скачать книгу бесплатно
Пухленький Телешев, с трудом носящий свое брюшко, плюхается на диван.
– Вы будете смеяться, Петр Васильевич! Вы! А мы будем рыдать. Осознавая, насколько вы были правы, мы будем обливаться горькими слезами!
Пока Дудкин судорожно откланивается, завотделом продолжает куражиться. Смех обрывают, когда экс-мэр скрывается за дверью.
– Чего надо этому козлу? – звучит вопрос. – Рецензию на книжку?! Ну, обнаглел! Хотя… Гонорар предлагал?
– Можно сказать – да.
– А ты?
– Отказался.
Телешев всплескивает руками.
– Ну, даешь! Барбос, конечно, превратился в Бобика, но авуары наверняка сохранил. Так что мог бы мал-мал подняться, после отпуска обычно на подсосе сидишь. Кстати, как провел? Ездил куда-нибудь?
– Да, ездил… – бормочу. – В Новосибирск.
На меня выкатывают выпуклые глаза.
– В Магадане не пробовал отдыхать?! Ну, даешь… Я вот в Эмираты мотался в прошлом году. Дорого, блин, зато отдых – по высшему разряду!
Сам не понимаю, откуда выскочил Новосибирск. Я же там не был ни разу, если б задали пару наводящих вопросов – моментально бы погорел! Но коллега впадает в ностальгию, вспоминает пляжи Персидского залива, пальмы и девушек со всех концов мира. А меня по-прежнему трясет – адреналин еще гуляет в крови, мраморный прибор никуда не делся, так что Телешев сильно рискует. Когда же ты уйдешь?!
– Может, по сто грамм? – поднимаясь, говорит. – Для поправки головы? Судя по твоей физиономии, в Новосибирске хорошо наливают…
О черт! Не надо было вчера пить, рожа и впрямь одутловатая! Хорошо еще, в зеркало не предлагает смотреть, как некоторые…
И хотя выпить хочется, я отказываюсь. Боюсь, прорвется тонкая пленка, и сказану такое, о чем долго буду жалеть. Дескать, чмо ты с протезной головой, Телешев, ловкач дешевый, иначе говоря – хуматон. У тебя же на лбу написано, что ты не до конца родился. Вроде состоявшийся мужик, хват, на ходу подметки режешь, а присмотришься – родовая слизь по всему пухлому телу, и пуповина вслед тянется!
Других коллег тоже не желаю видеть, хотя все приветливо здороваются и, опять же, интересуются, как я отдохнул. Как висельник перед казнью. Как могильщик, копавший мерзлый грунт без выходных. Чтоб ваше право на отдых реализовывалось с тем же успехом, мои дорогие!
Приступ идиосинкразии усиливается после планерки, устроенной почему-то не утром, а под занавес трудового дня. «Город живет напряженной жизнью, – вещает главред Субботин, размахивая длинными мосластыми руками (он и сам мосластый и длинный). – А мы ее не отслеживаем! Отстаем от ритма, занимаемся перепевами того, что пишут “Известия” и “Независимая”. А ведь наш регион имеет свои особенности, нас столичные проблемы мало касаются!»
Наблюдая за тем, как Телешев, опустив лысоватую голову, жмет кнопки на мобильном (SMS, похоже, пишет), улетаю мыслями на свою окраину. Вроде еда оставлена на плите, но поднадзорный вряд ли будет ее разогревать – предпочитает запихивать в себя холодные продукты и запивать водой из-под крана. Сто раз было говорено: в Пряжске жесткая вода, в ней кальция выше крыши, значит, пей отфильтрованную! Он же отвечал, что кальций, стронций и прочие водороды-кислороды есть условность, выдумка человеческая. Мир на самом деле состоит из сгустков и пустот цельной материи; здесь густо, там пусто – вот главный принцип мироздания!
Состояние достигает пика, когда Субботин просит задержаться, прямо как в кино про Штирлица. Вертя в руке карандаш и не глядя в глаза, тот мягко советует не обострять отношения с экс-мэром. Ага, старый козел и сюда успел забежать; а главный встал на вытяжку, хотя Дудкин теперь никто и звать его никак! Глубоко, видать, рабская сущность засела, клещами не вытащишь…
– То есть предлагаете хвалебную рецензию поместить?
