Смешные люди. Повесть и рассказы

Обычно-то Сопягин только притворяется, что сомневается. Ему достаточно один раз взглянуть на человека, чтобы всё про него узнать, и готово. Как сфотографировал. А вот сейчас… Вспоминает Сопягин про одну статейку, как-то в газете напал, очень его поразившую и заинтересовавшую профессионально. Человек, кажется, армянской нации, обнаружил, что может понимать чужие мысли. Кто что думает. И вообще. Просто настоящий феномен! Сначала стал выступать на эстраде, а в конце концов пошёл в юридическую степь. Понятно, в угрозыске оно поважней будет. «Но ведь и у нас дело нешуточное. Вот такого бы сотрудничка к нам в аппарат, – размечтался незаметно для себя Сопягин. – Особенно, когда исключительно трудный случай. Как сейчас. Снял бы, скажем, трубочку, набрал номер: „Так и так! Нужна консультация!“ И не надо было бы ломать голову».

– Вы, часом, не злоупотребляете? – выразительно щёлкает он себя по горлу, тянет время. Авось и разрешится всё само собой. Улыбается открыто, мол, кто не без греха. – Мы с ребятами бывает. Когда футбол там или хоккей, а иногда и просто. – Ну-ну, мол, не стесняйся, выкладывай по-свойски.

Хотел было объяснить Филимон, что крайне редко. Ну, с друзьями иногда. Но понимает, что только один вред будет. И цедит хмуро:

– Не больше других.

– Ну, это значит, не больше полведра за раз? А? – хохочет добродушно Сопягин, а сам думает: «Нет, не похоже. По лицу видно, что не злоупотребляет». – Ну а всё-таки, что привлекло вас в нашей работе? Если начистоту?

– Ну, если начистоту… – Филимон делает вид, будто готов признаться во всех смертных грехах. – То удобно очень! Не надо вставать ни свет ни заря, – прищуривается он. – А то перевели институт на семь тридцать. Вот и бегай спозаранку! А я, понимаете, сова!

«Придуривается, паразит, – думает Сопягин. Нравится ему чем-то этот парень, но нельзя поддаваться эмоциям. Нельзя! Сова… Нет, брат. Ты, похоже, настоящий волк! Вот только не раскушу я тебя никак. Ну да ничего! Разберёмся!»

– А сколько отгулов накопится к отпуску! – продолжает Филимон. – В дороге ж 6eз выходных.

– Это верно, – разочарованно вздыхает Сопягин. – Но и у нас дисциплина. Не слабее, чем у вас на ящике… Правда, у нас перспектив-то особых нет. А вы человек молодой. Не будете же весь век по дороге мотаться!

– Не буду, – заканчивает разговор Филимон. – Значит, я так понимаю, не берёте. Ну и ладно, тогда пока! – И хочет забрать документы.

– Э нет, дорогой Филимон Александрович! – снова добродушно улыбается Сопягин и придвигает к себе его документы. – Этого я вам не говорил. А горячиться не надо! Если мы все начнём горячиться, это что же тогда будет? А? А у нас до-ро-га! – Он поднимает вверх указательный палец. – Это понимать надо! У нас погорячишься и спокойно сделаешь аварию! А это, товарищ Чекин, сотни, а то и тысячи человеческих жизней! И рублей! Надеюсь, разъяснять не надо?

– Не надо, – соглашается Филимон. – Значит, всё-таки берёте?

– Вот ведь какое дело! У вас образование высшее. Проработали шесть лет в хорошем НИИ… Может, натворили что и к нам? Уехал, а там ищи ветра в поле! А? – И видя, что перегнул, Сопягин сухо заканчивает: – Это я, конечно, шучу. А вы, как человек интеллигентный, шутку обязаны понимать.

– Обязан, – устало говорит Филимон. Он начинает потихоньку обалдевать от происходящего и уже плохо соображает, зачем же действительно сюда пришёл.

