скачать книгу бесплатно
Я тоже делаюсь ушельцем. Пищу почти не потребляю, разве что занюхиваю, живу исключительно на огненной воде. Жаль, запасы заканчиваются, надо в магазин. Двигаюсь, как сомнамбула, по стеночке, а навстречу рыжеволосая мадам с пуделем на поводке.
– Артем Валерьевич! – восклицают. – Что с вами?!
Инстинктивно оглядываюсь, вроде как желаю разглядеть за спиной Артема Валерьевича. Потом вспоминаю: это я сам. Но не верю, отвечаю грубо: чего, мол, надо?!
– Да ничего не надо! Как не стыдно! В зеркало на себя посмотрите!
«А это идея!» – думаю, возвращаясь с двумя бутылками «Пряжской». Заглатываю половину бутылки, после чего приближаюсь к задрапированному зеркалу. Я положил с прибором на обязанность что-то там расчехлять, но сегодня пришел час, когда надо взглянуть в глаза правде. Или чему-то еще? По мнению Кая, там живет что-то больше и значительнее, чем правда…
Сдернув гардину, таращусь в мерцающую глубину. Свет не включаю, поэтому виден лишь темный силуэт, который вскоре начинает двоиться, и вовсе не из-за воздействия алкоголя. Почему я боюсь и ненавижу тех, кто отражается в поблескивающем стекле? Темные абрисы без глаз, без черт лица – по сути, ничтожные тени, а страсти пробуждают нешуточные! Более того, у меня чувство, будто я сам – тень. И из меня, безвольного и беспомощного, зазеркальные существа высасывают жизненную субстанцию. Полупрозрачная, едва заметная прана исходит из меня, как некий пар, и перемещается на ту сторону стекла. Я слабею, будто лишился души, они же, напротив, разрастаются, множатся, их уже не два, а пять, десять, и каждый норовит высунуть рожу из зеркала.
– Ты ничтожество! – кричит одна рожа. – Лузер!
– Да он просто отбраковка! – орет другая рожа. – Он сослан сюда, как каторжник в Австралию, его вечная обязанность – присматривать за снежным человеком!
– А после смерти мы сошлем его еще дальше! – вопит третья. – Его место – в медвежьем углу галактики!
Я хочу возразить, мол, кого вы собираетесь ссылать в медвежий угол?! То есть – что ссылать?! Душу из меня высосали, вы ее хозяева, делайте что хотите! Но возражения замерзают на губах. Силы покинули меня, я даже не могу замахнуться зажатой в руке бутылкой и размозжить зеркало, прекратив издевательскую вакханалию. Пользуясь моей беспомощностью, зазеркальные с легкостью перешагивают границу миров и кружатся вокруг меня, крича и хохоча, в дьявольском хороводе…
2. Майя
Рисовать на обоях – это совсем другое, чем на листе бумаги. Или, допустим, на холсте. В художественной школе нас учили рисовать на крупноформатных листах, чьи края всегда внезапно обрывались. Выстроенная в воображении картина оказывалась шире листа, больше листа (и значительно!), но обозначенная граница уничтожала твою фантазию, обрезала ее будто бритвой. И граница холста точно так же отсекала выдуманные образы, что меня всегда бесило. Или не меня? Не могу точно сказать, я ли училась в художественной школе или кто-то другой. Очень может быть, что другой, передавший мне опыт раздражения на преподавателей, норовивших запихнуть выдуманный тобой мир в рамки листа или холста. Потому я раскрашиваю обои, благо на просторах стены любой замысел оказывается реализован.
Сегодня я рисую ледяную принцессу. Она в лилово-голубом платье, с крошечной короной на голове, идет по зимнему лесу. Лес мрачный, голый, а силуэты деревьев черные, извивающиеся, мертвые. Но она идет. Между мертвыми деревьями ползают змеи, бегают странные зубастые существа, и каждый готов проглотить незваную гостью, разодрать на части – и сожрать. А она идет! Ей жутко, страшно, а главное, безумно одиноко: ни одного человеческого существа, одни монстры кругом, и защитить принцессу некому! А главное, впереди ждет огнедышащий дракон, он расплавит ледяную одиночку горячим выдохом, даже сжирать не потребуется!
