Невиновный

Смотреть по сторонам. Лихорадочно, словно в поисках спасательного круга, способного вернуть в реальность. Я нашел его, уже отчаявшись, потеряв всякую надежду.

– Ну что, сука, получай! – Сквозь наполовину открытое окно слова различались отчетливее некуда.

Стайка… Нет, вероятно, стая подростков окружила двоих девчонок. Гладиаторский бой – первое, что пришло на ум. Знакомая картина. Я будто вновь ощутил удары из детства на себе. Вот огнем пылает глаз. Вот кровь льется из носа. А вот кожа с локтей сдирается гравием. Запах травы и земли.

Под одобрительный свист и выкрики одна из девочек заехала противнице – тощей, с мальчишеской стрижкой, прямо по лицу. Та пошатнулась, но устояла на ногах.

– Вали ее, Маша! – «Болельщики», как могли, подогревали пыл «бойцов». Еще удар. Но нет – вторая девчонка оказалась не робкого десятка. Маша «поймала» смачную оплеуху, а затем согнулась пополам.

– Добивай, что ж ты… – Шептал и я, снова оказавшись в меньшинстве – никто больше, наверное, не поддерживал соперницу Маши. Все надеялись на показательное избиение, и только. Но не вышло. Дикий крик, удар. Вот всеобщая фаворитка столкнулась с землей, и, наверное, ощущает тот же запах поражения, какой стал в свое время привычным для меня.

Я чувствовал, что добром и справедливостью все не кончится. Так бывает только в глупых детских сказках или мелодрамах для домохозяек. Жизнь слишком жестока для хеппиэндов, и потому случилось то, что случилось. Взвинченная толпа решила вмешаться. Машу подняли на ноги, хоть она вряд ли была способна что-либо понимать. «Пацанку» повалили на землю и принялись месить ногами – кроссовками, купленными мамой на местном рынке, остроносыми туфлями, тяжелыми ботинками.

Снова зубы мои скрипели от досады. Снова я беспомощно наблюдал, не зная, как помешать или помочь. Нет же, нет! Я знаю, к чему это в прошлый раз привело. Знаю, что из-за меня небо в глазах Верочки поблекло…

Что делать дальше, я не имел понятия. Но вышел, точнее, вылетел из машины, сжимая в руке пистолет. Стрелять без особых успехов мне доводилось только в тире, когда мама еще была жива. Потому сейчас казалось, что она наблюдает за мной. И почему-то улыбается, загадочно и тепло, как всегда раньше.

– Разошлись, твари! Ну! Сейчас бошки продырявлю! – Перед глазами все ближе мелькали удивленно-испуганные лица. В моей руке был пистолет – не помню даже, как он там оказался. Стрелять я совершенно не умел, и держал оружие неестественно отведенным в сторону, опасаясь случайно нажать на курок.

– Народ, валим!

Никто, естественно, не захотел связываться с неведомо откуда взявшимся психом. Вот уже топот ног, недавно обрушивающих удары, затихал вдалеке. Я замер, как вкопанный, ощущая, как лицо горит огнем, и как вот-вот подогнутся дрожащие колени. Но вместе с тем ощущение счастья разрывало изнутри. Я смог. Я вмешался. И пусть для кого-то разогнать стайку подростков кажется сущим пустяком – я никогда бы не решился на такое раньше.

Девчонка со стоном поднималась с земли. Как можно было забыть о ней, упиваясь собственной гордостью?.. Я протянул ей руку, угловато и поспешно, но она справилась и сама.

– Как ты?

– Лучше не бывает. – Попытка язвительной усмешки сменилась гримасой – дала о себе знать разбитая коленка, или еще Бог весть что. Из носа моей новой знакомой, хоть имени я пока не спросил, струилась кровь, и она запрокинула голову со знанием дела – точно получала не в первый раз. Но, прежде чем взгляд ее устремился вверх, я успел на секундочку заглянуть в ее глаза.

В бардачке нашлась пачка салфеток. Одна за одной окрашивались алым. Кровотечение все не унималось. Нос девочки распух, и дышать приходилось исключительно ртом.

– Спасибо, что вписались – эти суки могли и убить. Я Женя, если что.

– Сергей. Чего они тебя?

Удивительно было слышать собственный голос – за все дни моих скитаний он звучал только в голове. Не менее удивительной была она – девочка-подросток на соседнем сидении, зажимающая нос салфеткой, в джинсах, порванных на коленке и измазанных грязью, в черной толстовке не по размеру, будто снятой со старшего брата.

