скачать книгу бесплатно
Вещи, что не успевает собрать Кирилл, сгребает в охапку Магдалена и выбрасывает на лестницу.
– Я в твою фирму позвоню! – доносится из прихожей. – Тебя, тварь, уволят без выходного пособия!
Возвращается с тряпкой в руках, опускается на стул и вдруг тоже начинает реветь.
Недоделанный ремонт она завершает сама на ближайших выходных. А я опять остаюсь одна в четырех стенах, лишенная какого-либо общения. Ау, голос! Поговори хоть ты со мной! Только коварный голос в самый нужный момент умолкает, выступив в роли того мавра, что сделал свое дело – и тихо смылся.
3. Двойник
А ведь могли бы бороться вчетвером, если бы семья рекрутировалась в полном составе. Увы, два рекрута женского пола дезертировали, что вообще-то не удивляет. Зоя утратила связь с сыном давно, еще в школьные годы – очень уж мальчик не соответствовал представлениям об идеальном ребенке. Занятый собой, плюющий на распоряжения старших, Максим раздражал; и ладно, если бы это был обычный детский анархизм, – нет, то была точка зрения! Ах ты, негодник, точку зрения иметь вздумал?! Так отведай же тяжелой родительской руки! Когда телесные наказания стали неактуальны, Зоя оставила попытки перевоспитания, переключившись на мечты о втором дитяте. Мое положение в ту пору было шатким, я возражал, но Зоя наседала и, используя женскую хитрость, залетела. После чего заявила: в моем возрасте аборт опасен, буду рожать! Итог: кроха по имени Светочка, радость и свет в окошке. Что любопытно: с сыном Зоя не сюсюкала, не называла уменьшительно-ласкательно, а тут ни разу не произнесли полного имени Светлана, исключительно Светочка или Светик! В лице дочери супруга воплотила мечту, усадив ее за фортепиано и даже добившись каких-то успехов. И в остальном царило полное согласие: у них были свои женские секреты, они понимали друг друга с полуслова и т. п. В итоге жизнь обрела если не гармонию, то уж точно – равновесие.
Теперь не верится, что когда-то жили под рефрен «Все будет хорошо!». Я был спецкором главной местной газеты, супруга – диктором на TВ; и пусть там всего три эфира в день, и газета не «Таймс» и не «Известия», быть первыми на деревне все равно приятно. Для провинциального Пряжска мы являлись олицетворением успеха, удачной парой со счастливым потомством. Карьера у обоих шла в гору, да еще каждый норовил выехать на детях, в частности – на Максиме, который даже имя получил с прицелом на «максимальные» задачи (это я настоял, жена вообще-то хотела Валерой назвать). И Максим оправдывал имя, с младых ногтей выделялся среди сверстников острым умом, схватывая все на лету. Ну ладно – физику не схватывал, скучал на уроках, но в знании истории или литературы ему не было равных. А тут еще в лицейский класс попал, с преподаванием философии, где вообще оказался на голову выше всех. Как положено в детстве, были какие-то лагеря, походы, купание в речке Пряже, потасовки с одноклассниками, рок-музыка и портреты Цоя и Depeche Mode над кроватью. Но джентльменский набор подростка, взрастающего в эпоху перемен, представлялся полной чепухой, чем-то малосущественным. Depeche Mode слушали все, а Бердяева и Гегеля в пятнадцать лет читал только Макс (так его звали однокашники). О докладах Макса в школе ходили легенды, а сам он без стеснения спорил с преподавателями – и зачастую побеждал в дискуссии! В итоге уже в девятом классе Цой со стены исчез, а на его место вывесили известный портрет работы Беккера, где был изображен Иммануил Кант.
Выпускнику светила дорога в МГУ, но в Пряжске уже работал филиал питерского университета, куда и направил стопы новый (так казалось) Кант. Питер отложили на попозже, когда родители вундеркинда увяжут вопросы с недвижимостью и вместе с талантливым отпрыском рванут на брега Невы. «Натерпелись, будет!» – говорил я себе, мечтая о забытом уже Эрмитаже, Публичке, Невском, по которому ежедневно гулял в студенческие годы… Да, получив диплом журфака, я сбежал на родину, где имелось родительское жилье и гарантированная работа в местной прессе. Но теперь-то я все наверстаю! То есть – мы наверстаем, и в первую очередь Максим! Можно ли взять с собой Аню? Да бери кого хочешь! Ты же звезда курса, вопрос о переводе в СПбГУ решен заранее!