Увы, на дракона места не хватает. Принцесса нарисована над диваном, за ее спиной, до самого окна – черные деревья, впереди – монстры. А там, где будет расположен дракон, находится платяной шкаф. Обои еще не кончились, а вот место для изображения – кончилось, отчего на глазах наворачиваются слезы. Мне жалко принцессу, честное слово, но почему-то без дракона никак нельзя, и я, хлюпнув пару раз, начинаю сдвигать шкаф. Наваливаюсь на него грудью, затем упираюсь спиной, чтобы оттолкнуться ногами от дивана. Гад такой, не хочет сдвигаться! Облегчая задачу, выкидываю из шкафа куртки, плащи, ящики с бельем, и после очередного усилия – ура! – он сдвигается!
Отвоевав примерно с полметра стены, перевожу дух и начинаю выбор карандашей. Сам дракон будет зеленый, такой карандаш у меня имеется. А вот огонь из пасти должен быть золотистым. Именно золотистым, что-то среднее между красным и желтым, тут одним карандашом вряд ли обойдешься…
Внезапно начинают стучать в дверь. Громко, настойчиво, и оттуда доносится:
– Ты чего там двигаешь?! И почему опять закрылась?! Немедленно открой!!
Карандаши вываливаются из рук и катятся по паркету. Быстренько собрать, зажать в кулаке и – не отвечать! Это Магдалена, она все время мешает закончить картину, кричит на меня и грозится отправить в психушку. В прошлый раз я нарисовала на обоях (только на другой стене) большую лиловую крысу, так она, Магдалена, заставила меня взять ластик и стереть мой рисунок. А попробуй-ка сотри цветной карандаш! Если присмотреться к той стене, на обоях обнаружится большой лиловое пятно неправильной формы – все, что осталось от моей крысы…
– Открой, тебе говорят! Я сломаю замок, если будешь запираться!
Нет, не отстанет. Быстренько прячу в недра дивана карандаши (иначе Магдалена их сломает или выбросит) и бреду открывать дверь. Несколько метров преодолеваются медленно, кажется, проходит вечность до момента, пока из-за двери показывается пунцовое лицо. Магдалена буквально врывается в комнату, цокая шпильками (она в туфлях и платье, видно, только что пришла). Встав в центре комнаты, озирает стену.
– Господи, опять! – вскидывает руки. – Сколько можно, Майя?! Я же запретила прикасаться к стенам!
Теперь она будет долго причитать, вспоминая испорченные обои, что уже были однажды переклеены, да, видно, напрасно. Не надо, скажет, никаких обоев, следует просто оставить штукатурку под краску, и если что – перекрашивать будешь ты! Тут Магдалена обязательно ткнет в меня пальцем и повторит: «Ты будешь, ты! Я устала как собака, не могу больше тащить этот воз, скоро просто скопычусь и загнусь!» Далее последует перечисление ее обязанностей: готовка, стирка, уборка, походы по магазинам, по аптекам; а ты, мол, мало того, что ни черта не делаешь, так еще фокусы выкидываешь, всякую дрянь на стенах изображаешь!
Но вместо этого Магдалена приближается к шкафу и заявляет:
– Так, быстро вернула на место. Слышишь?!
Я молчу.
– У меня сил на это нет, ты понимаешь?! И мазню свою сотри! Мое терпение лопнуло, если не сделаешь – в психушку! Мое терпение лопнуло!
При слове «психушка» накатывает ужас. Я там однажды была, ездила вместе с Магдаленой, кажется, желавшей меня напугать. И ей это удалось. Там было мрачно и жутко, как в том лесу, который я изобразила на обоях. По гулким коридорам, где стены выкрашены отвратительной синей краской, перемещались существа в не менее отвратительной серой униформе. Казалось, это чудовища, желающие сожрать меня с потрохами; и дядечка в белом халате, что беседовал со мной и Магдаленой, несмотря на свой ласковый вид, был чудовищем, даже сам этого не отрицал.
– Вижу, девушке не по себе… – засмеялся под конец встречи. – Смотрит так, будто я ее проглотить собрался!