Главред морщится.
– Зачем хвалебную?! Нынешний градоначальник вряд ли такое одобрит, но… Обострять не надо! Сегодня они соперники, завтра в одном списке на выборы пойдут!
Мраморных приборов тут нет, да и не дебоширю я в чужих кабинетах. На меня вдруг наваливается тоска, неподъемная, как стопудовый мешок. Что за жизнь, мать вашу?! Почему вокруг одни хуматоны? И почему я о них вспоминаю, это же чушь, порождение нездравого рассудка!
* * *
Выпить удается спустя несколько дней, в компании Монаха. Свято место возле сквера пусто, значит, гора пойдет к Магомету. То есть я направляюсь в мастерскую, расположенную неподалеку от дамбы, чтобы застать уже нетрезвого Сашку. И хотя визиту не очень рады (Монах какой-то мрачный), мне наплевать. На правах старого знакомого прохожу внутрь, ставлю бутылку на заляпанный красками стол, после чего приближаюсь к окну и долго смотрю на открывающуюся панораму.
– У тебя за окном – лучший городской вид. Овраг в зелени, домишки, кусок поймы, Покровский собор… Ни одной заводской трубы! Ни одной дурацкой хрущевки!
За спиной шебуршат, вроде как закуску готовят, затем раздается хриплый Сашкин голос:
– Ты уже это говорил.
– И что? Могу повторить. Больше не пишешь любимый пейзаж?
На стол со стуком выставляют стаканы.
– Ладно, наливай…
Мы выпиваем, занюхиваем хлебом и какое-то время молчим. С Сашкой можно молчать, не чувствуя неловкости, что редко бывает. Можно и говорить, и мы наверняка сегодня поговорим (а уж выпьем сколько!). Но пока Монах молча удаляется за выгородку, где у него оборудована импровизированная кухня, я погружаюсь в воспоминания. Они нынче избирательны, мозг сам решает, что именно выдать на-гора, и на сей раз выдает спор после одной заезжей выставки. В нашу провинцию как-то завезли инсталляции столичной знаменитости, научившейся работать со сварочным аппаратом и заполнившей Центральный выставочный зал грудой блестящего металла. Именно грудой, поскольку мастер отрицал фигуративность, и требовалось изрядно напрягать фантазию, чтобы разглядеть в нагромождении стальных листов, болтов и шестеренок что-то узнаваемое. Сашка написал в книге отзывов: пункт приема черных и цветных металлов расположен по такому-то адресу, туда всю выставку и следует отправить! Я же взялся защищать гастролера, мол, художник отпускает воображение на свободу, а далее сам решай – идти за ним или в обратную сторону.
– Да где тут воображение?! – горячился Монах. – Безумие, его культ в чистом виде! Сейчас каждый второй культивирует в себе безумца, мода, блин, такая! И этот сварщик – из их числа!
– Но художник всегда немного безумец! Взять, к примеру, Босха или Сальвадора Дали…
– Трижды ха-ха! Босха корежило от жизни, он преподносил миру зеркало! Чтобы мир содрогнулся от своих безумств! А Дали… Не обращай внимания на открытки.
– Какие открытки?!
– Картины с этими стекающими часами, расчлененками… Посмотри графику к Дон Кихоту, там настоящий Дали, не попсовый!
В моей жизни все было тип-топ, поэтому я энергично продолжил защиту тех, кто выходит за край и нарушает табу. Они представлялись ледоколами, вспарывающими лед сервильности, буревестниками, реющими над глупыми пингвинами, и, если кто-то выходит за грань психической нормы – простим безумство. Кажется, я даже цитировал стих: «Простим безумство – разве это // Сокрытый двигатель его? // Он весь дитя добра и света, // Он весь свободы торжество!» А Сашка саркастически хохотал, мол, какой свет?! Тем паче свобода?! Безумие привлекает, затягивает, приносит бабки, создает мифы, но не светит! Это голимый расчет, бизнес и ничего личного!