– Я, кажется, ошибся адресом. Прошу меня извинить… – бормочет он – Давайте-ка мой паспорт и оревуар. Как говорится, до лучших времён.

– Люди нам, разумеется, нужны. Способные люди. Со знанием языка особенно. О, как нужны! – Сопягин прикладывает ребро ладони к горлу. – Позарез! Но не могу же я оформить вас, человека с высшим образованием, сопровождающим! Вот что! – Ему вдруг приходит в голову поразительно мудрое решение. – Поработайте-ка вы сначала ревизором на пригородных линиях! А? Мы к вам присмотримся, вы к нам. А там видно будет.

– Ревизором? – переспрашивает Филимон и задумчиво заканчивает: – К нам едет ревизор…

– Вот-вот! – довольно поддерживает Сопягин. – Чувствую, сработаемся мы с вами, непременно сработаемся!

– Огромное вам спасибо! Весьма признателен, Польщён, весьма польщён! – Филимон забирает паспорт. – Но надо подумать. Как это у немцев? Надо много, много денкен. – И, покачиваясь, выходит на улицу.

– Подумайте, – кричит ему вдогонку Сопягин. Он доволен собой. И как неожиданно просто удалось разрешить эту неприятную головоломку!

Он откидывается в кресле и размышляет: «Как хорошо, если бы побольше такого народу шло на дорогу. Работы всем хватит! Конечно, имеется своя специфика. И что греха таить, непростая, но сработаться можно. Ох, как можно!»

А Филимон дышит глубоко, стоя на крыльце деревянного дома, куда временно переселили из-за ремонта отдел кадров. Всё как-то зыбко, нереально вокруг. Вдруг видит женщину удивительного сложения. Лицо её полно мрачной энергии, глаза излучают дикую силу. Она движется, ни на кого не глядя. За ней ватага каких-то людей. Она предводитель, настоящий атаман. «Грёзы…» – думает Филимон, ошалело провожая её взглядом. Потирает подбородок, что всегда делает в минуты принятия важных решений. И возвращается к Сопягину.

– Кто это? – показывает в окно на удаляющуюся группу.

Сопягин прижимает лицо к стеклу, плющит нос и радостно восклицает:

– Так это ж наша Клава! Знатный труженик производства! Передовица! Все бы так работали! Но несдержана. Режет правду-матку… Когда надо… и не надо. Временно бросили на прорыв. Возглавила бригаду ревизоров. Есть, есть чему поучиться! Ну как? По рукам?

– Согласен, – отвечает Филимон.

А Сопягин кряхтит, шевелит плечами от избытка сил. Тесно, тесно ему в этом закутке. Насколько всё же интересней работать вот с такими людьми! Тут вполсилы не получится! Не выйдет! Радостным предчувствием наполняется его душа. Хочется раскрыть окно, пустить в кабинет свежий воздух, разогнать застоявшуюся кровь на живом деле. «Эх-ма!» – хлопает Сопягин кулаком по столу. Подскакивают папки с бумагами, красиво заточенные карандаши, фломастеры, шариковые ручки и скрепки.

Вечером на кухне. Соседка Роза Михайловна, переворачивая оладьи на шипящей сковороде:

– Я тебя люблю, Филенька. Знаю с детства… Только поэтому считаю себя вправе… Тем более родители твои… Сейчас чудачества, игра, а потом? Молодость пройдёт, ваши сверстники достигнут определённого положения. А вы? Какое всё же отвратительное масло! А вы останетесь у разбитого корыта. В пятьдесят лет уже нельзя будет играть в железную дорогу…

«Пятьдесят? Очень, очень близко и одновременно далеко!» – не обращает ни малейшего внимания Филимон на эту мудрую сострадательную болтовню. Но настроение всё равно почему-то портится, и он думает: «Нельзя откровенничать с соседями… даже из жалости к одинокой старости…» Он прячется к себе в комнату и выходит на балкон: «Как сильно изъеден тёмный бархат… Всё моль проклятая… Небосклон и тот не пощадила. Зато сквозь мелкие дырки виден сверкающий мир… Надо бы записать. Может пригодиться…»

Работа как работа. Про неуловимого зайца

Душа Клавы заскорузла в борьбе со всякими нарушениями. Но равнодушного отношения к делу она выдержать не смогла, сорвалась и нахамила крупному начальству. Но, учитывая прежние заслуги, её лишь на три месяца перевели на зайцев да сняли портрет с доски почета. Это Клаву изрядно огорчило, ведь она там выглядела очень даже неплохо. И многие мужики обращали на неё внимание.

