пола. И причем эта противоприродная любовная тяга тут же ставит тебя не в ряды отверженных, морально прокаженных, «опущенных», но в ряды особо утонченных, художественно обостренных господ…
Если ты творческая личность, ежели тебя всерьез принимают за творца, то тебе ничего другого не остается, как безоговорочно влиться в этот уже легализованный, творчески растущий и полно-сочно зреющий легион, которым по старинке все еще обозначается сексуальное меньшинство… Потому что некоторых полноправных легионеров несколько коробит, что они как бы жалкие меньшевики, в то время как они претендуют на чрезвычайные и полномочные роли большевиков. Других же легионеров как раз устраивает элитарная подоплека их сексуально-жизненной концепции, потому что они-то и есть элита землян, потому что они и только они посвящены в нечто, потому что они – Особый Верховный Орден, который и есть Верховное Правительство Земли…
И, видимо, к этим самым элитарным меньшевикам причислял себя и наш гость, который значительное Лицо, который, выплатив нашей фирме гонорар сразу за месяц вперед (с соответствующей тарифной индексацией), вдруг, неудовлетворенный набором тех достаточно профессионально поданных утех, которыми располагала наша скромная домашняя фирма, почти в самом начале утешного часа в устной форме высказал неудовольствие, что моя жена, то есть та часть нашего станка, в котором располагается ее профессионально тренированный язык, – этот язык категорическим образом отказался подчиниться его законным требованиям: произвести наружный и внутренний массаж его анального отверстия.
Это, – если выражаться достаточно изящным литературным слогом. Потому как из первоисточника эта информация звучала несколько просторечивее.
Я, достаточно умиротворенный, сидел за столом в нашей спальне – он же мой писательский кабинет в отсутствие жены, – сидел почти отрешенный от пошлой действительности, что неуютно витала за этими бетонными стенами, сидел погруженный в свое детство, выискивая в нём нужные живые озорные и грустные детали для моего очередного детского рассказа. Сын, семиклассник, как всегда, бездельничал на свой любимый манер, играл в компьютерные американские игры, в которых я до сих пор ни черта не смыслю и не желаю смыслить, хотя мой с английским уклоном оболтус сегодня вечером уже не в первый раз не без занудливости (наследственной, моей, следует признать) предложил мне научиться пользоваться нашим «классным вычислительным ящиком», который, оказывается, можно настроить на издательско-редакторскую программу и макетировать все, что взбредет в голову: рассказы, газеты, книжки…
На что я ему в том же занудливом косноязыном тоне возразил:
– Все, что мне взбредет в голову, если в руках у меня обыкновенная шариковая ручка и затем моя самая обыкновенная механическая портативная машинка, которая носит прекрасное женское народное имя «Любава», а этот электронный ящик, была моя воля, я бы выбросил к чертям собачьим на помойку, потому что ты совсем прекратил читать и развивать свое сердце…
На эту мою достаточно искреннюю тираду наша мама, на ту минуту оказавшаяся дома, а не в массажном кабинете, зато с ужасно сочащимся раздавленным лицом (лицевая маска из клубники и еще какой-то гадости), не выдержала и голосом ответственной квартиросъемщицы с осанкой единогласно избранного президента перебила мою горячую родительскую речь:
– Папулечка, ты сперва заработай лимончик за свои писульки! А потом выбрасывай на помойку… все что взбредет тебе в твою писательскую башку. Наш сынулька будет банкиром, мы уже решили. А банкир работает, к твоему сведению, исключительно на компьютерах.
– Танюш, раз вы с Даниилом решили – так тому и быть. Но разве плохо, если банкир еще и начитанный. Да и сердце…
– Ах, Дима, ты со своим сердцем становишься невыносим! Иди уж сочиняй, не порть настроение ребенку. Что толку от твоего книжного сердца?! А Даник развивает свой мозг посредством игры. Ты лучше поинтересуйся, сколько твой сын программ освоил. Правда, Данюша?
А Даниил зачем-то некстати поинтересовался у своего горячего союзника, у нашей мамы:
– Опять сегодня ночью на работу, да?
Наш будущий банкир, разумеется, знал, что все нынешнее наше материальное благополучие исходит не из творческих заработков папули, а от тяжелой, но не менее творческой работы мамули, нашей мамы, которая в свое время завоевала на городском супершоу почетное звание мисс № 2, и затем ее по очень выгодному контракту пригласили работать в одну очень-очень престижную фотомастерскую, к одному знаменитому мастеру, который трудится исключительно в вечернюю и ночную пору. А потом мамины фотографии, на которых она очень здорово демонстрирует разные женские наряды, продаются за границу в специальные журналы мод. За эти нарядные модные фотографии нашей маме платят хорошие гонорары. Безусловно, и папины гонорары велики, особенно сейчас…
Но иногда наша мама сдуру – а может, и специально, леший ее знает! – вдруг выдает нашу военную тайну: что главный добытчик в семье все-таки она, наша красивая, загорелая, с шелковистой блондинистой гривой мама.
И мама, его всегдашний защитник, подбирая хрустящей салфеткой отвратительное варенье со своего страшного лица, вдруг чутко замерла и совершенно будничным маминым голосом ответила:
– Да, сынуль, опять у твоей мамы… Из Америки пришел срочный заказ. Да ты не волнуйся, Даник. Папа меня встретит. А ты знаешь, папу нашего обидеть трудно. Да и твоя мамуля кое-какие приемчики… Вот подрастешь – и папа тебя таким штукам обучит. Косточки твои окрепнут – все узнаешь приемчики. Правда, папуль?