– У них спросите. Я им типа не нравлюсь. Жаль только, что вы их не перестреляли.

– Тебе сколько лет-то?

– Пятнадцать. Будет завтра.

Так бы и не сказал. В лучшем случае, дал бы Жене тринадцать – ее нескладная фигура имела лишь отдаленные намеки на женские черты.

– И уже такая жестокость. – Изобразил я моралиста, на что девчонка поморщилась.

– Кто бы говорил. Вы же типа бандит, да?

– С чего ты взяла? – Действительно, с чего бы? Я все еще пытался спрятать пистолет в карман брюк, и только что обещал убить толпу детишек.

– На мента не похожи. Можно? – Женя уже взяла сигарету из пачки, но потом, вероятно, вспомнила, с кем имеет дело. Мало ли – вдруг «бандиту» не понравятся ее манеры. Я кивнул, пытаясь скрыть улыбку. – Поехали?

– Где ты живешь? – Машина не с первого раза послушалась поворота ключей в замке зажигания. Но ответа от моей спутницы все не было. – Забыла, что ли?

Я повернулся к ней, и чуть не вздрогнул, встретившись с ее взглядом. Полным надежды, будто у умирающего с ничтожными шансами на благоприятный исход операции. Так на меня еще не смотрели никогда. Как на икону, преклонив колени в ожидании помощи. Как на врача, способного эту операцию провести.

– Я не хочу домой. Там еще хуже. Заберите меня с собой, пожалуйста. Хоть на немного, потом решим, что делать. Не бросайте меня, ладно?

Слишком много событий наваливались сверху, будто камни, срывающиеся с горы. Раньше я жил правильно, от звонка и до звонка, опасаясь оступиться и упасть под хохот окружающей толпы. 7.00 – подъем, 7.30 – завтрак, 8.30 – работа, 17.00 – дом. Каждый день все сначала, как в тюрьме, только стены и заборы построил я сам. Теперь мои стены рухнули, но эта девочка, так же желающая вырваться, принимает меня не за того. Я не супермен с пистолетом, не гангстер, плюющий на больное общество – напротив, я еще более нездоров. Со мной не выйдет романтики и приключений – ведь, хоть тюрьмы больше нет, я остался прежним – испуганным, унылым и ничтожным. Но прежним ли? Разве не я обокрал магазин, угнал машину и разогнал озверевших подростков, размахивая оружием?..

– Не бойся. Давай сейчас уедем отсюда куда-нибудь, и ты мне все расскажешь. Идет?

– Холодно?

– Не, нормально. – Женя отхлебнула из бутылки, протягивая ее мне, и обхватила себя руками, стараясь не дрожать. – Сейчас нормально будет.

На крыше недостроенной высотки ветер иногда норовил сбить с ног, а иногда совсем затихал, словно давая время собраться с силами. Я не жалел, что мы выбрали это место. Холод – сущие мелочи, в сравнении с видом на город. Только поднявшись, возвысившись, оторвав ноги от грязного асфальта, а мысли – от пыли заурядных дел, можно научиться отделять зерна от плевел. Вон тащится по привычному маршруту автобус – крохотный, размером со спичечный коробок. Вот останавливается, и в него набиваются толпы уставших за день людей-муравьев. От их мыслей в забитом салоне нечем дышать. «Купить продуктов, выгулять пса, доделать отчет, признаться в любви, приготовить ужин, нечего надеть, начальник – сволочь, цены выросли, роман не пишется, не хватает на дозу, жена грозится уйти, забыл очистить историю…» А здесь тишина. Здесь огромное солнце опускается за горизонт, и ничто, никакой фоновый шум, не мешает ему.

Я сделал из бутылки большой глоток, и жидкость обожгла горло. Чуть не рассмеялся – то ли от непонятного детского восторга, то ли от торжества абсурда. Никогда еще не чувствовал себя таким свободным, как сейчас, стоя на крыше и распивая виски с горла с едва знакомой малолеткой.

– Может, к вам? – Предложила Женя, когда мы только отъехали от тысячу раз проклятой ею школы.

– Не получится.

– Жена-дети?

– Менты.

– Так и знала. – Моя спутница просияла восхищенной улыбкой, будто попала на съемки нтв. – Что вы натворили?

– Ну… Скажем так, машина не моя. И всякое такое. – С чего «авторитетному бандиту» отчитываться перед школьницей? В образе пока удалось удержаться, хоть было непросто, как первый раз в седле.