Теперь воззрения сменились, я сделался ретроградом и охранителем; будь моя воля, напрочь запретил бы любой авангард специальным указом. А в комментариях написал бы: вы что думаете, мастера культуры, у вас та самая пленка толще, чем у других? Не обольщайтесь! Такая же, может, и тоньше, поэтому не рыпайтесь на мироздание, помните про судьбу Антонена Арто и проч. Эй вы, небо, снимите шляпу! Да это ты сними шляпу, чучело дерзкое, и пади ниц! Тех же, кто на этом бабки наваривает, я бы публично сек на площадях. Заголял бы задницу и при большом скоплении народа – раз! Еще раз! Как, прибавилось ума? Спрятал сварочный аппарат? Теперь бери в руки кисточку и начинай с азов постигать подлинное искусство!
Из-за выгородки Монах появляется с предметом, прикрытым мешковиной. Холст? Похоже, только открывать его не спешат, ставят в угол. Мы еще выпиваем, после чего задаю вопрос: зачем покинул сквер? Хорошее место, другие займут!
– Пусть занимают… – машет рукой Сашка. Я вдруг вспоминаю румяную физиономию Дудкина.
– На бывшего мэра не хочешь шарж нарисовать? – говорю злорадно. – Он не просил об этом, но явно заслужил!
Приятель еще больше мрачнеет.
– Завязал я с шаржами. Надоело, уже людей начал воспринимать как уродов. Вот теперь чем занимаюсь…
Он снимает мешковину, открывая взору… Не произведение, скорее, подмалевок, абрис человеческой фигуры. Фона пока нет, один белый грунт, на котором прорисован силуэт без лица, вместо него – бесформенный желтоватый блин. Узнаваемости придают разве что русые кудри, что выбиваются из-под черной блямбы на голове, изображающей берет.
– Себя, любимого, решил увековечить?
– Вроде того. Только плохо получается.
– Что ж так?
– Вначале себя понять нужно. А с этим проблема. Смотрю на свое отражение, смотрю, а толку ноль! Если человек – это некая книга, то я сейчас гляжу в книгу и вижу фигу!
Он придвигает обсиженное мухами зеркало, где отражаются два потрепанных жизнью персонажа: русый, с проплешинами на голове, и седой, с глазами больной собаки. Два сапога пара. Старые (как минимум – немолодые) придурки, оба разведенные, разница в том, что у Монаха вообще нет детей, а у меня…
Внезапно становится дурно, и я отворачиваюсь.
– Убери зеркало! – машу рукой.
– А что такое? Тоже видишь фигу?
– Нет, просто не люблю…
Однако саму зеркальную тему так легко не уберешь. Под водочку и немудрящую закусь слушаю о том, что автопортрет – особый жанр, его с бухты-барахты не пишут. Время должно наступить особое, когда захочется изобразить самого себя с такой силой, что спать не можешь! Да, кто-то самолюбованием занимался, не без того, но большинство великих создавало автопортреты в переломные моменты жизни. Отмечая эти самые… Этапы судьбы? Вехи судьбы?
– Поворотные пункты, – говорю, – но ты-то куда поворачиваешь?! И с каких пор записался в великие?!
Вот она, шлея под хвост, когда пьянеешь и бросаешься в стихию спора, как в бурлящий поток. Эх, вывози, кривая! Перебивая друг друга, мы поминаем Рембрандта, Брюллова, разумеется, да Винчи и, ясен пень, Ван Гога. Автопортрет с отрезанным ухом – нечто, для всех времен и народов!
– Тоже веха судьбы?! – напираю. – У человека приступ шизофрении, он режет себя ухо, и это ты считаешь поворотным пунктом?!
– Да не в ухе дело! – орет Сашка. – А в том – почему отрезал! Вот где веха, этап и поворот!
Далее вопим о трудностях самопознания, когда отчуждаешься от себя, не умея понять: кто ты? что ты? А главное, зачем, дубина, землю топчешь и небо коптишь?! Появляется вторая бутылка, затем бежим за третьей, продолжая не столько спор, сколько совместный плач о том, что искусство в загоне, живопись умирает и новые халтурщики одерживают победы на всех фронтах! Схватив меня за грудки на пороге мастерской, Монах кричит мне в лицо:
– Но мне плевать на их победу! Слышишь?! Плевать! Главное, самому не стать халтурщиком!