Я едва не кивнула, мол, да, именно так и думаю! Проглотите и запьете чайком, что у вас на столе в мельхиоровом подстаканнике! Дядечка порекомендовал нам не торопиться, поскольку серьезного обострения не видит, но напугал всерьез, поэтому я шепчу пересохшими губами:
– Не надо психушки, Магдалена…
На меня устремляют недовольный взгляд.
– Ну вот, опять за свое! Какая Магдалена?! Откуда ты взяла это дурацкое имя?! Меня зовут по-другому, ты прекрасно знаешь!
– Тебя зовут Магдалена… – продолжаю шептать.
– Перестань прикидываться! Надо же: забыла, как родную мать зовут!
Слово «мать» я слышу регулярно, его втемяшивают в мою голову, будто вбивая гвоздь. А гвоздь не лезет! Молоток звякает о шляпку, но мой череп крепок, как скала, он не желает пропускать внутрь чужеродный предмет. Мать?! Я помню маму: ласковую, любящую, заботливую… Помню, как меня водили в детский сад, что на соседней улице, как мы ездили на дачу, расположенную на берегу озера – какого? Забыла. Я мало что помню, если честно, прошлое живет во мне кусками – здесь густо, там пусто. Но маму разве забудешь?! У меня даже фотография в письменном столе спрятана, черно-белая, старенькая, где мама в платье в горошек, с белым зонтиком от солнца. Вокруг цветы, пышная растительность, наверное, это дача на берегу неизвестного озера. Так вот та мама – настоящая, в отличие от нервной истеричной Магдалены, которая кормит меня, убирается, однако отличается от той, что на фото, как небо от земли.
Молчание истолковывают как упрямство.
– Ты, вижу, совсем с катушек съехала… Понимаешь, что это серьезный симптом?! Если родную мать не узнае?шь – знаешь, где твое место?!
Меня опять обдает холодом.
– Я узнаю…
– Кого?!
– Ну, мать. Не надо меня туда… В то место.
Пауза, затем она машет рукой.
– А-а, думай что хочешь! Только комнату в свинарник не превращай! Сотри эту гадость немедленно! И шкаф верни обратно!
Вскоре в моих руках брошенная посреди комнаты тряпка. Я не хочу убивать ледяную принцессу, это вроде как уничтожить саму себя. Но я убью, как в свое время убила лиловую крысу. Главное, остались карандаши – без них просто никуда. Может, в следующий раз отодвинуть шкаф, разрисовать стену за ним, а затем придвинуть обратно? Ура, выход найден! Я поселю мою принцессу за шкафом, куда Магдалена ни за что не догадается сунуть свой нос!
При таком раскладе убийство происходит безболезненно, почти весело. Не грусти, принцесса, твоя смерть – временное явление, ты обязательно оживешь и будешь жить в своем уютном зашкафном мире. То есть ты будешь все время погибать, потому что куда ж я дену дракона? Его тоже придется упрятать за шкаф, и он будет разевать огнедышащую пасть, чтобы тебя заглотить. Но в каком-то смысле ты будешь жить вечно, пусть в страхе, даже в ужасе, но – вечно…
Закончив работу и передвинув шкаф на прежнее место (еле справилась!), открываю правую створку. После чего долго смотрю в зеркало, что приделано с внутренней стороны. Зеркало большое, ростовое, в нем я помещаюсь полностью, можно рассмотреть и ноги, и руки, и одежду, и физиономию. Мешковатые джинсы скрывают худобу моих ног, но я-то знаю, что эти ножки – что у козы рожки. Руки под растянутым свитером тоже как плети, и слава богу, что на мне одежда, скрывающая уродства фигуры. Магдалена говорит: «Ты выглядишь, как бомжиха», не догадываясь о том, что я специально надеваю свитер-хламиду и просторные штаны, не желая терпеть этот «Освенцим». Кто меня так назвал? Кажется, некий родственник Магдалены, заходивший к нам летом, когда из свитера и джинсов из-за жары пришлось вылезти. Родственник вытаращился на меня как баран на новые ворота и произнес то самое слово. Я не сразу поняла, потребовались разъяснения, приведшие меня в полное отчаяние. Я – Освенцим, бомжиха, и это касается лишь тела, лицо в расчет не берем. Лицо! Вообще-то трудно назвать лицом бесформенный блин, который отражается в зеркале. Рожа, где все несообразно: нос вздернут, губы тонкие, брови слишком густые, нижняя челюсть массивная…
Проходит минута, другая, я не двигаюсь (пока!), но знаю, что последует. Преодолев привычную анемию, я начну лихорадочно исправлять огрехи природы. Возьму щипцы, выкраденные из косметички Магдалены, стану выщипывать брови, после чего позаимствованной там же помадой прорисую губы, как у заразы Анджелины Джоли. Да, заразы! Потому что одной все, а другим – шиш с маслом! Сучка голливудская, ей ничего не надо с собой делать: и губы правильные, и брови, и челюсть человеческая, а не лошадиная, и глаза не щелочки, а будто два фонаря. Я тоже хочу глаза-фонари! Поэтому буду долго и тщательно работать с тушью, с тенями, не забывая поглядывать на дверь. Магдалена запретила запираться, но лучше все-таки провернуть ключ на один оборот, чтобы себя обезопасить. Если начнет ломиться – вот этой же тряпкой, которой убивала принцессу, сотру макияж, и дело с концом!