Только не зря говорят: хочешь насмешить бога – поделись с ним планами. Порушились планы, пошли коту под хвост, хотя, конечно, не в одночасье. Шли тревожные звоночки, и давно! Но я, ослепленный болван, принимал их за звон литавр. Взять хотя бы случай с приглашением в Петербург, когда Макса в компании с парочкой преподавателей позвали на встречу с самим Жаком Деррида, соизволившим приехать из Парижа, чтобы прочесть парочку лекций на философском факультете. Не знаю, как в Питере, но наши провинциалы буквально передрались за путевки в северную столицу. Лишь одно место не вызвало полемики – поскольку по разнарядке нужно было взять студиозуса, в делегацию включили Макса.
– Он что – великий? – интересовался я. – Этот Деррида?
– Так принято считать, – говорил сын, – но на этом солнце тоже есть пятна. Причем в немалом количестве.
Надо же, гордился я, не подкладывается под авторитеты! Самостоятельно мыслит! А тот что-то подчитывал перед дальней дорогой, страстно общался с кем-то по телефону, чтобы вскоре отправиться на вокзал.
Дальнейшее я знаю со слов Ани. Выступление столпа мировой философии проходило при полном аншлаге, ему глядели в рот и едва не на руках носили. Обычно в таких случаях дискуссий избегают, дабы не обижать гостя – мнениями обмениваются в кулуарах. Но тут из глубинки явился вундеркинд, не знающий (или не желающий знать), что такое комильфо, и с ходу ввязался в спор. Доктора и кандидаты сидят в рот воды набрав, а этот дискутирует едва ли не на равных! Ведущий его урезонивает, грозится вывести из зала, а Макса несет, тот будто с цепи сорвался.
– И чем дело кончилось? – спросил я.
– Он ушел с лекции. Но перед этим такое сказанул… – Аня засмеялась. – Вообще улет! Вышел прямо к сцене, где сидел этот француз, ткнул в него пальцем и говорит: вы, мол, предали Декарта! Потом повернулся и ушел! У нас преподы до сих пор в шоке, представляете?!
Потом она посерьезнела. Макса, сказала, в последнее время частенько заносит. Спорит, как правило, до пены у рта и разрыва отношений, хотя оппонент давно признал его правоту и прекратил полемику. А еще делает вид, что обладает неким тайным знанием, недоступным тупым. Начнешь выспрашивать – обижается, замыкаясь в себе; оставишь без внимания – тоже обида…
Я же, дурак, отмахивался, вроде как милые бранятся – только тешатся. А вот Зоя не отмахивалась, держала ухо востро: приглядывалась, прислушивалась к Светочке и делала нужные выводы. Однажды Максим потребовал у нее, чтобы поставили дополнительный замок на входную дверь, мол, в квартиру может кто-нибудь забраться! Поскольку уже имелось два замка, в просьбе было отказано; так он взял и лично установил задвижку, кое-как (с инструментом Макс не дружил) присобачив ее на саморезы. Я только посмеялся над необоснованной тревогой, Зоя же поставила галочку. Еще одна галочка появилась после заявления дочери о том, что Максим, когда она играет на фортепиано, начинает как-то странно кружиться по комнате, вроде как танцует. Спросишь – зачем он это делает? – обзовет идиоткой и уйдет к себе в комнату. Но в следующий раз, как только начинает звучать Брамс или Чайковский, опять выходит в гостиную и начинает вальсировать!
– Ты понимаешь, что это ненормально? – вопрошала Зоя, когда сходились на вечерней кухне.
– Обычные чудачества, – пожимал я плечами, – он все-таки неординарный юноша, это надо учитывать. Знаешь, что делал Шиллер, когда хотел обрести вдохновение? Раскладывал по комнате гнилые яблоки и жадно вдыхал их аромат! После чего садился и писал гениальные произведения!
– По-моему, ты тоже с приветом… – крутила головой супруга. – Какой Шиллер?! Ладно, сестру обзывает – это обычное дело. Но он ведь Сызранских обозвал деградантами, причем в лицо!
Сызранские входили в наш круг, оба работали в администрации, и Зоя очень ценила знакомство. А тут такой конфуз на семейном празднике! Извиняться Максим не желал, пришлось заглаживать обиду, а спустя месяц новое заявление, дескать, некие сущности высасывают из него энергию. Ему нужно делать курсовую, работа сложнейшая, а они сосут и сосут! Тут уже встревожился я, даже предложил сделать паузу в учебе. Ты себя не бережешь, Макс! Возьми академический отпуск, съездите с Аней к морю, мы денег дадим!
Только сыну море было по барабану, он таки нашел энергетического вампира – младшую сестру. После чего в доме началась позиционная война. С самого рождения дочери она пребывала под крылом супруги, моей зоной ответственности был сын. Тут же зоны превратились в плацдармы, между которыми развернулись боевые действия. Супруга служила спасительным окопом, в который в любой момент ныряла перепуганная Светочка, но, если требовалось – звучал ответный залп. Один раз Зоя пощечину Максу влепила, в другой пригрозила полицию вызвать, если не прекратит сестру третировать. Именно в те дни трещина, что всегда существовала между матерью и сыном, начала превращаться в пропасть. Жизнь шла своим чередом, а в семье уже намечалась линия разлома, которую лишь углубили первые визиты к врачам.