По дороге заехали в магазин за пойлом и едой. Женя буквально пожирала меня глазами, когда я расплачивался одной купюрой и пытался отворачиваться от камер. И не в деньгах было дело – хоть девчонка совсем не казалась святошей, я понимал – она не из тех, кто пойдет по рукам за пару бумажек. Ей просто не верилось, что солидный дядька в костюме и со стволом, на угнанной, пусть и дрянной, машине, не просто заступился, но и не бросил. Взял с собой в новый, невиданный мир, согласился вырвать ее, Женьку, из замкнутого круга боли и унижений. И потому она, наверное, боялась закрыть глаза. Не столько закрыть, а того, что откроет их в школьном медпункте, где толстая медсестра грубо тычет в нос ватку с нашатырем.

Посетить аптеку я уговорил ее не сразу.

– На мне все заживает, как на собаке. – Отмахивалась Женька, мрачно добавляя. – Так мама всегда говорит.

Сквозь дырку в джинсах проглядывало зеленое пятно – рану девчонка обработала сама, видимо, не хотела показаться слабой.

– Нравится?

– Как в ресторане. – С набитым ртом произнесла Женька, и получилось чертовски смешно и мило. Она запихивала в рот очередной кусок сыра, заедая шоколадом, второпях, будто спешила взять от момента все, пока под носом не окажется злосчастный нашатырь. – Твое здоровье. – То, как она, расслабившись и согревшись, перешла на «ты», вызвало новую улыбку.

– Рассказывай.

За выступом крыши ветер не мог до нас добраться. До этого момента мы сидели рядом, но после моего вопроса Женька отодвинулась, поджав колени, и оказалась строго напротив.

– Что рассказывать? Я в заднице, и выхода не видно. Если ты даже кинешь меня сейчас, домой я не пойду. Все равно не скоро хватятся – я и раньше сбегала. Мать на меня плевать хотела – сутками торчит на работе. Сдохну на улице – скажет, ничего удивительного. А отчим, гнида, дома сидит. Скучно ему, понимаешь… – Женька презрительно сплюнула сквозь зубы и вытащила из пачки следующую сигарету.

– Что он с тобой сделал? – Внутри все похолодело, настолько, что внутренности будто сжались.

– Да пока ничего особенного. Но в последний раз еле отбилась. От матери влетело – она верит этому уроду, не мне. Думает, я больная истеричка, и рожу ему расцарапала ни с того ни с сего. Такие дела… Колу будешь?

– Не умеешь ты, Женька, пить. Это тебе не паленый коньяк, чтобы вкус перебивать. – Улыбки не вышло. Глаза моей «собутыльницы» блестели пьяным огоньком – зачастила прикладываться. Но иначе такие истории не выходят наружу, я это понимал. Хватит ли мужества рассказать свою?..

– Научусь, какие мои годы. – Она сделала большой глоток, не запивая, и скривилась, будто съела целый лимон. – А эти сучки… Я, видите ли, странная для них. Мне не интересно обсуждать их ссаные тряпки и кто с кем трахался, пока родители свалили. Конечно, у меня нет друзей. Вернее, были, да сплыли. Из прошлой школы меня выгнали, вот и вся дружба. Нет, поначалу они писали, спрашивали, как дела. Хорошо, драть вашу мать, лучше не придумаешь. Вот такая я неудачница.

Щелчком пальцев Женька отправила окурок в последний полет. Никто не провожал его взглядами – и так было понятно, что он упадет.

– А что тебе интересно? Не тряпки, не все остальное. Что?

– Я на гитаре играла. Вроде, неплохо. Отчим ее разбил – типа спать мешала. Теперь остались только книги. По мне не скажешь, верно? Я похожа на пьяное быдло, да?

– Никогда нельзя судить человека по внешности, по первому впечатлению, ну, и так далее. – Произнес я тоном заправского учителя. Или психолога. Во всяком случае, носителя и передатчика очевидных истин. – А похожа ты на мальчишку.

– Знаю. – Женька рассмеялась и провела рукой по своим коротким волосам. – Думала, хоть так от меня отстанет. Не прокатило… А я ведь всегда, когда били все эти твари, представляла, что кто-нибудь придет и спасет меня. Кто-то, вроде тебя – крутой парень с пушкой, которому не плевать. Потом смеялась над собой – такая фигня только в фильмах бывает. Но ты пришел. Спасибо.

Женька помедлила секунду. Похоже было, что из ее глаз готовы брызнуть слезы. И она бросилась обнимать меня, главным образом, чтобы их скрыть.