Когда спустя полчаса смотрю на результат, опять накатывает отчаяние. Не то! Я гримасничаю, желая хотя бы так приблизиться к совершенству, однако получается еще хуже. Выход один: пластическая операция, нет, несколько операций! Одной не обойдешься, ситуация запущена, да и про грудь я забыла. Грудь – вот флаг Анджелины, вот к чему надо стремиться; а пока у тебя не флаг, а жалкий флажок первого размера – ты никто, и звать тебя никак. Вот пройду все это, и Джоли утрется, потому что я сделаюсь ледяной принцессой, что гораздо круче. Принцесса – идеал, звезда Голливуда рядом не стоит!
Но это в будущем, а сейчас? По идее, следует захлопнуть створку и никогда ее не открывать. Но я стою как завороженная и всматриваюсь в то, что по ту сторону зеркального стекла. Я это или не совсем я? А может, совсем не я? Странное лицо, напоминает маску. В каком-то музее я видела маски, по-моему, африканских племен, а может, индейских – так вот передо мной что-то похожее. Мое настоящее «я» скрыто за маской, поэтому к себе всамделишней не пробиться, я обречена видеть рожу. Или пробиться можно? О, идея! Я должна содрать с себя индейскую маску, а там, глядишь, обнаружится такое, что и принцесса утрется. Вцепляясь в щеки, в кожу на лбу, оттягивая нос, я пытаюсь отлепить от черепа обманный лик. Тщетно! Похоже, стадия настолько безнадежна, что маска буквально приросла к лицу, прилипла намертво!
Моя мечта – преодолеть границу между тем и этим мирами, перешагнуть ее, став хозяйкой положения. Что и случается то ли во сне, то ли в утренней полудреме, когда действие препаратов (я же принимаю препараты) после долгого сна ослабевает. В том мире все примерно так, как в этом, и одновременно не так. Пролетая сквозь зеркальное стекло, я обретаю силу, свободу, невероятные возможности, когда какой-нибудь шкаф передвигается не длительными усилиями, а одним мизинцем. Но я не собираюсь двигать шкафы, у меня совсем другие задачи.
– Может, порисуем? – предлагает отражение. – В этом мире нет Магдалены, нам никто не помешает!
– Знаю, что нет, – говорю, – кто же эту дуру сюда возьмет?! Но рисовать не хочу.
– А что хочешь?
– Подправить кое-что. Можно?
– Нет проблем, – отвечают, – ты тут главная!
И я начинаю лепить из отражения воображаемый идеал. Лицо и тело моего второго «я» будто сделаны из пластилина – лепи как бог на душу положит. Я и стараюсь, словно какой-нибудь Фидий, о ком рассказывали в художественной школе. Или Пигмалион, о нем тоже рассказывали; только не помню, что именно они лепили? А-а, неважно, моя цель – вылепить неземную красавицу, и я стараюсь на совесть. Дело в том, что по ходу лепки я тоже меняюсь, мы же связаны с отражением, типа одно целое. Каждое мое движение, каждое вмешательство в ее внешность – меняет и меня, так что спустя время мы обе становимся неземными красавицами. Ау, Джоли! Ау, принцесса! Где вы там?! Это вас звать никак, а мы отправляемся в полет, нам здесь тесно!
