Метафизика целого и части

В общем, абсолютное бытие наличествует невычленяемым образом, то есть таким, словно его – нет. Во всяком случае, его не схватить, не уловить, не поддеть – даже умственной операцией.

Подведем промежуточный итог. Мы все-таки нашли Бога, к которому неприменим вопрос «кто его создал?» Правда, как нашли, так и потеряли, выведя его из разряда феноменов. Заодно мы убедились в том, что теологи выводить Бога из разряда феноменов не спешат, а если и выводят, то всего лишь на словах, а не на деле. Ведь они продолжают о нем говорить, продолжают иметь его на своем внутреннем небосводе, продолжают его выделять, подавая как нечто-среди-другого.

Тем не менее главная задача, казалось бы, решена. Возможность того, чтобы вопрос «кто его создал?» был неприменим к Богу, выявлена и обоснована. Однако здесь нас подстерегает другая напасть, гораздо пострашнее упрямого Бертрана Рассела. Выведенный из-под прицела вопроса «кто его создал?» Бог перестает быть создателем. Бог, который не-феномен, не есть творец всего сущего.

В самом деле, обозначить в качестве творца можно только кого-то. Или что-то. Если Бог таков, что на него как минимум не указать, то на него не указать и как на создателя. С того, что несхватываемо, как говорится, взятки гладки. С него, так сказать, все как с гуся вода. В первую очередь в силу того, что не о чем и не о ком говорить как о «нем».

Нечто (на само деле не нечто, а «не что-то») нелокализованное и нелокализуемое, невыделяющееся и невыделяемое… Что можно ему предъявить или приписать? Отцовство? Навряд ли. Отцом, равно как и творцом, создателем, мог бы быть кто-то более или менее очерченный. Кстати, тогда у него тоже был бы отец. И здесь мы снова вспоминаем Бертрана Рассела, а также детей священников, изрядно раздражающих своих отцов вопросом: «Папа, а кто создал Бога?»

Чтобы быть творцом, родителем, надо быть кем-то или чем-то. Надо, чтобы можно было показать: «Это – создатель». А если палец направляется в никуда, то есть ни на что и ни на кого конкретно, то впору засомневаться в адекватности указующего. Наименование создателя не может быть прикреплено к «не чему-то» – только к чему-то. «Не что-то» в этом смысле полностью невинно.

«Бог невинен», – говорит Декарт нам в подмогу. Бог не может быть уличен ни в чьем зачатии или появлении. «Вы меня для начала локализуйте, соберите в „нечто“, а уж потом приписывайте ту или иную роль», – мог бы сказать Бог, будь он локализованным субъектом. Впрочем, будь он локализованным субъектом, ему было бы уже не «отвертеться» – стал бы и создателем, и спасителем, и кем угодно.

Может ли нерожденнное что-то рождать? Может ли безначальное давать начало? Вопросы почти что риторические. «Языческий» философ Аристотель ошибался насчет того, что безначальное может быть первопричиной. Если никто не создавал Бога (если Бог безначален), то и Бог никого не создавал. Ведь что такое родительство как не расплата за то, что однажды породили тебя? Дали начало тебе – дай начало ты.

Если безначальное и производит (начинает), так только само себя. Правда, в таком случае вернее говорить о воспроизведении. Безначальное, дающее начало, изменяет своей безначальности. Это как если бы любовь порождала ненависть. Или возьмем неканоническую историю про Иисуса, которого спросили, зачем он отвечает добром на зло, а тот ответил, что у него в кармане «нет других монет». Ровно таким же образом безначальное не дает ничему начала, а бессмертное не творит смертных.

Часто говорят о возвращении к так называемым истокам. Но если основа, первоисточник и начало таковы, что к ним имеет смысл возвращаться, тогда они – нечто большее, нежели начало, первоисточник и основа. Это не столько то, откуда мы появляемся, что нас порождает, сколько то, в чем мы находим, если угодно, свое разрешение, освобождение от самих себя – этой не только довольно тяжелой, но и во многом бессмысленной ноши.