Как любую работу, она и эту делала чётко, добросовестно, с огоньком. Вот и сейчас с двумя пенсионерами-общественниками, ветеранами железной дороги, она гнала по вагонам безбилетников. Те пробовали давить на жалость и совать просроченные сезонки, вызывая у Клавы лишь законное презрение. Набедокурил, умей ответить! Да ещё с ними был этот, странный такой, новенький. «Стажёр, – окрестила она его. – Ну ничего. Пусть поучится, студентик! Это тебе не шпаргалки писать. Школа жизни. Проверка на твердость».

Стажёр, по всей видимости, стеснялся. То усядется на скамейку, делая вид, что он здесь человек посторонний и оказался по простой случайности. То забежит вперед и с равнодушным видом прохаживается вдоль вагона, теребя фуражку. «Вот и работай с такими хлюпиками! Делай план!» – в раздражении горячилась Клава. Но все же что-то смущало её, а что – непонятно. От этого она ещё больше злилась. И вообще эта работа была не для неё. Негде выложиться. Ни рекорда, ничего. А её прямо тяготила страшная энергия, бродившая где-то внутри и которую все время приходилось сдерживать. «Как бы глупостей не наделать!» – мелькали опасения, и она краснела, косясь на стажера. Старики-ветераны принимали это на свой счет и успокаивали её: «Всё в порядке, Клавушка! Не волнуйся! Доставим голубчиков в лучшем виде. Не сомневайся!» Клава только рукой махала: «Разве вам, старым пердунам, понять женскую душу?» И ещё больше суровела лицом и думала про Пашу. Вернее старалась думать, какой он умный, хозяйственный, а готовит – пальчики оближешь! Редкий мужик. Не зря ей все бабы завидуют. Интересно, почему ей так повезло?.. Вот только детей нет. Прямо настоящая беда. Ни она, ни Пашка на здоровье, тьфу-тьфу, не жаловались, а детей нет. Может, бог за что наказал? А родись маленький, было бы настоящее счастье… Но почему-то в её размышления вклинивался этот новенький. И она сердилась на себя за это. Просто позор какой-то! Пыталась гнать нелепые мысли. А в результате вспомнила, как первый раз увидела стажёра на ступеньках отдела кадров и вдруг обомлела неизвестно отчего. И сладко-тревожное, и стыдное возникло внутри. «Сорок уже на носу, а он мальчик совсем еще… юный… Ну, дура старая, совсем с ума сошла!» – одёрнула себя тогда. Уже после, приглядевшись, поняла: не такой уж и юный. Под тридцать, небось. Просто фигурка тоненькая… Всё равно одно слово – студентик! И совсем не в её вкусе, хлипкий, настоящий цыпленок, да и только… Попыталась уговорить себя по-хорошему, а вместо этого поправилась: не хлипкий, а хрупкий. И глаза… Какие не смогла объяснить. Ну, в кино иногда такие показывают… Неожиданно представила, как он её обнимает и жадно ласкает. И снова, покраснев пуще прежнего, еще больше рассердилась на себя за такие пакостные видения, замешкалась. И один ловкий заяц, опытный русак, обхитрил гончих, затаился, приняв вид безобидного столбика-бугорка. А потом загримасничал уже на перроне, показывая «нос» в мутное стекло отходящего вагона.