Одна из особенностей зазеркального мира – возможность летать. Я беру за руку свое отражение, мы взлетаем и кружим по комнате, вроде как тренируемся. Комната явно мала для нас; а тогда через форточку – и наружу, парить над городом, который не люблю. То есть не люблю реальный город – мокрый, тоскливый, с серым, низко висящим небом, куда Магдалена то и дело норовит вытолкнуть, приговаривая:
– Хоть бы погуляла сходила! Там красиво! В центре Петербурга живешь, а на улицу неделями не выходишь!
А чего туда выходить? Вечный дождь, хмарь, лужи под ногами, идущие под зонтами люди… То ли дело город из зазеркалья, напоенный цветом, залитый солнечным светом, над которым можно кружить, как две чайки. Мы и кружим, пронзительно крича от восторга. Два совершенства парят над совершенством, только архитектурным. Город настолько хорош, что я даже не уверена: Петербург ли это? Казалось бы, ориентиры знакомы: шпиль Петропавловки, купол Исаакия, кораблик на Адмиралтействе, но все какое-то другое, более грандиозное, более сияющее… Город скользит под нами, пытаясь задеть нас своими шпилями, корабликами и прочими ангелами, но мы летаем выше ангелов, выше любых шпилей. Вот так должен быть устроен мир, идеально, по моему хотению! Но полудрема заканчивается, приходится возвращаться обратно. Неодолимая сила, подобная гигантскому магниту, вытаскивает из зазеркалья, ей дела нет до того, что я цепляюсь за каждый угол, за любую щель в полу, за выбоину в стене… Побаловалась? Изволь вернуться в свой ад!
Итог – стою в мятой ночнушке перед зеркалом и в бессилии царапаю поверхность. Не в силах соединиться с отражением, начинаю ненавидеть его, а может, ненавидеть себя; и этот страшный мир тоже ненавижу и проклинаю, желая выскочить из него, словно змея из старой шкуры. Хрен, не выскочишь! Я рыскаю глазами по комнате, ища какой-нибудь тяжелый предмет. Разбить зеркало к чертовой матери! Уничтожить его, чтобы не соблазняло, не рассказывало сказки, которые никогда не станут явью!
Бросившись к подоконнику, хватаю керамический цветочный горшок. Но, когда до звона стекла остается секунда, осознаю: Магдалена не простит! Я окажусь там, где монстры в серой униформе сжирают таких идиоток, как я! Невероятным усилием воли возвращаю горшок на место: вроде как беру себя за шиворот и тащу свое тело к подоконнику, где колосится рассаженная Магдаленой зелень. Поставить горшок на место, аккуратно поправить лепестки, после чего подкрепить поступок глотанием препарата. Вот он, спасительный блистер, валяется возле кровати. Выдавить таблетку на ладонь, сунуть в рот и рассосать. Этот препарат, подчеркивает Магдалена, надо именно рассасывать, проглотишь – совсем другой эффект. А когда таблетка тает за щекой, эффект правильный, идиотические порывы, во всяком случае, гасятся на раз.
Препараты доставляются Магдаленой, которая бегает по врачам, иногда прихватывая меня с собой, как к тому дядечке из психушки. Это называется лечиться амбулаторно, причем за деньги. Обычно меня выгоняют из кабинета, Магдалена рассчитывается без свидетелей, хотя, бывает, при мне сует в карман халата тысячную либо кладет на край стола, после чего купюра мгновенно перемещается в ящик. Магдалена всякий раз обзывает врачей хапугами, что наживаются на чужом горе, как правило, в такси, когда катим домой. То с Пряжки катим, то из Бехтеревки, то из Скворечника, и всю дорогу слышится приглушенное «бу-бу-бу» насчет бессердечных врачей. Когда покидаем машину, претензии обращают ко мне:
– Думаешь, твоя мать миллионерша?! А? Я тебя спрашиваю!
Я пожимаю плечами: не хочется спорить насчет какой-то матери, которая не умеет печатать деньги, а также их воровать. Не умеет – и не надо!
– Нет, ты так думаешь! Так вот я тебя разочарую! Таблетки ого-го сколько стоят! И консультации не бесплатные!