– Иногда жизнь даже круче фильмов. – Не знаю, кому сказал – ей или же себе. Она пахла сигаретами и травяным шампунем, и эта смесь удивляла, хотя, табак – та же трава. И я понимал, что не смогу рассказать ей, почему оказался в розыске. Не столько из-за ее слов об отчиме, а потому что был ее героем. Никогда в своей жалкой, ничтожной жизни я не был героем, а теперь стал. И пусть все на самом деле не так, я бы не решился это разрушить.

Женька отстранилась, медленно, заглянув мне в глаза и, судя по всему, смутившись. Наверное, видела в своем порыве нечто интимное, романтичное – такой уж у нее возраст. Плюс к тому же, по киношному канону именно так и положено – влюбиться в спасителя и получить взаимное чувство в ответ, рано или поздно. Я не испытывал ничего похожего на влечение. С Верочкой было по-другому.

Ветер совсем прекратился. Тишину было не пробить и не нарушить, только что-то металлическое парой этажей ниже ударялось о кирпичную кладку, с каждым разом все слабее. Попытки ведь тщетны, и силы на исходе.

– Как красиво… Посмотри, как красиво! – Смазанным жестом Женька указала в сторону багрового неба. Голос ее был столь же расплывчатым, но требовательным. Для нее было недопустимым, чтобы я не увидел. Она хотела поделиться солнцем, которое вот-вот скроется, и мир окутают осенние сумерки. Но зачем думать о будущем, когда настоящее так прекрасно? Почему не хвататься что есть силы за этот момент, не пить его до дна, как случилось с опустевшей бутылкой, звякнувшей теперь где-то под ногами. Только я был не здесь, и даже не в сером будущем. А в прошлом, когда мой взгляд столкнулся с ее.

«Хочу снова посмотреть на небо».

Мне удалось. Глаза Женьки, казавшиеся огромными на бледном лице, оттененные темными кругами от недосыпания, были синими-синими, как у нее. Моей Верочки, моего Мотылька. Меня, наверное, бросило в холод, и лицо перекосило подобием удивленной улыбки и одновременно подкатывающим приступом рыданий. Я ведь думал, что не увижу их больше.

***

Я встал на колени рядом с маленьким тельцем, распростертым передо мной и напоминавшим теперь сломанную игрушку, птенца, только что беззаботно пищавшего, но затем выпавшего из гнезда. Вязаная шапочка с помпоном слетела с головы, и валялась теперь рядом в луже грязи. Что делать дальше, я не знал. Я поднял и пару раз встряхнул шапку, сбивая с нее влажные капли. Ее мы купили вместе, в один из воскресных походов в торговый центр. Верочка любила ее, и потому неправильно, что она лежит на земле. В следующую секунду озарение пронзило меня насквозь – Верочка ведь тоже лежит на земле, и не собирается вставать.

Нет, я не собирался своим следующим действием вновь вдохнуть в нее жизнь. Хоть и очень хотел, понимал, что это невозможно. Маленький ротик ее был приоткрыт, как едва начавший распускаться бутон тех роз, что мы когда-то сажали на балконе. Я склонился над ней, бережно, как только мог, но в то же время в спешке, ведь понимал – этот момент последний, и другого не будет. Сердце билось в висках так сильно, что готово было пробить черепную коробку. В последний раз я смогу ощутить тепло ее тела, оказаться настолько близко… Дать ей ту любовь, что не успел, что считал запретной и грязной, и в то же время не видел в этом плохого. Двойственность разрывала меня на части, но я ведь желал Верочке лишь добра. Потому, вероятно, решился сейчас. Только сейчас, не раньше, когда она могла испугаться и закричать, отстраниться, забиться в угол. Ощутить себя, не меня, неправильной.

Пахло сыростью и сладостью умирающей травы. С земли испарялась влага, отправляясь прямо к солнцу, без раздумий, как обычно возвращаются домой. Наши губы не соприкоснулись в ту секунду – я вспомнил о леске, едва заметной сейчас на тоненькой шее. Руки дрожали, когда я пытался ее снять – Верочке, наверное, больно. Невозможно было так просто смириться, что боли она больше не чувствует.

Не чувствует и моей ладони, осторожно поддерживающей голову, и пальцев, вплетающихся в мягкие волосы. Верочка любила, когда я расчесывал ее, говорила, у мамы получается больно, но она не сердится – ведь та вечно куда-то торопится, и не специально выдирает целые пучки. Я же всегда был предельно нежен, и шелковистые светлые пряди послушно ложились как надо.