Филимон немного отстал от своих и, воспользовавшись моментом, юркнул обратно в вагон, который уже проверили. Сел на свободное место, снял фуражку, отер пот со лба и расслабился: «С непривычки суетно как-то…»

– Я вижу, вы в этом деле новичок, – обратился к нему приятного вида мужчина средних лет.

Филимон нехотя кивнул.

– Вам будет небезынтересно узнать эту историю, – продолжил мужчина. – Даже чисто профессионально, не говоря уже о прочем. Вы уж извините, что так сразу. Но нет времени на предисловия. Скоро выходить. Так вот, я встретил его в Коктебеле, на пляже. Давно это было. Он обращал на себя внимание. Жара. Все раздеты, гомонят, носятся взад-вперед в море и обратно. В общем, заняты обычным пляжным делом. Он был светловолос, кажется, высок ростом, голубоглаз. В белой рубашке с закатанными рукавами. Причем одна рука на перевязи, в гипсе. Этим-то он и привлекал внимание. Как только появился, около него сразу же образовалась небольшая группка молодых людей и девушек. Помнится, с ним была одна очень интересная девица, с распущенными по тогдашней моде прямыми длинными волосами. Она подчеркнуто трогательно ухаживала за ним. Помогала снять рубашку, зажигала спичку, давая прикурить.

Одни говорили, что он студент театрального института. В нем действительно были определенная пластичность и выразительность. Другие же, наоборот, уверяли, что он учится на мехмате в университете, очень одарен и сейчас бьется над одной из нерешенных проблем Гильберта.

Его хорошо знали на многих железных дорогах. Но особенно на южном направлении. Говорили, что начал он еще в школе. Убегал из дома, садился в первый попавшийся поезд и ехал, пока не снимали. Возможно, какие-то нелады были в семье. Не знаю… Ручаться за достоверность этих сведений не могу. В студенческие годы он продолжал ездить без билета. Может быть, не было денег, а может, из форса, удальства. Хотя вроде бы был из очень обеспеченной военной семьи. Отец чуть ли не какой-то известный генерал. Ясно одно, это уже стало делом принципа. Да и легенда быстро гаснет, раствояется, если не получает необходимой пищи…

На юг он ездил три раза в год. Первый раз на майские праздники. Там в это время на небольшой срок собиралась обычно очень пёстрая публика. Тут и так называемые деловые люди со своими приятельницами, и представители богемы, и, конечно, нетерпеливая молодежь, стайками облеплявщая прибрежные бары и кафе. Этот всплеск предсезонья обычно длился дней десять и как-то сразу же резко затухал. Но люди успевали за это время совершить массу разных глупостей, о которых потом вспоминали с удовольствием или же со стыдом. Второй раз он появлялся на побережье в разгар сезона, в начале августа. Там уже обитала масса знакомых, друзей, приятелей. Вовсю вертелась обычная южная карусель. Третий раз он приезжал один, глубокой осенью. Мрачно бродил по берегу. Море штормило. Часами неподвижно наблюдал за игрой волн. Только ободранные пляжные грибы напоминали о летнем солнечном безумстве.

В тот раз он потащил с собой подружку. Это уже, безусловно, была наглость. Но он за нее жестоко и поплатился. Одно дело, когда ты один, свободный, с развязанными руками, легко мчишься по вагонам. А другое, когда на тебе висит такой груз! Причем хорошо «зайцевать» в большой компании. Можно спокойно протащить и не одну, а трех девиц с собой! А тут, как назло, какие-то дела не дали ехать вместе со стаей. Задержался дня на три, и это стоило ему переломанной руки и испорченного отдыха. Он допустил в самом начале несколько непростительных ошибок. Появился слишком рано на перроне, а все чрезмерная самонадеянность и ощущение безнаказанности. Хотя он был неплохо загримирован, его все-таки узнали. Доложили вокзальному начальству. Ну, тут уж было дело чести! Оно оперативно выделило двух самых опытных, самых лютых ревизоров. Это были матерые стреляные волки. Профессионалы высшего класса. Они с остервенением неутомимо гнали его по поезду. Он уходил, петлял, проявлял чудеса изобретательности. Два раза даже бежал по крышам вагонов, оставив свою попутчицу с каким-то южным человеком в вагоне-ресторане. Только в Харькове им удалось оторваться от преследователей. В самый последний момент, уже на ходу, они спрыгнули с поезда. Он оставил свой лучший вагонный ключ, заклинив им дверь. Через нее уже рвались ревизоры, предвкушая долгожданную победу. Именно этой проклятой дверью он и раздробил себе руку. В Харькове наложили гипс, и уже дальше довольно спокойно они доехали до Феодосии…