«Сталкиваясь» с безусловным бытием, мы к нему приобщаемся. «Встречая» то, что есть само по себе, мы признаем его как единственное, что есть. Признаем не умственным вычислением, а уступая ему свое место. Таким образом, это скорее наш конец, нежели наше начало. Наше отделение от него провоцирует совсем другое – всякого рода условности, фрагменты чего-то большего.

Видимо, смысл совета вернуться к истоку состоит в том, чтобы обнаружить: это вовсе не исток, а то, чем все заканчивается. «Конец венчает дело». В самом деле, именно то, что будет в конце, и будет воплощать собой завершенное или абсолютное бытие. Ну а поскольку абсолютное бытие не имеет внешней причины, то ему ничего не предшествует. Вправе претендовать на то, чтобы быть в конце или быть концом, может сущее изначально. Соответственно, изначальное равняется финальному.

Понятия безначального начала и безосновной первоосновы – результат методологической ошибки, коль скоро ими подразумевается такое, что возможно исключительно как единственное, что есть. Правда, оно наличествует так, словно его – нет. Поэтому наш разговор как разговор пусть и ни о чем, но и не о «чем-то» нужно немедленно прекратить. В противном случае скоро явится троица: Бертран Рассел, не вполне просветленный буддист и любознательный ребенок. Явится, чтобы спросить про наше «ничто из числа чего-то»: интересно, откуда оно взялось?

Абсурдность небытового самопознания и отсутствие небытового смысла иметь смысл

1

Мы можем наблюдать лишь до тех пор, пока позиция, с которой мы наблюдаем, – наша. Пока у нас ее не заберут. А такое иногда случается. Например, когда под наблюдением оказывается то, чему тесно в границах наблюдаемого, а потому оно за них перетекает, «вторгаясь» на территорию наблюдателя. Либо под наблюдением оказывается то, что в принципе не «закладывает» своего наблюдения. А каков самый лучший способ не оставить вакантных мест? Занять их самому.

Существующее, чтобы быть оцененным со стороны, готово не просто быть в границах наблюдаемого, но и, так сказать, свято блюсти эти границы. В свою очередь, существующее отнюдь не для признания внешним миром не оставляет для него места, занимая собой все возможные места. Только и всего.

Или, скажем, наблюдаемое оказывается неразным с наблюдающим его. И, как река в половодье, выходит из берегов наблюдаемого, заполняет собой и территорию наблюдателя тоже. Только и всего.

«Только и всего?!» – раздаются крики возмущения. Все ясно: нас услышали приверженцы традиции, согласно которой место своего наблюдателя занимают для того, чтобы наблюдать самого себя, заниматься так называемым самопознанием.

Действительно, на бытовом уровне наблюдение самого себя имеет свой смысл. Так, разглядывая в зеркале свое лицо, я могу наблюдать темные круги под глазами и констатировать, что ночные бдения с ноутбуком на коленях не проходят даром.

Однако на бытийном уровне все иначе. Кого «себя» наблюдать и познавать, когда нечто одно расположилось как площадке наблюдаемого, так и на площадке наблюдателя? И кому? Скорее, прирасти нишей своего потенциального наблюдателя – значит снять саму повестку наблюдения, отправить ее в утиль.

Актуальность наблюдения обусловлена наличием наблюдаемого и наблюдающего. В таком случае, коль скоро оказалось возможным устранить само это разделение, вообще убрать границу между наблюдаемым и наблюдающим, актуальность наблюдения сходит на нет. Другими словами, овладение позицией наблюдателя дает куда более серьезные преимущества, нежели банальное самопознание. Зачем сколь угодно подробные и детализированные знания о себе, когда можно быть с собой одним целым? Зачем быть с собой в отношениях, если можно быть себе равным? Нелепо довольствоваться малым, коль скоро доступно большее.

Что освобождает от внешнего суда? Обратите внимание, сколь угодливо подсовывается нам неверный ответ, а именно: «Способность быть судьей самому себе».