На врачах настояла Зоя, хотя о Пироговке тут речь не шла. Мы были людьми заметными и, дабы избежать сплетен, ездили в соседний областной центр, где за мзду нас консультировали врачи и главврачи тамошних диспансеров. Мзда, с одной стороны, заставляла с нами возиться, расспрашивать Макса в нашем присутствии и тет-а-тет; с другой – подвигала консультантов к уклончивости, ведь клиента обижать грешно (да и накладно). И хотя суммы раз от разу росли, ясности не прибавлялось. Рассуждали о философской интоксикации, то есть о перегрузке молодых мозгов вечными (и неразрешимыми) вопросами. Говорили о нарциссическом комплексе, что для одаренных людей не редкость. Вера в собственную уникальность, знаете ли, перерастает в потребность в восхищении, а там, если не предпринять мер, и до мании величия недалеко. В качестве мер предлагался психотерапевтический тренинг, легкие препараты, но все это было нереально. Если Макса еще удавалось запихнуть в машину, чтобы съездить на консультацию, то посещать психотерапевта он отказывался вчистую.
– Какой смысл?! – восклицал. – Если бы это был Лакан или Юнг, я бы еще подумал. А эти – кто такие?!
И все же я смотрел вперед с оптимизмом: мало ли чего в жизни бывает! В детстве Макс чем только не болел, от пневмонии чуть не умер, так ведь выкарабкался! Супруга же, ведомая женской интуицией, готовилась к чему-то серьезному. Уже позже я узнал, что она тайком наводила справки о моих родственниках чуть ли не до пятого колена. И углядела на генеалогическом древе пару-тройку подгнивших плодов: где-то чудаковатость обнаружилась, где-то алкоголизм, был и диагноз МДП, поставленный двоюродной тете. Вывод: дурной ген передался по линии нашего рода, а тогда ты и расхлебывай последствия! С эскулапами у нее тоже были отдельные встречи, и ничего хорошего ей не посулили. А тогда резонно увеличить наметившийся разрыв. Зоя перебралась из общей спальни в комнату дочери, каковую всячески оберегали, Макса же игнорировали, будто это не родной сын, а подкидыш.
Точкой невозврата стало исчезновение Макса, всполошившее нас (и не только нас). Сын редко не ночевал дома и всегда об этом предупреждал. А тут одну ночь отсутствует, другую, так что пришлось обзванивать приятелей и, естественно, тормошить Аню. На нее была главная надежда, дескать, загуляли голубки, так это ж дело молодое! Однако амурами тут не пахло, Аня сказала, что они поссорились, точнее, Максим вспылил и, хлопнув дверью, от нее сбежал.
– Он странный был. Приглашал искать вместе с ним какое-то место силы…
– Да? А где оно? Ну, место?
– Понятия не имею. У него статья застопорилась, так вот он сказал: там все восстановится. Придет озарение, вернется работоспособность… Надо только найти это место.
На третий день подали в розыск. Как водится, искали ни шатко ни валко, порекомендовав тоже не сидеть сложа руки. Можно подумать, я бы сидел! В те дни я был на нервах, и моя видавшая виды «тойота» беспрерывно колесила по городу и окрестностям. Меня штрафовали гаишники за нарушение правил, однажды чуть в ДТП не попал, да и на службе косяки следовали один за другим. Помню, приехал на радио в прямой эфир, подготовился вещать, и вдруг – пустота в голове! Белый лист! Ведущая задает наводящие вопросы, сама же на них отвечает, а спикер превратился в великого немого! Провалил передачу, короче, мычал что-то, как полный дебил, со стыдом сбежав из студии.
Максим возник на следующий день, сосредоточенный и по уши грязный.
– Где был?
– Неважно, главное, я нашел то, что искал!
– И что же ты, сукин сын, искал?! А главное, почему не изволил сообщить, что отправился на поиски чего-то архиважного?!
У меня рука зудела врезать ему, исхлестать ремнем (чего я вообще-то никогда не делал). Но я сдержался, чтобы вскоре в очередной раз погрузиться в царство абсурда. Он нашел место, где можно мыслить свободно и раскованно, не пребывая в шорах обыденности. Чтобы туда попасть, следует сесть на пригородный автобус, выехать в направлении селения Кирпичево, после чего выйти за две остановки до него и углубиться в лес.
– Так ты в лесу ночевал?!