Что же все-таки привлекало его во всем этом? Неужели копеечная выгода? Не мог наскрести денег на билет? Вряд ли… Тогда, может быть, удальство, риск, азарт, погоня? Игра молодой крови? Возможно… Но думается, он уже не был сам себе хозяин. Началось с пустяка: поспорим, проеду? На пари! А кончилось игрой, из которой уже не выйдешь по своей воле.

Да, это было давно… Говорили, что со временем он все же остепенился и стал даже какой-то важной птицей. Чуть ли не чиновником-референтом по особо важным делам в одном крупном министерстве!

Но вот недавно мне пришлось прокатиться по служебным делам в Архангельск. Я вышел из купе покурить. И представьте, снова увидел его! Он опять мчался по поезду! Поседевший, почерневший лицом, всё в той же белой рубашке с закатанными рукавами, он несся по вагону! За ним, громко стуча подкованными башмаками, гнались ревизоры. Почему на север? Почему изменил своему маршруту? Мне хотелось побежать за ним, объяснить, рассказать, что всё знаю, понимаю и сам бы… Но дела, служба, семья… Его пустые глаза безразлично скользнули по моему лицу. И вся группа растворилась в конце коридора. Может, привиделось? Тем более мы с попутчиками уже немного приняли за знакомство…

– О-хо-хо! Чуть не проехал! – Мягко вскочил мужчина и со словами: – Если встретите, не прозевайте! Желаю здравствовать! – выскочил из вагона.

Филимон обратил внимание, что мужчина был в кроссовках. И это совершенно не вязалось с добротным костюмом и дорогим портфелем.

– Гражданин! Ваш билет! – с запоздалой догадкой крикнул ему вдогонку Филимон. Но только резко стукнули в ответ двери тамбура.

Дорожные страсти. Дома у Григория Ивановича

Несётся электричка. Стучат на стыках колеса… Дремлют осоловевшие от духоты пассажиры. Приткнулись детишки к своим мамашам. Без умолку трещат толстые и худые тетки, сообщая друг другу нескончаемые новости. Читает или бессмысленно смотрит в окна молодежь. Шлёпают по доморощенным столам-портфелям картами тёртые мужики. Идёт своя вагонная жизнь. Слава богу, без пьяного хулиганства и непрошеного мата. Едет электричка. Постукивают на стыках колеса…

Появился в вагоне плотный небритый мужчина, весьма лохматый. В расстёгнутой кургузой куртке, явно с чужого плеча. Обвёл всех мутным смурным взглядом, как бы говоря: «Ну? Кто желает?» А на груди вдобавок табличка: «Меняю быку на индыку».

«С похмелья. Чудит…» – определил Филимон. А девочки-птички рядом повернули дружно головки и прыснули разом в кулачок.

А тому мало. Постучал крупным ногтем по портсигару, выудил оттуда папироску, закурил. Эдакое хамство! В вагоне курить! Но молчат все. Кому охота связываться? Только бормочут себе тихо под нос. Филимон надвинул поглубже фуражку, прикрыл козырьком глаза. Засопел. Вроде как спит. «Почему молчат железные дорожники? Безобразие! Они же при исполнении и молчат! Написать бы куда следует», – тихо шипит гражданка напротив, прикрывая лицо платком. «Может, он того? – размышляет Филимон. – Тогда тем более не стоит связываться. Народ сразу смекнул… Конечно, если к женщинам начнет приставать… Встану, будто выхожу, и левой неожиданно…» Мужик снова нагло всех оглядел и, брезгливо поморщившись, пошел в другой вагон.