И хорошо, что не чувствует – иначе я никогда не посмел бы. Не посмел бы царапать ее шею сухими губами, поднимаясь все выше. Руки Верочки были безвольно раскинуты, и больше никогда не смогли бы обхватить мою спину. На секунду, ту самую секунду до, я подумал, что целую ангела. Потом мыслей не стало. Я ненавидел себя за то, что жалел о своей короткой памяти, что хотел сохранить это воспоминание в мельчайших деталях. Но тогда ни тело, ни разум больше не слушались меня. Помню дрожь, охватившую меня, волну желания, пульсирующую в паху. И эти чуть влажные губы, принимающие мои ласки молча и безропотно.

– Я люблю тебя. Люблю тебя, Мотылек. – Наверное, я повторил это раз десять, слыша, как слова звучат будто в собственной голове, а снаружи – все та же звенящая тишина. Может, это умер я?

Нет же, не умер. Где-то вдалеке послышались крики. Но, наверное, ничто бы в тот момент не оторвало меня от чуть приоткрытого рта, светлых волос, в которые уже вплелись листья и травинки. Как хотел бы я вымыть ей голову, бережно проводя расческой сверху вниз…

Крики приближались откуда-то сзади, наполняясь гневом, как парус – ветром. Глаза пришлось открыть, и стало больно от света. Но, скорее, от первых проблесков понимания происходящего вокруг. С ужасом я почувствовал, что моя рука пробралась слишком высоко под джинсовую юбочку, увидел, как голова Верочки бессильно откинулась назад, стоило мне убрать вторую. Так головка цветка падает вниз, без воды, под полуденным солнцем. Я обернулся, все еще стоя на коленях. Знаете, что чувствует загнанный зверь, видя воинственную толпу охотников, мчащихся на него? Он не думает о здравом смысле, не призывает на помощь логику. Он просто бежит, пока есть силы, и пока в тело не вошла решающая пуля. И я побежал.

Какой, к черту, здравый смысл? Кому поверят спешащие на помощь воспитатели, охранники и медсестра? Сбивчивому рассказу девчонок-«наездниц», захлебывающихся в рыданиях? Или собственным глазам, увидевшим склонившегося над Верочкой убийцу и насильника? Я невиновен? Что за бред? Невиновные не выжидают за забором, пока маленькое тельце не рухнет на землю, не набрасываются на него, пользуясь случаем. Невиновные вмешиваются и зовут на помощь. Они звонят в 03, подхватывают девочку на руки и бегут, но не от людей, а к людям, оглашая все вокруг вопросами, есть ли рядом врач.

***

– Эй, ты в порядке? – Женька смотрела на меня обеспокоенно, но в то же время не отходя от края. Одно мое движение – и она полетит вниз, как тот окурок, что мы не провожали взглядом. Догорит в воздухе, или погаснет уже на земле? Я испугался этой мысли, чужой и отвратительной, потому взял ее за руку и рывком притянул к себе.

– Поехали? Здесь холодно. – Ответил я на немой вопрос.

– Куда?

– А тебе есть разница?

Ей действительно было все равно. Женька доверяла мне целиком и полностью – едва знакомому человеку с сомнительным прошлым, ничего не давшего взамен, кроме еды и бутылки. И, что самое удивительное, чувства защищенности. Наверное, я случайно дал ей то, чего не хватало самому. И не посмею это отобрать, пока возможно. Потому не расскажу, ни слова из своей истории, просто уведу с крыши, где ветер становится острым и леденящим. Лишь бы она ничего не спрашивала.

– Куда мы едем? – В машине Женька на минуту расслабленно откинулась на сидении, но затем снова встрепенулась. Наверное, думала, не проболталась ли случайно, где живет, и не замелькает ли в окне до боли знакомый маршрут домой. Можно это назвать домом? Вряд ли.

– Не бойся. – Только и ответил я, притормаживая на светофоре. Бояться, наверное, нечего. Кроме того, что я пьян, в розыске, вооружен и на угнанной машине. Если нас остановят, добавлю в свой «послужной список» и похищение несовершеннолетней. Плевать – какая, к черту, разница. Никто из серых рож в участке не узнает, что это «похищение» было во спасение, но разве их мнение хоть сколько-нибудь важно? Женька знает, вот и все.

Свет стоп-сигналов машин, зеленые огоньки светофоров, фары встречных авто глаза воспринимали размыто, будто под дождем или на картинах импрессионистов. И бесполезно было их тереть – так только бросало в жар, а четкость изображения не восстанавливалась. Ехать приходилось, полагаясь на интуицию и напрасно надеясь, что открытое окно хоть немного отрезвит.