– Саня, ты не халтурщик! Ты – великий!
– Трижды ха-ха! Великий Монах рисует шаржи земляков! Нет уж, увольте! Мое дело – автопортрет! Надо набраться сил, прорваться сквозь собственную тупость, косность, чтобы… В общем, я чувствую: после этого что-то изменится! Обязательно изменится!
На пике опьянения и азарта сознание очищается от шелухи, от повседневных проблем, ты вроде как выходишь за собственные рамки, раздуваясь, словно аэростат. То есть вылетаешь в стратосферу духа, забывая о тех, кто копошится внизу. Где вы там, мураши-человечки? Вас даже в бинокль не разглядеть! Но проходит час, другой, ты бредешь по городу в расстегнутом плаще, и вдруг порыв ветра. Ты кутаешься, продолжая движение, однако аэростат уже начинает сдуваться. Овраг давно позади, далее парк, сумрачные аллеи, где делается еще холоднее. Тут-то и возвращаешься на грешную землю, сдувшись до размеров воздушного шарика. Тут-то и накатывает то, что старался заглушить, залить водкой, не думать, не думать, не думать…
Ночью сижу в комнате Кая – тот, похоже, не просыпался за время моего отсутствия. Солдатский дух сделался еще гуще, поэтому распахиваю окно. Сквозняк шевелит штору; кажется, что отсюда пытается вылететь душа моего поднадзорного, чтобы отправиться на поиски правды. Есть ли она? Имеется ли волшебное зеркало, в котором может отразиться настоящая душа, а не шарж, придуманный и воплощенный неким злобным художником? Будь я верующим, назвал бы имя врага рода человеческого, заклеймил виновника бед да и успокоился. Жаль, с верой проблемы, поэтому виновник аморфен, неясен, нет у него ни рогов, ни копыт. У меня лишь страстное (да еще подогретое алкоголем) желание: набраться сил, куда-то прорваться, как говорит Сашка, и тогда что-то изменится.
На разведку, как положено, посылаю воображение. В гипотетической жизни Кай опять превращается в Максима, который с легкостью заканчивает третий курс и переводится в большой петербургский университет. Диплом, аспирантура, преподавание. Поездки, чтение лекций на языках мира, участие в международных конференциях. История с Деррида вспоминается уже как забавный анекдот – Макс давно на короткой ноге со светилами философии. А рядом с ним… Нет, не Аня, слишком ненадежна девушка; пусть будет Вера (Надежда, Любовь – не суть важно). Она оберегает молодое светило, берет на себя бытовые заботы и растит детей. Я живу отдельно, предпочитая радоваться успехам на расстоянии. У меня скромные запросы: хочу, чтобы из поездок сын привозил мне трубки. Почему трубки? А вот такая причуда, хочу иметь коллекцию трубок, сделанных в разных странах.
За неимением трубки закуриваю сигарету. Клуб дыма лениво ползет в сторону зашторенного окна, олицетворяя душу, что ищет истину. Не первый раз занимаюсь подобным сочинительством, что выглядит очередным абсурдом. Лучше бы в комнате убрался, чем попусту фантазировать! Но сил на уборку нет, к тому же в подпитии наверняка чего-то уроню, и спящий проснется. А оно мне надо?
Раскочегаренное воображение не может остановиться, убегая теперь не в будущее, а в прошлое. Где наш семейный портрет в интерьере? Вернувшись в гостиную, беру стремянку и лезу на антресоль, чтобы извлечь на свет божий картину в дорогой раме. На ней слой пыли, который удаляю носовым платком. Прислоняю картину к стене, направляю на нее свет настольной лампы, сам присаживаюсь в кресло. Ну, привет, несуществующая ячейка общества! Изображение выполнено Монахом в импрессионистической манере, чем Зоя была недовольна, жаждала полного сходства. А вот меня результат устроил. Позировали мы, правда, по отдельности, график работ-учеб не позволял собраться воедино: я забегал в мастерскую, супруга предпочитала, чтобы ее писали на дому, а Макс, тогда еще школьник, вообще передал Сашке свою фотографию, чтобы не тратить время. Где была дочь? В проекте, по-моему, она появилась на свет через полгода после создания портрета.