– Почему в лесу? В Кирпичево, там заброшенный сарай… А-а, неважно! Главное, найдено место силы!
В прокуратуре озвучили просьбу: не разглашать сей факт, все-таки заявители публичные люди, лишний шум ни к чему. Но Пряжск – город невеликий, каждая собака друг друга знает, потому и зазвучало за спиной «шу-шу-шу». Что особенно задело супругу, ежедневно вещавшую с местного голубого экрана. «Опозорил», «ославил», «на мне теперь клеймо!» – в таком духе она реагировала на случившийся форс-мажор. Мне тоже такая слава была не нужна, но я взрывался, кричал, защищая Максима, что мира в семье не прибавило.
Позже я понял, какой ценой далось Зое убийство материнского инстинкта. Она не устраивала истерик, не обливалась слезами, все носила в себе и доносилась до микроинсульта, даже речь на время сделалась бессвязной. Когда способность говорить членораздельно восстановилась, мне было заявлено:
– Видишь, во что это выливается?! А Светочка?! Она ведь спать перестала!
Собственно, она спасала дочь. При другом раскладе можно было бы воззвать к совести, традициям, святым обязанностям, etc., но на пути этих апелляций легла, как упавшая сосна, несчастная Светочка. Дочь и впрямь жила в страхе, Максим был агрессивен по отношению к ней, а главное – стал непредсказуем. А если рядом с тобой живет тот, кому, как ветру и орлу, нет закона – крепко задумаешься. А потом возьмешь и подашь на раздел жилья. Наша шикарная четырехкомнатная на проспекте Победы, где у каждого члена семьи было свое пространство, превратилась в две двушки в разных концах города, одна из которых была вскоре продана, затем и чемоданы оказались собраны. Запомнился наш последний разговор, когда, оформив развод, вышли из здания районного суда.
– Можешь меня осуждать, но я – права! Черт с ними, с генами, это дело темное. Не надо было носиться с ним как с писаной торбой!
– А я носился?!
– Еще как! Новый Кант! Портрет повесил! Лучше бы в футбол играл, как остальные мальчишки! Так что любишь кататься – люби и саночки возить!
Зоя с дочерью уехали в другой город, где их следы потерялись. Это называется начать жизнь с чистого листа, в то время как мне был оставлен старый, исчерканный лист с кляксами, которые при всем желании не ототрешь. Можно сказать, я остался тет-а-тет с двойником Макса. Все подлинное, настоящее, человеческое, перспективное – осталось в прошлом. А в настоящем рядом со мной поселился ненастоящий двойник, у которого ничего человеческого не осталось, а все перспективы исчезли, испепеленные жуткой хворобой…
Супруга поселила во мне комплекс вины, и я скрупулезно перебирал эпизоды минувшего, например, как в неполные четыре года учил сына читать. Может, не стоило втемяшивать грамоту в юную голову? Может, свободная от лишних знаний голова есть голова здоровая? И в спортивную школу не захотел его отдавать, хотя тренер утверждал: из Максима получился бы неплохой спринтер. Какой спринт?! Какие ноги?! Главное – интеллект, потому и подбор подростковой библиотеки происходил нетипично, без обычных Жюлей Вернов и Александров Дюма. А не изволишь ли, сын единокровный, с Федором Михайловичем ознакомиться? Да, классик имеется в школьной программе, через три года прочтете, но ты, похоже, уже созрел. А ведь, если здраво рассудить, достоевские персонажи – поголовно невротики, а кому-то и до психопата недалеко. И с глыбой Макс ознакомился раньше одноклассников, более всего заинтересовавшись квазифилософскими трудами гения. Жаль только, «непротивление злу насилием» плохо сочеталось с реальной жизнью, когда требуется элементарно дать в пятак. После школьных и дворовых стычек я советовал быть выше этого, рекомендовал уклоняться от конфликтов, наверное, зря. Может, лучше бы бил физиономии тем, кто толкал и ставил подножки?
Я искал первопричину, просеивая грунт прошедшей жизни, будто золотоискатель – речной песок. Увы, искомый самородок не давался в руки, даже когда тайком заглядывал в записи подопечного. Почерк был чудовищным, буквы скакали, наползая друг на друга, но главное, скакал и спотыкался смысл. В своей тетрадке Макс писал о какой-то клебсиеле, хитром микроорганизме, каковой все более распространяется в коллективном теле человечества. Мы качаем мышцы, разрабатываем диеты, изобретаем новые лекарства, а клебсиела медленно, но верно захватывает всех и каждого. У этой невидимой твари нет симбиотической программы, она не паразит, заинтересованный в продлении жизни организма-хозяина; клебсиела – убийца, готовая уничтожить нас как вид!