Начнем с того, что «сам себе судья» разделен в себе, то есть не вполне здоров (адекватен), а такового всяко вернее оценить снаружи, не особо доверяя его собственным словам и ощущениям. Кроме того, любой «самосуд» неизбежно будет оценкой себя внешними глазами. А еще – оценкой своих внешних (объектных) проявлений. В самом деле, как еще вынести себе приговор, если не восприняв самого себя с точки зрения «каков я вовне»? Поэтому над тем, что само себя судит, вполне возможен и внешний суд.

Неподсудность связана не с мифической способностью быть судьей самому себе. Она вытекает из другого – из невозможности судьям более или менее комфортно разместиться рядом. Иными словами, неподсудно нечто слишком большое, слишком великое, чтобы заодно с ним было что-то еще.

Единство познающего и познаваемого выражается в том, что ни о каком познании говорить уже не приходится. Повестка познания исчерпана. Точно таким же образом нет уже никакого служения, коль скоро исчезла разница между служащим и тем, чему он служит; нет больше никакого внимания, коль скоро внимающий и внимаемое оказались одним, и т. д.

Если между наблюдающим и наблюдаемым можно поставить знак тождества, если и там, и там – одно, следовательно, разность этих мест есть фикция. Наличие одного и там и там – не разделяющий, а объединяющий фактор. Находиться и там и там – быть размером с оба этих места сразу, отменять эти места в качества разных мест.

Вместе с границей, обеспечивающей их инаковость друг другу, исчезли и сами его величество объект и его величество субъект. Какое элегантное снятие проблемы их согласования!

Собственно, о чем шла речь, когда мы говорили о не нуждающемся во внешней оценке? Или о том, что, не вмещаясь в пределы оцениваемого, заполняет собой еще и место того, кто мог бы произвести оценку? О завершенном, цельном мире. О самодостаточном бытии. О том, что есть само по себе. В таком случае оно присваивает себе не столько место своего субъекта, сколько место субъекта объектов, в число коих само оно не входит. Потому самодостаточное бытие и выходит «из берегов» объекта, что оно – не объект. Оно не объект, чтобы у него был субъект – любой субъект, в том числе такой субъект как оно само. Цельный мир, оказавшись перед глазами наблюдателя и тут же в этом наблюдателе поселившись, скорее не признаёт разделения на видящего и видимое, нежели намеревается в это разделение «вписаться».

Да, всё это звучит вразрез с очень мощной, едва ли не магистральной традицией мысли. А ведь к ней примыкает еще одна, имеющая древние корни. Согласно ей, нечто одно (Единое) разделяется надвое, дабы засвидетельствовать и познать само себя. Претензии к этому представлению довольно очевидны, и напоминать их – примерно как вынужденно говорить банальности.

Представим, как нечто разделилось на две части – неважно, равные или неравные. При этом преследуется цель постичь то, что было до этого разделения. В самом деле, адепты самоисследования вряд ли имеют в виду исследование половины или части себя. Все они свято верят, будто постигают себя, взятого целиком. Однако невозможно занять по отношению к себе стороннюю позицию без потерь – без откола от себя некоей своей части, после чего наблюдаемое оказывается ущербной версией того, что имело место до произведенной ампутации.

Разделившееся в себе постигает вовсе не себя. И постигающим тоже выступает уже не оно. Здесь одним осколком изучается другой осколок. Зачем это нужно, совершенно непонятно. Мало ли что узнано про осколок и мало ли что узнано осколком. Причем, если вдуматься, целью такого изучения является не что иное, как преодоление разрыва, согласование двух кусочков друг с другом во имя обретения единства. Получается, Единое разделяется в себе лишь для того, чтобы как можно скорей залатать этот разрыв, причем крайне неэффективным методом. Отказывается от большего ради меньшего с целью вновь обрести это большее, причем теми путями, какими его не обрести никогда.

В самом деле, изучение субъектом объекта никогда не вернет вожделенного единства. Сколь ни изучи объект, он все равно останется отдельностью. Как останется отдельностью и субъект, сколь бы он ни исследовал свой объект.

Сюжеты, когда Единое раздваивается на субъект и объект, явно зиждутся на нашей подспудной убежденности в необходимости знать самого себя. Разумеется, нам как обособленным, разделенным в том числе с самими собой существам нужно иметь представление о себе, пусть оно и будет касаться всего лишь наших наружных характеристик. К тому же нам в данном случае есть что знать. Однако коль скоро речь идет о Едином, ситуация меняется самым коренным образом.