И надо же, именно сегодняшним вечером наш предупредительный, нескупой, значительный Гость закапризничал и притворился обиженным ребенком. Я почти наяву представил его приплюснутые бесформенные, точно у профессионального борца, хрящи ушей – они налились обиженной свекольной жижей, отчего как бы распухли-распушились, а лошадиное лицо его сделалось привычно наискось, выражая скорбность и инфантильность.
Несмотря на приличные внешние габариты, физиономия значительного Лица все равно не впечатляла, и в минуты досады она чрезвычайно искренне демонстрировала, какой же он непослушный и капризный мальчика. А тут еще ему отказали в его любимой игрушке-утехе, и его значительные мохнатенькие глазки, налившись непрошеной влагой, заслипались.
И чтоб окончательно не раскваситься при даме, он демонстративно свалился с любовного утешного ложа и, суетливо двигая бледно-зелеными ягодицами в лунном свете торшера, ухватил початую бутылку мартини с журнального столика и ушмыгнул в ванную, затворившись на задвижку.
Мое тренированное воображение, разумеется, выдало мне и картинку утешной увертюры, и похоже, что у значительного Лица с самого начала что-то не заладилось, не заиграло, не воспламенилось. Потому что жена оказалась как бы профнепригодной в данной деликатной ситуации. Честно говоря, я почему-то не подозревал за своей женой аристократической брезгливости (хотя, возможно, я и льщу аристократкам). Потому что после того, как Лицо в детском отчаянии заперлось в ванной, моя жена, вспомнив, что она все-таки президент нашей семейной фирмы, тотчас же телефонировала домой и безо всякого предисловия свистящим трагическим полушепотом приказала:
– Сейчас же приходи! Слышишь? Он требует, чтобы я ковырялась в его заднице! Ладно, ради спокойствия фирмы… Я зашила палец «резиной» и попыталась… черта с два! Ему, оказывается, нужен мой язык. Слышишь – мой язык! Я с самого начала поняла – этот голубчик голубой. Я не понимаю, зачем он сюда приперся?! Приходи сейчас же. Имей в виду – внизу у подъезда его черный «мерс» с его людьми. У дверей тоже! Дима, эти сволочи не пропустят… Я жду!
И моя бедная брезгливая труженица наверняка психопатным жестом бросила трубку.
Очень интересное дело, черт меня возьми, чем я-то помогу, а? Богохульничая себе под нос, я стал собираться в наш офис. Эта дура, вероятно, считает, что для такого экстренного случая сгодится моя какая-нибудь интимная деталь… черт же возьми, как все было прилично, благопристойно и тихо. Клиенты платили наличные, сполна (в пределах разумности) получали свое и мирно уезжали, или их увозили казенные авто. Все оставались довольными. Наша фирма неторопко, но неуклонно и верно процветала. Образовался уже и свой проверенный круг клиентуры, положительно нескупой. Я исправно отстегивал подпольный налог одним милым, тихим авторитетным ребятам, которые курировали наш мирный микрорайон. Наш арендуемый офис в вечерне-ночные производственные часы незримо, ненавязчиво охранялся этими немногословными, непьющими, некурящими, со спортивной выправкой русскими ребятками.
И нате вам, на нашу фирму по чьей-то интимной рекомендации свалилось значительное Лицо. И черт бы с ним, лишь бы деньги исправно вносил в кассу. Так нет же – ему подавай ласки заднего прохода. Начитались, сволочи, разной бульварной порнухи – просветились, прониклись душком загнивающей западной цивилизации…
И черт его знает, что мужику не хватает? Такая сладкая баба, с таким загаром, с такими ножками…
Да-с, батенька, вырождаются мужики. А с вырожденческой психологией разве сумеют эти дяди управлять матушкой-Россией. А все равно ведь лезут и лезут, потому что нынче их время.
Я ведь помню наше первое рандеву со значительным Лицом. Как ни странно, даже какой-то священный трепет в полостной системе обнаружил – как же, лицезреть вблизи такое важное государственное Лицо, которое лично тебе распространяет свои знаменитые из телевизора улыбки, характерные, почти родные жесты, неторопливый домашний басок, знаменитые расплющенные ушные раковины, серебряный зрачок, густые женственные ресницы, сухой защип рта всегда несколько сардонически скошенный, мраморный литой узел шелкового сингапурского галстука на жилистой, аскетичной шее.
Меня приятно удивила странноватая предупредительность Высокого гостя, когда он, не церемонясь, сразу же передал незапечатанный конверт с довольно кругленькой суммой в отечественных кредитных билетах и затем, как бы между прочим, по-свойски предложил не удаляться «телохранителю этой замечательной женщины, а составить непринужденную компанию…»
В свою очередь, телохранитель этой роскошной кобылицы чрезвычайно корректно, но категорически откланялся, сказавши в извинительной манере, что весьма тронут и благодарен за столь лестное приглашение, но специфика работы фирмы не предполагает нахождения третьего лица…
И тогда же я убедился, насколько это значительное Лицо не актер, потому что, не справившись с неудовольствием, которое вскипело у него внутри от моей нахальной речи, его значительное лицо тут же повело еще более вкривь, но, вовремя спохватившись, он голосом благожелательного убийцы выпроводил меня вон:
– И даже сюда проник формализм, бюрократизм, господи. Я не удерживаю вас. Вы свободны.