Ну и где тут первопричина?! Это следствие, завихрение мозгов, а вот что их скрутило, свернув в безумную спираль, – непонятно. Причем беседы с профессионалами в белых халатах ясности не прибавляли. Один из консультантов, плюнув на политкорректность, рубанул, мол, не загоняйте себя в невроз, эти поиски бессмысленны! Как?! У всякой болезни должна быть причина, так сказать, корень зла! Он же отвечал, что психика – дело мутное, и почему она дает сбой, неизвестно. То есть один спокойно переносит любое мозговое напряжение, другой в самых щадящих условиях крышей едет.
– Значит, ваши рекомендации ни на чем не основаны?!
– Я бы так не сказал. Но основания зыбкие, так что проявляем заботу о тех, кто в здравом уме. Вы на себя в зеркало давно смотрели?
– В зеркало?! – вздрогнул я. – Давно…
Ограничившись рецептом на желтенькие таблетки, я не стал рассказывать про зеркала, завешенные гардинами и одеялами. Какой смысл приумножать зыбкие основания? Вряд ли мне объяснили бы, почему зеркальные глубины пугают моего Кая. Какие страшные картины он там наблюдает? Я понял одно: на нас обрушилось необъяснимое нечто, произошло извержение вулкана, которое ни предсказать нельзя, ни причины катаклизма вычислить. Получалось, что видимая ткань разумной жизни – лишь жалкий покров, ничтожная пленка на поверхности, а под ним бурлит лава безумия. Где она вырвется? Когда? Фиг его знает, нам дано лишь последствия разгребать. И молиться (кто умеет) о том, чтобы чаша сия его миновала: не дай мне бог сойти с ума, уж лучше посох и сума, ну и т. д.
Странно (или не странно?), что раньше я не очень-то обращал внимание на подобные извержения, игнорировал их, как и все мы, грешные эгоисты. Не случись того, что случилось, вряд ли бы я вспомнил жену замдиректора камвольного комбината, вернувшуюся из психушки спустя месяц. Из орущей фурии, что в розовых трусах бегала по двору, отбиваясь от санитаров, та превратилась в молчаливую тень. Даже в летнюю жару ходила в сером осеннем пальто, в карманах которого всегда имелось просо либо хлебные крошки. В ту пору в Пряжске еще высились голубятни во дворах, в воздухе порхали сотни сизарей, и наша стукнутая (так ее обзывали мальчишки) их кормила. С людьми она не общалась, полностью ушла в себя; и ей платили той же монетой. Она была словно чумная, с кем опасен близкий контакт, большинство с ней даже не здоровалось.
– Она тебе двинет по башке, – объясняли знающие пацаны, – и ей ничего не будет! Даже если прибьет кого, все равно в тюрягу не сядет! Почему? А у нее справка из дурки! Таких – не сажают!
Теперь же и кормилица голубей вспомнилась, и Женька Пинхас, лучший студент журфака, еще на третьем курсе писавший в городские газеты и делавший репортажи для телевизионных новостей. В эпоху перемен (а за окном бурлили перемены) социальные лифты поднимают на верхние этажи миллионы безвестных персонажей. Но в случае Пинхаса это был не лифт – космический корабль. Умница, талант, симпатяга с черными кудрями, Женька ко всему прочему был щедр и хлебосолен, с гонорара нередко затаскивал друзей в ресторан, откуда уходил, как правило, с самой красивой девушкой. Он и женился на самой-самой – Ритке Усачевой, – по которой вся мужская половина курса тайком вздыхала. В общем, жена-красавица, карманы, полные капусты (слово «бабло» тогда было не в ходу), квартира в сталинском доме и, как огромная вишня на торте, собственная иномарка. В те годы импортное железо только начинало колесить по городам и весям, так вот Пинхас, которого взяли на 5-й канал, приобрел Volvo. И, опять же, с удовольствием катал друзей и знакомых, по-прежнему оставаясь общительным хлебосолом. Уехав из Питера в Пряжск, я не потерял Женьку из виду, ну, трудно было потерять. Он постоянно маячил в кадре: вел репортажи, ток-шоу, что начали появляться на отечественном телевидении, короче, находился в топе. Я даже хвастался знакомством, мол, глядите – мой однокурсник вещает! Дружбан и собутыльник!
И вдруг Пинхас в одночасье пропадает. Передачи остались, а Женьки на экране нет, как корова языком слизнула! Была мысль, что блестящий журналист, прекрасно владевший английским, свалил за бугор, что в девяностые многие делали, но, как выяснилось на праздновании десятилетия выпуска, я ошибался.
– Какая эмиграция?! – воскликнул Вадик Баринов, староста курса и организатор пьянки выпускников. – Из Бехтеревки он не вылезает!