Никита Романович, увидев мужика, не поверил своим глазам. Уж не сон ли, не наваждение адское? Взглянул на окружающих и понял: нет, не сон, все так и есть. Его охватило беспокойство непонимания, сразу сменившееся бешенством. Даже в глазах потемнело! Это же был вызов! Да-да, натуральный вызов! Но он быстро взял себя в руки. Встал и направился к мужичку.

– Вы, дорогой сэр, – вспомнив обращение одного шутника фрезеровщика, ласково начал Никита Романович, – зачем, позвольте спросить, курите? Или, может быть, вы не в курсе, что курить в вагоне нельзя? И вообще, что значит «быку на индыку»? Это уже совсем ни к чему. Абсолютно не надо. А? – и выжидающе замолчал.

Мужик удовлетворенно взирал на Никиту Романовича, выражая всем своим видом сожаление по поводу его предстоящей участи.

– Слушай! Старичок! Ты что, ноги промочил? – наконец произнес он миролюбиво.

Никита Романович открыл от изумления рот. В голове сначала мелькнуло: «Откуда он про ноги знает? – И сразу же допер: – Ах, вот как ты! Гад! Издеваться вздумал! Надо мной?!» И Никита Романович, крепко обхватив мужичка, потащил его в тамбур. Мужик, бывший значительно выше ростом и мощней, вначале опешил от такого напора. А затем несколько раз стукнул Никиту Романовича сверху по голове кулаком. Они выкатились в тамбур и стали тузить друг друга нещадно. Снова сцепились и в итоге упали.

За окном мелькали деревья, совершенно лишенные листвы по причине никак не наступающей весны. Филимон и не подозревал, что Никита сейчас выясняет отношения с мужиком в тамбуре соседнего вагона. «Поразительно похожи крона и корни… Именно, в осенне-зимний период… Надо бы поискать в природе еще примеры подобной симметрии», – размышлял Филимон.

Старичок с большущими белыми усами в галифе с удовольствием наблюдал за поединком. Он исполнял замысловатый танец судьи ринга, приговаривая:

– Ну, петухи! Огонь, да и только! Давай! Давай! Я тоже такой был. В молодости! Кипяток! Чуть что не по мне, шашки наголо и айда! Ну, петухи!

Старик немного притомился, достал кисет, свернул козью ножку, затянулся, выдыхнул. Погрузился тамбур в дым. Расцепились драчуны, закашлялись, замахали руками, стали вытирали слёзы.

– Ну ты, дед! И даёшь! Ёшкин кот! – проговорил мужик с табличкой.

– Это что ж, флотский? – поинтересовался Никита Романович.

– Нет, голубчики вы мои! Теперь такой не делают! Вместе с кавалерией отошел в прошлое! – И профессионально выдержав паузу, добавил: – Конский! Не слыхали, небось? Эх, молодежь!

Никита Романович с мужиком дружно заржали.

– Не дерзить, щенки! – довольно прокукарекал дед. – Айда! Выходить! – Подцепил неприятелей под руки и вытащил на перрон.

– Мировую пить будем! Не возражать! Молоды еще!

Никита Романович вяло замотал головой. Но старик был неумолим. Мужик же аккуратно отряхнул от пыли табличку, оторвавшуюся в пылу сражения, и снова приладил ее на грудь. Он был согласен мириться. Познакомились. Нехотя пожали друг другу руки.

– Ты, Романыч, мужик горячий? Горячий! И Миша – мужик горячий! И я в молодости был такой. Ещё когда в коннице служил. Чуть что не по мне, ух, как взвивался! Ты посмотри на Мишу. Ну? Разве он плохой мужик? – И Григорий Иванович умилённо поглядывал то на Никиту Романовича, то на Михаила. – То-то и оно!