Необходимость знать себя – величина непостоянная. Она тем острей, чем ты конкретней, выпуклей, определенней. И наоборот. Если учесть, что по-настоящему едино то, помимо чего ничего больше нет, то оно совершенно неконкретно, категорически невыпукло и совсем лишено каких-либо пределов. Более того, если нет иного Единому, то в известном смысле нет и его самого, поскольку ему не из чего выделиться. Нет как «чего-то», но этого уже достаточно для того, чтобы не иметь необходимости знать себя. Наличие себя – повод стать субъектом этого объекта, разделиться с ним. Если же на месте объекта – пусто, то разделяться не с чем. Налицо аналогия с тем, что говорилось выше: если на местах объекта и субъекта расположилось одно и то же, эти два места схлопываются, их больше нет, как нет больше и нужды в согласовании кого-то с чем-то.

Чем я менее выражен, тем менее важно, что я есть такое.

Что Единое могло бы понять о самом себе, если допустить, что понимание себя отнюдь не требует саморасщепления? Что оно – Единое? Ну, так это ведь мы его так назвали, вычленив фактор единства в противовес фактору раздробленности (разобщенности). В реальности названному нами Единым нечему противопоставить себя. Мы смошенничали, назвав его Единым. И ему явно не нужно знать, каково оно с точки зрения мошенников, которых к тому же по отношению к Единому и нет.

Знать себя единым – значит знать себя нераздробленным. Однако чтобы знать себя нераздробленным, нужно быть знакомым с раздробленностью. А если знаком с раздробленностью, пусть даже с гипотетической, то в известном смысле ею «инфицирован», а потому никаким единым уже не являешься.

Знание себя есть не что иное, как знание своих границ, особенностей и занимаемого места. Если ни границ, ни особенностей нет и места занимать негде (где занимать место всему, что есть?) – понимать решительно нечего. И не про что.

Без ощущения себя (самоощущения), которое возможно лишь в силу выделенности, не возникнуть намерению этого «себя» знать. Бытие невыделенным, безотносительным образом не есть ни бытие кем-то, ни бытие чем-то: кому здесь познавать и что? Забавно, что актуальным самопознание может стать не раньше, чем произойдет дробление на познающего и познаваемое, якобы предпринятое во имя того, чтобы познать самого себя.

2

Похожим на идею значимости небытового самопознания является представление, будто исполненное полноты бытие, не имеющее внешнего смысла или назначения, имеет, стало быть, некий внутренний смысл или собственное, имманентное назначение. «Раз оно – не для чего-то иного, стало быть, оно – для самого себя», – делается вывод, который нельзя не признать поспешным.

Очевидно, что свободное от внешнего предназначения скорее вообще свободно от повестки предназначения, нежели имеет своим предназначением само себя. Существовать для себя – значит быть разделенным, и внутренний смысл такого существования легко обращается во внешний, выступая таковым по крайней мере для той «половинки» себя, ради которой существует другая «половинка».

К тому же бытие-для-себя – это чистой воды эгоизм, а стоит ли уподоблять эгоисту бытие, исполненное полноты? Да, оно не существует ни для чего внешнего и даже вообще не предполагает ничего внешнего, но это, в частности, означает, что ему не от чего отделиться, чтобы, опять же, выделить себя. Исполненное полноты бытие не может быть для себя, поскольку никакого себя, собственно говоря, не имеет.

Не служащее ничему наружному не служит и себе. Будь иначе, то есть оставляй оно актуальным концепт службы, служба себе сочеталась бы со службой чему-нибудь еще: так, всякий эгоист пусть и из корыстных побуждений, но непременно оказывает те или иные услуги, что называется, на стороне. Всему, что выделяет себя, себя мало, поэтому нужно представлять собой еще и некую внешнюю ценность; служить только себе здесь не получится. И это еще очень большой вопрос, действительно ли эгоист живет для себя и действительно ли он вообще живет – его поступки вытекают скорее из инстинктивной программы, нежели из собственных, осознанных решений.