– Кто там? – Недовольный оцифрованный голос затрещал из домофона.

– Горгаз.

Дверь, протяжно пиликнув, открылась, и краем глаза я поймал очередное восхищение Женьки. Она по-прежнему не задавала вопросов, куда и, собственно, какого черта мы приперлись, только с наслаждением наблюдала за моей находчивостью, так характерной бандитам. От нее, конечно, ускользнуло, что перед тем, как изобразить уверенный и непринужденный голос, я дважды задерживал дыхание, а теперь и сам не верил в удачу.

Если мне не изменяла память, и календарь в телефоне Женьки не врал, Валера Птичкин сегодня должен еще втирать всем присутствующим мазь из ежиных экскрементов на столичном симпозиуме по нетрадиционной медицине. Обычно этот слет немного поехавших (кто бы говорил) продолжался не меньше недели, а значит, ключи от птичкиной двушки по-прежнему дожидаются меня под ковриком. Так и было! Кто бы мог подумать, что моя патологическая безотказность когда-то сослужит мне неплохую службу.

Птичкин был не только «народным целителем», но и по совместительству школьным приятелем моей сестры. До рождения Верочки пару раз в год ключи для ухода за Валериными гортензиями и какой-то лекарственной ерундой доставались ей. После она, разумеется, спихнула эту обязанность на меня, не сообщая об этом владельцу квартиры – иначе тот стал бы привозить ежиный помет в благодарность мне, а не ей. Потому, шагнув в прохладный, пропитанный благовониями полумрак, можно было вздохнуть спокойно и поблагодарить свою память за отлично придуманный ход. Квартира, пусть и сумасшедшего – все же квартира, а не коврик под мостом.

– Ни фига себе… – Удивленно протянула Женька, как только я щелкнул выключателем. Прямо с порога на нас таращилась пустыми глазами компания африканских масок. «Музыка ветра» над дверью приветствовала тревожным перезвоном. Красный абажур люстры заливал квартиру кровавым светом, и теперь мы тонули в нем вместо темноты.

– Как-то так. Располагайся.

В зале все выглядело на уровне. Сушеные веники, привязанные под потолком, напоминали ведьмино гнездо, только порядком осовремененное. Абстрактная мазня на полстены била в глаза яркостью хаотично разбрызганной краски. Гортензии и прочие растения, названий которых я не знал, уже слегка поникли, потому я, подчиняясь скорее привычке, чем состраданию, направился в ванную, захватив по пути лейку. Женька уже развалилась на диване, вертя в руках статуэтку египетской кошки. Хорошо, что у Птичкина присутствуют кошки только в неживом варианте, иначе бы умерли голодной смертью, и в квартире пахло бы отнюдь не травами с благовониями.

У подоконника я замер, всматриваясь в никуда. Город горел безразличными огнями, взлетая вверх множеством этажей. Наш, седьмой, был ровно посередине. Какая-то разделительная черта, в самом деле. Рубикон, после которого ничего не будет прежним. Хотя, последние дни зачастили с Рубиконами, этот почему-то вгрызался в мозг сильнее прочих.

– О, тут и бар есть! Зачетная квартирка… Можно? – Женька уже нетерпеливо потянула руку к бутылкам, выстроившимся за стеклом невзрачной с виду тумбочки. Видно, опьянение сходило на нет, и хотелось снова догнать прекрасный момент, когда все тревоги убивает алкогольная радость.

– Сначала холодильник проверим. – Я отрицательно мотнул головой. В этой погоне напрочь забываешь о мере, за что расплачиваешься весь следующий день, а то и два.

– Очень вкусно. – Женька уже набивала рот яичницей с ветчиной, не успел я поставить тарелку на стол. – Вы здесь типа прячетесь?

– Типа того. – Банка с горошком никак не хотела поддаваться, но после очередного удара ножом сдалась с протяжным шипением.

– Тут, наверное, живет какой-то ваш подельник, и у него слегка крыша течет, да?

– Течет, лучше не скажешь. Но это уже не твоя забота. Ешь давай.

Дважды повторять не было нужды. Тарелка оказалась чистой за пару минут, и молчание наполнило кухню. Точнее сказать, умиротворение. Я улыбался, глядя, как Женька тянется за горошком, будто до этого вечера есть ей не приходилось два дня, она же начинала верить происходящему, запихивая в рот кусочек слегка подмерзшего хлеба.