Вообще-то мне плевать на цену таблеток, главное – их наличие. Без них жизнь прикольнее, можно летать в зазеркалье, можно воображать принцесс, да все можно! Но приходит момент, когда чувствую край, обрыв, и, если сорвешься – будешь долго лететь в пропасть, и никакое отражение тебе не поможет. Шмякнешься так, что мозги брызнут, кости переломаются в мелкое крошево, а такого, понятно, не хочется. Сорвалась? Тогда срочно выдави в ладонь и проглоти таблетку, чтобы напялить на мозг колпак. Представляю это так: вот ты идешь с непокрытой головой, навстречу холодный пронизывающий ветер, сверху дождь со снегом, и, если не надеть вязаный колпак, стопроцентно подхватишь пневмонию. Вот и здесь что-то похожее, только лекарственный колпак закрывает мозг, а может, душу, которая ноет и болит почти физически.
Жаль, что совсем без боли – тоже плохо. Бывает, слишком много таблеток выдавливаешь из блистера и, не удержавшись от соблазна, запихиваешь в рот. Действие атомное – очень быстро образуется тот самый колпак, который из шерстяного становится железобетонным. А носить на башке бетон, сами понимаете, еще то удовольствие. Тебя нагибает к земле, гнетет, давит, и ты превращаешься в раздавленного муравья. Мокрое пятно от тебя остается, Майя, иллюзия вместо человека. Так что поневоле вспоминается где-то читанное, мол, майя – это иллюзорный окружающий мир, какового на самом деле не существует. И тебя, моя хорошая, не существует, ты умерла, растворилась в пространстве, сделалась химерой!
Страшно быть похороненной при жизни. Лежать под бетонным саркофагом, в который преобразился колпак, и чувствовать себя абсолютно всеми покинутой – страшно. Я призрак, меня нет, и воскреснуть не получится…
* * *
Когда-то к нам ходили гости. Приглашенные Магдаленой, они пялились на меня, всматривались в лицо, после чего интересовались: чем живешь, Майя? И почему рисовать бросила? А я не бросила, просто мою фантазию начали убивать границы листа (холста), и я уже планировала настенную живопись. Но разве такое объяснишь? Ответом была кривая усмешка, после чего я норовила ускользнуть в свою комнату. А гости не отставали, привязчивые, как липучки, продолжали выспрашивать и что-то предлагать. Гостья тетя Шура, например, предлагала минеральные ванны, ну очень помогают восстановлению, просто чудеса делают! Однако Магдалена махала руками: какие ванны?! Это же в Осетию нужно ехать, к черту на кулички! Дядя Вася ехать никуда не предлагал, его метод заключался в употреблении меда, полученного на пасеке друга. Тут всех дел – до Всеволожска добраться, а там просто райские места! Буквально на аркане туда тащили, расписывая, какой полезный липовый мед, какой ароматный цветочный, и, если бы не спасительная аллергия, меня бы точно поселили на пасеке. В качестве аргумента дядя Вася притаскивал банки с медом разного цвета, меня им пичкали, только реакция была однозначная: пунцовые щеки и заплывшие глаза.
– Эх, не в коня корм! – сокрушался дядя Вася, чью степень родства я никак не могла осознать. И родство тети Шуры было крайне туманным, знала только, что они чьи-то родственники. Возможно, мои, правда, никаких теплых чувств они не вызывали. А один из гостей-тире-родственников вызвал просто ужас, благо еще Магдалена подыграла, сволочь такая.
Звали его Степаныч, и был на нем мундир, а может, китель. Военная форма, короче, на которой болтались то ли ордена, то ли медали, предмет страшной гордости Степаныча.
– Я был в составе контингента! – поднимал он палец. – Но больше ничего сказать не могу!
– Почему не можешь? – вопрошала Магдалена. – Расскажи, Степаныч!
– Не могу, Катюша! – разводил тот руками. – Секретность соблюдаю, в свое время подписку дал!
Насчет секретности ничего не скажу, может, цену себе набивал, но одно то, что Магдалену называют какой-то Катюшей, вызвало подозрение. Далее Степаныч начал нарезать круги, будто спутник вокруг планеты, роль которой играла я, сидящая на стуле посреди комнаты. Один круг, второй, третий, причем взгляд такой с прищуром, как у охотника, глядящего свозь прорезь прицела.