– Откуда? Извини, я не в курсе…
– Из дурдома – третий год лечится. Ужас, если честно!
Заболел он внезапно, на пике карьеры. Вначале Женьку лишили эфира – он стал чудить перед камерой, позволял себе то, чего журналист позволять не должен. Потом и вовсе с канала уволили за профнепригодность. Вот те на! Пинхас и профнепригодность – две вещи несовместные! Но это было правдой, внезапная деменция рушила жизнь, как тайфун – прибрежные хибары рыбаков. Ритка с ним развелась, отец заболел и вскоре скончался, так что за ним ухаживает только старая мама, которая тоже на ладан дышит.
– Кстати, – сказал Вадик, – у него сейчас ремиссия. Вроде обещал прийти, так что сам все увидишь.
Внешность Пинхаса поразила: плешь, обрамленная седенькими пейсами, тремор рук, из-за чего он постоянно не доносил закуску до рта, и потухший взгляд. Казалось, десять лет, минувших с выпускного, Женька провел в машине времени, прожив все пятьдесят. Вначале однокашники (а более – однокашницы) по привычке ластились к бывшей душе компании, что-то выспрашивали, но быстро поняли – душа испарилась. Пинхас то уходил в себя, вперяясь взглядом в блюдо с соленой семгой, то начинал улыбаться ни с того ни с сего, то произносил нелепые тосты. И вскоре вокруг него образовался своеобразный вакуум. Соседи пересели на другой край стола, веселились и старательно не замечали молодого старичка, вынужденного вести диалог с самим собой. Женька что-то бормотал себе под нос, чтобы под занавес застолья подняться и, угрожающе размахивая вилкой, громогласно произнести:
– Босфор! Если его не взять – все пропало! Но вы против! Что, разве не так?! Все до одного – против!
Он схватил ту самую семгу, лишь реакция Баринова спасла от того, чтобы массивное блюдо не опустилось на чью-то голову. Когда Пинхас был отправлен восвояси, организатор дал волю досаде:
– Надинамила еврейская мамочка насчет ремиссии! У него же острая фаза, к бабке не ходи! Если б знал – хрен бы он тут появился!
Пинхас тоже был чумным, ходячей нелепостью, мешавшей общему веселью. И я в числе других хотел побыстрее забыть эпизод, не рифмующийся с жизнью нормальных людей. А ведь никто не застрахован, сегодня ты нормальный, завтра – клиент желтого дома. Все рифмуется, мы просто себя обманываем, уверовав в собственную здравость, как в догму. Догма – безумие, норма – химера, призрачная реальность!
В зеркалах – тоже призрачная реальность, но почему-то она меня привлекает, буквально втягивает в себя. «Что же делать?!» – спрашиваю моего двойника, когда ночью таращусь в мерцающее зеркало. Но двойник бессилен, как и я, и готов сдаться, штрейкбрехер несчастный. «Ничего не делай, – слышу предательский шепоток, – замри и не двигайся!» Там опять видна сребристая аура, так что поневоле задумаешься: а можно ли увидеть в зеркале душу? Ну, если условиться, что душа есть, то – можно ли? В доме покойника, как я выяснил, зеркало завешивают, чтобы отлетевшая душа не поселилась в зазеркалье, как в клетке, и не мучила нерасторопных домочадцев, не пустивших ее в потусторонние эмпиреи. Ночью в такое веришь безоговорочно, как и в истории про зеркала, что в канун несчастий и катастроф трескались или разбивались вдребезги. Есть что-то загадочное в зеркальном мире, где наша жизнь лукаво перевернута справа налево. Там, в зазеркалье, таится насмешка над нами и одновременно – надежда. Я могу битый час таращиться на отражение, доходя до глюков, когда силуэт начинает двоиться, и в итоге уйти ни с чем. Кроме надежды, нелепой и абсурдной…
* * *
И все же пора выходить на службу. Чтобы нейтрализовать подопечного, подсыпаю в пищу все больше желтеньких, призванных заткнуть фонтан абсурда (что пока фонтанирует). Итак, посмертные гороскопы составлены на всех, кого вспомнил Кай, что на очереди? Ага, опять манипуляции с зеркалами! Одно снято со стены в прихожей, другое принесено из ванной. Зеркала ставятся напротив друг друга, между ними влезает всклокоченная голова Кая. Что он, интересно, высматривает в этих зеркалах?
Понаблюдав сцену сквозь дверную щелку, утром любопытствую: что за новая фишка? Почему зеркал – два? Следует пауза, вроде как вопрос игнорируют, затем звучит ответ:
– Хочу освободиться от наблюдателей.
– Как это?! Они же высшие существа, ты с ними не справишься!