Дома у Григория Ивановича Миша табличку снял, повесив ее бережно на вешалку в прихожей. И сейчас сидел разморённый, добродушно тыкая вилкой в пустую тарелку.

– Да что ты в пустую тарелку-то тыкаешь, голова садовая! Положи себе огурчика, селедочку возьми. Как следовает закуси! Как положено по-нашему, по-русски, – опекал его хозяин.

– Теперь-то я вижу, к нему индивидуальный подход нужен. Парень-то он, видать, неплохой, – рассуждал степенно Никита Романович, снисходительно поглядывая на Михаила. Его тоже сильно разморило от выпитого и съеденного.

— Вот то-то и оно, мил человек! – вел беседу Григорий Иванович. – И я в молодости любил почудить. Один раз пошли в конную разведку, а я своего Гнедка в зелёную краску покрасил. Для маскировки. Полосы ему такие на боках нарисовал. Ну, враг от такого, как говорится, и опешил!

– Ну и что? – невнятно поинтересовался Михаил.

– Выиграли драгоценные секунды! Вот что!

– Распетушился! Сиди уж! – осадила мужа, вошедшая почтенная Мария Дмитриевна. – Выпьет рюмку, а гонору на десятерых.

– Пытается уязвить мое мужское самолюбие, – объяснил с удовольствием Григорий Иванович. – А я на это нуль внимания! Баба она и есть баба. Одно слово – глупая кура! Не понимает. Сейчас дело какое? Бабы рвутся к власти. Любым путём! В газетах об этом всё время толкуют. Но никак не придумают, как их, понимаешь, осадить. Но это делают одни только глупые бабы. Вроде моей. А умные-то понимают, что внешней показухи им не надо. Они на мужском самодовольстве сыграть могут. Мужик ведь, как индюк! Им только крути по-умному. Но у многих баб даже и до этого ума не хватает, – и сокрушенно закончил: – Не знаю прямо, что и делать? Не вижу выхода! Ты как, Романыч, думаешь на этот счет?

Никита Романович не успел ответить на этот каверзный вопросик. Затренькал звонок-колокольчик в прихожей.

– Наверно, внучка моя, Райка, – высказал предположение Григорий Иванович, недовольно почесывая белый хохолок.

И не ошибся. Усталая и безразличная вошла в гостиную Раиса. Закатное солнце странно изменило комнату. Белая скатерть стала казаться серой. Бутылка начала отливать чем-то мутным. Углы комнаты потерялись в неожиданно наступившей мгле. В возникшей паузе окружающее выглядело застывшим и пыльным. Хотелось взять тряпку и как следует все протереть. Это и сделала по-своему почтенная старушка Мария Дмитриевна.

– Вы чего же это в темноте-то сидите? Вилку мимо рта пронесете запросто, – сказала она добродушно и включила чешскую люстру, засиявшую искусственным хрусталем.

«Не отличишь от натурального, – отметил Никита Романович. Дома у него была такая же. – Единственно ценой».

Раиса, увидев сидящую за столом компанию, моментально оживилась, забыв про усталость.

– Добрый вечер, – промолвила она чинно и не торопясь представилась: – Раиса.

В каком-то фильме был ну точь-в-точь такой же эпизод. И поведение героини ей тогда понравилось чрезвычайно.

Миша перестал тыкать вилкой в тарелку и стал буравить ее своими маленькими ехидными глазками. Слегка привстав, он многозначительно произнес:

– Очень! Очень рады! – и чуть склонив голову, добавил: – Михаил! А это Никита, – небрежно махнув рукой в сторону Никиты Романовича.

Того слегка передёрнуло от такой наглости. «Нет, надо было ему мерзавцу, как следует врезать», – мелькнули запоздавшие сожаления. Раиса ему понравилась.

– Я вас покину на несколько минут, – жеманно произнесла Раиса и, взяв под руку Марию Дмитриевну, удалилась с ней на кухню.