Теперь, глядя на воздушные силуэты, склонившие головы друг к другу, испытываю ностальгию пополам с раздражением. Вот какого черта этот помпезный багет заказал?! Самомнение било через край, хотел на видное место вывесить, мол, любуйтесь, гости дорогие, на эту гармонию! И в то же время от картины веет чем-то несбывшимся, что имело шанс, но так и не состоялось…
* * *
Я по-прежнему использую любую возможность отвлечься, сбежать от проблем. Только вижу норку, в которой можно скрыться – моментально ныряю. Вот с чего бы идти навстречу Эльвире, с которой год, наверное, не виделся? С чего вообще слушать взволнованный щебет в телефонной трубке? Надо же: я обязан ее спасти, иначе наступит ужас, ужас, ужас!
– От кого тебя надо спасать?!
– От злых официантов! Они требуют, чтобы я расплатилась!
– А что они должны требовать? Чтобы ты утопилась в Пряже?!
Спустя минуту выясняю: она в ресторане «Центральный», а визави ушел, прихватив ее рюкзак и оставив абсолютно без денег.
– Я арестована, вникаешь?! Еще пару часов, и отправят в тюрьму!
– То есть за тебя надо расплатиться?
– Ага. Иначе я погибла!
Эльвира умеет давить на жалость и блеять детским голоском, используя бесспорный талант травести. Прима местного ТЮЗа, с виду девочка-припевочка, та умела располагать к себе мужчин, очаровывать старичков, даже подростки в нее влюблялись.
– Как же ты с кавалером прокололась? – не удерживаюсь от ехидства. – Уйти от такой женщины… Невероятно!
«Девочка» раскручивала ухажеров любого возраста по полной программе, благо, в эпоху перемен прошла школу консумации, да не где-нибудь, а в Японии. ТЮЗ тогда пребывал на грани развала, и травести Эльвира по чьей-то наводке рванула в Осаку, где проболталась год. Вернулась с чемоданом кимоно и запасом валюты, от которого вскоре остались одни воспоминания. А поскольку красиво жить не запретишь (любила Эльвира жить красиво), в ход пошли актерские приспособления.
Топаю в «Центральный» с облегчением, хотя знаю: Эльвира не отпустит, пока не опустошит бумажник, а заодно и душу. Не фиг было в свое время крутить роман с травести, теперь расплачивайся! Но лучше уж так расплачиваться, чем по-другому…
Через несколько минут вижу на входе крошечную фигурку в джинсовом комбинезоне, рядом высится внушительный черно-белый силуэт официанта (а может, метрдотеля). Официант-тире-метрдотель окидывает меня сумрачным взглядом.
– Будем расплачиваться?
– Будем. Но позже.
Взяв Эльвиру под руку, направляюсь в зал.
– Почему позже?! – семенит она рядом. – Надо сейчас!
– Сейчас хочу тебя угостить.
– Ой, серьезно?! Ты настоящий друг!
– Всего лишь?!
– Ну, ты же сам меня бросил!
Это правда, бросил, хотя причины травести не знает (надеюсь, а там бог весть!). Мы усаживаемся за столик, на котором недопитый коньяк, допитое шампанское, куча тарелок… Основательно прожигали жизнь, ничего не скажешь!
Тут же делаю заказ. Эльвира хлопает в ладоши, чуя во мне спасителя, этакого начинающего волшебника. «Я не волшебник, я только учусь…» Почему в голову лезет всякая хрень?! А потому, что в свое время Эльвира играла Золушку и заставляла меня писать о ней хвалебные статьи.
– Ну что? – усмехаюсь. – Карета превратилась в тыкву?
– Ой, точно! Но с твоим приходом все переменилось! Давай за это выпьем, пока заказ несут!
Она разливает коньяк.
– Помнишь, значит, мою Золушку?
– Такое трудно забыть!
Мы выпиваем, и вот уже приносят салаты, а пустую посуду уносят. Вторая серия гулянки для Эльвиры, похоже, привычна (японская школа!). Кто, интересно, был героем первой серии?