– Если создам тоннель перехода, справлюсь. Зеркала отражаются друг в друге тысячи раз. Или миллион, я не считал. И, если в одном зеркале появятся наблюдатели, нужно тут же подставить другое!
– И что?!
– Они запутаются в тоннеле. Будут постоянно перескакивать из одного зеркала в другое.
Логика в этом есть: Кай устал, ему надоело возиться с гардинами, он хочет решить проблему радикально. Но здравомыслия как не было, так и нет. А значит, нужно еще прибавить дозу, чтобы если не выбить дурь из башки, то хотя бы загнать ее внутрь. В глубины подкорки законопатить, в ствол мозга, где хранятся базовые рефлексы, не оформленные в мысли. Сознание – вот область зловещих фантазмов, именно его нужно очищать и дезинфицировать, изгоняя тараканов и отправляя их на нижние этажи.
Максимальная доза еще не достигнута, я знаю, ведь препарат получен от одного из консультантов. Знаю и то, что можно не заморачиваться, а просто упечь Кая в Пироговку, и дело с концом. Соседи охотно подтвердят дикие крики в ночи, я расскажу про «тоннель перехода», да и сам вид моего йети весьма красноречив. Пока-пока, мучитель, отдыхай за казенный счет, лечись под присмотром опытных эскулапов, они помогут!
Беда в том, что не помогут. Не верю я эскулапам, а нашей психушки попросту боюсь. Верно говорят: меньше знаешь – крепче спишь. А как я, спецкор ведущей местной газеты, могу знать меньше? По долгу службы приходится знать больше других, в том числе о жизни в желтом доме, где лет десять назад случился скандал (мягко говоря). В пригороде у нас воинская часть стоит, там солдатики маются от избытка гормонов. Так вот одно время они повадились в изолятор Пироговки, где одна оборотистая санитарка устроила своего рода публичный дом. Умалишенных девиц подкладывала под горячие солдатские тела, предварительно вкалывая пациенткам двойной аминазин. Страсти после него не добьешься, зато сопротивления не будет, сразу семерых обслужить можно, бывало, и всю дюжину. Брала санитарка по-божески, входя в положение служивых, и, если бы одна из подневольных не умерла во время групповухи, все продолжалось бы. Ходили и другие жуткие слухи о Пироговке, о чем журналисты с большим энтузиазмом докладывали Urbi et Orbi. Залечивают, мол, а буйных держат в холодных карцерах!
Потому и бегаю тайком по врачам, оттягивая постановку на учет и ожидая просветления как манны небесной. Были ведь моменты, Максим возвращался к жизни, сбрасывая личину Кая. Когда он осознал, что Зоя с сестрой исчезли из нашей жизни, мозги прочистились, он пытался звонить матери, правда, безуспешно. После очередной попытки вдруг разрыдался:
– Все из-за меня! Я во всем виноват! Но что я могу сделать?! Пап, скажи – что?!
В такие моменты сердце обрывается и летит куда-то вниз, в бездонную пропасть. Если бы оно разбилось о камни, разлетевшись на куски, было бы лучше; только сердце не разлетается, оно должно работать и двигать вперед того, кто призван доставлять материальные блага. Если не я – то кто их будет доставлять?!
Наконец Кай справляется с теми, кто наблюдает за посюсторонним адом – драпировок больше нет. Любопытствующие из совершенного мира, надо полагать, досадуют: надо же, лишили любимой забавы! Это ведь страшно интересно – наблюдать возню человеко-насекомых, каковые ненавидят друг друга, пьют кровь и устраивают гекатомбы. Но Кай это не комментирует, он предпочитает спать. Что дает возможность вернуться в покинутый мир, который вопит на автоответчике, требуя моего присутствия.
Желаю ли я этого? И да, и нет. С одной стороны, хочется нормального общения, понятной логики, человеческого, слишком человеческого. С другой – нелегко жителю города, где свирепствует чума, привыкнуть к жизни в захолустье, где на улицах не валяются трупы и не бродят похоронные команды. Такому и здоровые кажутся безнадежно больными, как Дудкин, экс-мэр Пряжска, ныне активнейший пенсионер. В мое отсутствие он регулярно посещал редакцию, принося материалы, направленные против мэра нынешнего. А в день моего появления соизволил притащить целый том под названием «Курочка Ряба».
– Сказки писать вздумали, Петр Васильевич? – кисло улыбаюсь, вертя в руках аляповатую желто-красную книжку. Она пахнет типографской краской, видно, только отпечатана, что подтверждает Дудкин. Мол, сигнальный экземпляр – и прямо в вашу газету, потому что здесь собрано все воедино! Все прегрешения городского главы, все злоупотребления, главное из которых – тайное покровительство птицефабрике, которой мэр владел до своего избрания. На словах он вроде отошел от бизнеса, а на деле? То-то и оно, продолжает через подставное лицо участвовать в совете директоров, выбивает заказы, обеспечивает сбыт, в общем, тюрьма по нему плачет!