– Думаю, ты ее просто распустила, – сказал, встав напротив, – слышишь, Катюша? Она же у тебя не работает?
– Не работает, – кивнула Катюша-Магдалена.
– И не учится?
– Бросила учебу, давно уже…
– Вот! В этом корень всех бед! В безделье! Давай-ка, Майка, бери себя в руки!
– Как это?! – не поняла я.
– Самым обычным образом. Проснулась, зарядочку сделала. Завтрак приготовила на всех членов семьи. Пыль протерла, пол вымыла, ну и на работу пошла!
– Так это же на весь день! – сказала я. – Завтрак, пыль, полы… Какая может быть работа?!
– Вот! – опять поднял он палец. – Не хочет трудиться! Знаешь, Катюша, отдай-ка ее мне на месячишко! На трудовое, так сказать, перевоспитание!
– Думаешь, справишься? – занервничала Катюша-Магдалена. – Она вон чего вытворяет: меня называет другим именем, и вообще…
– Эту блажь мы из головы выбьем! – Степаныч рубанул воздух ладонью. – Через месяц не узнаешь дочку! Так что давай собирай ее вещички!
Я чуть со стула не грохнулась, так меня затрясло. Степаныч жил в каком-то Мухосранске, куда за миллион рублей не поедешь, а тут – здрасьте, поезжай ишачить на этого козла с медалями! Почему-то представилось, что Степаныч – это что-то вроде Синей Бороды, что забирает девушек, доводит до изнеможения непосильной работой, а затем, естественно, умерщвляет и выпивает всю кровь. Вот только транслировать эти фантазии я не могла – подчинилась, сделалась кроликом, которого внаглую глотает удав.
Катюша-Магдалена, надо признать, не сразу согласилась. Однако Степаныч давил, поминал какого-то Макаренко, а еще армейскую поговорку, дескать, не можешь – научим, не хочешь – заставим. С ними (в этом месте он указывал в мою сторону) только так и нужно поступать! Думаешь, одна твоя Майка такая?! Да вся молодежь сейчас – лодыри и бездельники! Сидят по домам, в потолок плюют, а ведь на них пахать надо! Под эти доводы собиралась моя сумка, туда укладывались белье, спортивный костюм, прокладки, зубная щетка и проч. А я словно испарялась, истончалась, короче, исчезала из жизни, в которой мне выпала участь рабыни.
Но истончиться до невидимого облачка не получилось: меня таки впихнули в такси, куда впихнулись также Степаныч и Магдалена. Та почему-то нервничала и то и дело давала ценные указания:
– Учти, Степаныч, у нее аппетит плохой! Ее буквально силой надо заставлять кушать!
– Ничего, поработает – появится аппетит! Как там говорят? Кто не работает, тот не ест! А кто работает – у того аж за ушами трещит!
А я усиленно всматривалась в зеркало заднего вида. Крошечное, не то что на створке шкафа, но другого под рукой не было, и я, ловя свое отражение, молила зеркало спасти, втащить в себя, как в моих полуснах, короче, помочь ускользнуть от рабской участи. Так вот фиг там! Наверное, только мое зеркало позволяет выскочить за пределы дурацкого мира, в котором рулят Степанычи. Аппетит у меня плохой, думала я, но кружки три крови в худосочном теле наберется, и старый козел в кителе непременно ее выпьет!
Выбираемся из машины, идем к вокзалу, входим в вагон. За окном Магдалена, сволочь, платочек к глазам прикладывает: страдает, блин! А я разве не страдаю?! В плацкарте, где мы расположились, народ уже курочек распаковывает, яйцами об столешницу постукивает, а меня буквально тошнит от запахов еды. Тошнит и от Степаныча, что машет рукой заоконной сволочи:
– Давай уже, иди! Нечего мокроту разводить, все будет хорошо!
Он расстегивает китель, позвякивая наградами, и тучный пассажир с куриной ножкой в руках задает вопрос:
– Боевые?
– Получены во время пребывания в составе контингента.
– Какого контингента, если не секрет?
– Секрет. Но за здорово живешь такого не дают, согласитесь.