Даже чтобы быть для самого себя, нужно иметь предел, окончание: ведь если тому, для чего ты есть, не оставлено места, то нет и самой возможности для «бытия для». Таким образом, бытие для себя оказывается бытием для отчужденного, внешнего себя – такого себя, который не равняется тому, кто есть для него. Чтобы служить самому себе, мало разделиться на две части: нужно также, чтобы одна из этих частей была рабом, а другая – его господином. Соответственно, представление, что «не служа ничему другому, абсолют служит самому себе», есть не что иное, как привнесение отношений «хозяин – раб» туда, где, по идее, должны царить цельность и единство.

Совпадение цели и средства в чем-то одном означает преодоление этого дуализма. Цель и средство обнаружились не-разным, следовательно, дихотомии цели и средства пришел конец, она больше не значима, про нее можно забыть.

Если смысл чего-либо не выходит за пределы этого «чего-либо», то, похоже, само понятие смысла теряет всякий смысл. «Его смысл – в нем самом» – эта формула, претендующая на философичность, если и относится к числу философских, то разве что неудач.

Сказать, что нечто есть только для того, чтобы оно было, означает расписаться в том, что состоялся выход за пределы той локации, где разговор о назначении (смысле) имеет смысл. Само словосочетание «абсолютный смысл» – абсолютно бессмысленно. Смысл может быть только относительным.

«Зачем?» – можно спросить практически про все что угодно. Лишен смысла лишь вопрос о смысле завершенного, исполненного полноты бытия. «Для чего оно есть?» – самим этим вопросом предполагается, что речь идет о чем-то, находящемся внутри чего-то большего. «Для чего оно есть?» раскрывается как «Для чего другого оно есть?», из чего ясно, что это вопрос про нечто переходное, относительное, а также про часть, фрагмент.

Всякий вопрос «зачем оно есть?» рождается от ощущения недостаточности: нечто явно таково, что его мало, мало его одного, мало одного его наличия, вот потому и возникает желание выяснить его смысл и назначение. И сказать про исполненное полноты бытие, дескать, его смысл – в нем самом, все равно что поставить его в один ряд с тем, чего недостаточно, чего одного мало. Да, казалось бы, декларируется коренное отличие такого бытия от всего остального, чей смысл всегда заключен в чем-то другом; однако в силу одного того, что разговор о смысле абсолютного бытия признан возможным, оно, это взятое в своей полноте бытие, низведено до чего-то конечного и условного.

Формула смысла, тесно связанная с формулой службы или служения, предполагает, что нечто есть «не просто так». Однако коль скоро смысл, например, абсолютного бытия замыкается, закольцовывается на нем же, то он, получается, есть «ни для чего больше», то есть «просто так». Таким образом, «его смысл – в нем самом» разворачивается как «он есть не просто так, а чтобы быть просто так». Занавес.

3

Выше я удивлялся, почему так сложно увидеть очевидное. В частности, что занимающее разом ниши как наблюдающего, так и наблюдаемого занимает их отнюдь не ради самонаблюдения, или наблюдения за самим собой. Я не понимал, что заставляет удержаться от буквально напрашивающихся признаний. Например, от такого: тому, что не оправдывается внешним смыслом, скорее всего вообще не нужны оправдания, и не нужно, стало быть, выдумывать некий внутренний смысл, калькируя его со смысла внешнего.

На самом деле удивляться тут особо нечему: столь развившаяся в нас склонность к рефлексии побуждает нас воздвигать идеи самонаблюдения и самопознания на максимально высокий пьедестал (утверждая таким образом и саму рефлексию как величайшую ценность). Хотя рефлексивное самонаблюдение – это чистой воды условность, поскольку тот, кого я наблюдаю посредством рефлексии, является мной по чисто формальным критериям.

Есть и еще одна причина, понукающая нас, в частности, искать смысл бытия, взятого в своей завершенности. Дело в том, что сама идея такого бытия появляется в нашем уме не без подтасовки. Заключается она в создании объекта, маркированного как «завершенное, исполненное полноты бытие». А всякий объект, хотим мы этого или нет, порождает вопрос о его смысле, как порождает его всякая часть, всякая выделенность, отсылающая к тому, из чего она выделена. Рассуждая об исполненном полноты бытии, мы невольно подаем его перед собой не всем, а чем-то, и не можем иначе. Поэтому мы первые не видим в нем бытия, исполненного полноты, а потому имеем к нему вопросы, которые имеются исключительно к частям, но никак не к целому.