– Сказки! Эти сказки давно стали былью! А наш градоначальник рожден, чтобы их таковыми делать!
Название «Курочка Ряба» – издевательская ирония над мэром-птицеводом. Ну и месть за то, что г-на Дудкина выперли отовсюду, даже в депутаты не пустили, каким-то хитрым образом вычеркнув из партийных списков. Вот откуда кипение, брызганье слюной и анафемы, коими в статьях (и в книге, понятно) предают тайного крышевателя семейного бизнеса. А также казнокрада – по утверждению Дудкина, из бюджета бесследно исчезла огромная сумма, предназначенная на раскопки Кургана Славы. Срыть верхушку насыпного мемориала планировал еще Дудкин, пребывая на посту главы города. Он вспомнил, что в недрах кургана лежит гильза с письмом комсомольцев середины прошлого века – к молодежи века двадцать первого. А тогда – почему бы не достать и не прочесть? Времена изменились, но молодежь не задушишь, не убьешь, ей будет интересно ознакомиться с посланием из прошлого, значит, забьем мероприятие отдельной строкой бюджета. Демонтаж гранитных плит, земляные работы с использованием бульдозеров, вывоз грунта, последующее облагораживание территории – на круг получалась изрядная сумма. Увы, Дудкин проиграл выборы, осваивать бюджет предстояло следующему начальнику, каковой и вычеркнул строчку, не соизволив при этом уменьшить общий бюджет. А это означает: попросту украл! По ходу надругавшись над памятью бывших поколений, чье послание так и останется тайной!
Открываю книжку наугад, чтобы прочесть: «Все помнят, как наш мэр боролся за свое кресло. Он раздавал народу навоз! То есть куриный помет со своей птицефабрики, предлагая использовать его в подсобных хозяйствах в качестве удобрения! Ха-ха-ха! Куриный помет нельзя закладывать в грядки! Он сжигает семена, не дав им взойти! Но народ не знал этого, брал помет и голосовал за навозного мэра!» Глава так и называется: «Мэр навозный», что можно счесть стихом, облитым горечью, злостью и еще кое-чем.
– Так вы что хотите? Рецензию на ваш опус?
– Было бы замечательно! Не возьметесь? Если хотите, я заплачу…
– Нет-нет-нет! – поднимаю руки. – Рецензента ищите на стороне! А лучше двух!
– Два-то зачем?! – не въезжает Дудкин.
– Нужны мнения pro и contra. Чтобы у читателя сложилось, так сказать, объективное впечатление.
– Так у меня же все объективно! Там чистая правда!
Седовласый пенсионер пунцовеет и впрямь выглядит борцом за чистейшую, как родниковая вода, правду. Даже не верится, что в свое время г-н Дудкин был кум королю, мог вызвать на ковер любого руководителя, в том числе нашего главреда, и устроить экзекуцию. Разъезжал по городу на казенном «мерсе», развлекался браконьерской охотой на водоплавающих в пойме Пряжи, короче, ни в чем себе не отказывал. А главное, именно в его правление оскоромилась санитарка из Пироговки, угробившая несчастную пациентку! Больше того – в нашу газету передали негласный приказ не афишировать происшествие. Зачем позорить город? К здравоохранению и так претензии, а тут такой одиозный случай!
Тут же накатывает волна отвращения, она буквально захлестывает: хочется взять мраморный письменный прибор со стола и опустить на благородные седины. Вот же сука! И наверняка ведь верит в то, что выводит прохиндея на чистую воду! Интересно, если бы зеркало отражало душу, что бы увидел г-н Дудкин? Тело у него лощеное, румянец на щеках, такой до восьмидесяти легко протянет, может, и дольше. Но в магическом зеркале (представим, что такое имеется) отразилось бы нечто сморщенное, с кривыми клыками и злобными глазками-бусинками. Зубастая визжащая тварь, готовая вцепиться в горло победившего соперника – вот кто ты на самом деле…
– Что вы на меня так смотрите?! На мне, вообще-то, ничего не нарисовано…
«Еще как нарисовано…» – думаю, выдыхая. Я в одном шаге от того, чтобы выдать плоды воображения в вербальном виде, но положение спасает завотделом Телешев. Ворвавшись в кабинет, тот сразу же хватает в руки желто-красный том.
– О-о, да вы писатель, Петр Васильевич! Наш, понимаете ли, Достоевский! Пряжск гордиться будет вашими трудами, в центральном парке вам памятник поставят!
Дудкин опять наливается краской.
– Смеетесь… Ладно, посмотрим, кто посмеется последним!