10 102 знака с пробелами

Мы интересны социальным институциям своими внешними качествами, и это нормально. Так удобней не только институциям, но и нам самим. При этом наши внешние качества, как правило, измеряются в цифрах. В какое-то учреждение мы должны сообщить свой рост, вес и размер каски. В другое – размер годового дохода и занимаемой жилплощади. В третье – возраст и трудовой стаж.

И все бы ничего, но мы апеллируем к ценностям внешнего порядка даже тогда, когда это неуместно. Например, когда поэт сообщает, сколько он уже написал стихотворений, а писатель – сколько страниц в его рукописи.

В самом деле, что меньше всего значимо в стихах какого-либо автора, так это их количество. Между тем в социальных сетях достаточно примеров, когда писатели, сообщая, что написали роман, заодно сообщают сразу и количество знаков с пробелами в своем тексте.

И я бы посмеялся над такими романистами, если бы в аналогичной ситуации сам не поступил так же. Как-то меня попросили составить о себе пару предложений, и я не нашел ничего лучшего, как написать: «Автор более семидесяти философских эссе». Совершенно бессмысленное суммирование. Ведь философский текст – это, если воспользоваться устойчивым словосочетанием, штучный товар.

Выходит, мало обличить тех, кто путает кислое с пресным, то бишь – абсолютное с относительным. Эта путаница происходит не случайным, а закономерным образом. И не поддаться ей действительно трудно.

Дело в том, что для трансляции и ретрансляции наиболее приспособлена именно внешняя фактура. В свою очередь, касательно внутреннего есть всего две возможности. Либо превратить его в нечто подобное внешнему, либо оставить при себе.

Возьмем какой-нибудь интеллектуальный журнал (интеллектуальный в данном случае – такой, где затрагиваются отнюдь не утилитарные вопросы). Предваряя кратким вступлением публикацию того или иного известного автора, редакция непременно напомнит все его регалии и заслуги, то есть внешний статус. И читающийся между строк посыл будет следующим: «Если вы не хотите прослыть отсталым, несведущим человеком, то должны быть в курсе последних размышлений персоны, столь значимой среди тонких ценителей».

Разумеется, поддавшись дремавшему, но любезно разбуженному редакционным вступлением страху отстать от жизни, читатель воспримет предлагаемый ему текст применительно к его – читателя – нуждам, опасениям и желаниям. То есть прочитает его по диагонали, игнорируя в нем то, что значимо само по себе.

Если же издание печатает нового или малоизвестного автора, то обязательно предварит публикацию ремаркой вроде: «Предлагаем вашему вниманию текст начинающего, но многообещающего сочинителя». Иными словами, станет апеллировать к будущим регалиям автора, а заодно к потребности всякого образованного человека смотреть вперед, проявлять прозорливость. И быть готовым сказать про того, кто внезапно стал популярным: «А я его давно приметил», – произведя таким образом благоприятное впечатление на окружающих своим провидческим даром.

Однако коль скоро мне как читателю предложено заинтересоваться текстом нового автора из утилитарных соображений, он и прочитан будет соответствующим образом. Я заранее отнесусь к содержащимся в нем идеям как к прикладным, не самодовлеющим. В таком случае я, скорей всего, упущу в тексте главное.

Разумеется, кто-то пишет именно для того, чтобы позабавить аудиторию. Или принести ей какую-то другую пользу. Тогда – всё в порядке. Но в том-то и дело, что в интеллектуальных изданиях будто бы поднимаются темы, важные сами по себе. Это же не книга кулинарных рецептов. Скажем, философский текст предполагает читательское отстранение от личных забот и интересов, дабы свершилось нечто автономное, самоценное например акт мысли, понимания, если не что-то большее. Однако редакционные предисловия к таким текстам настраивают, увы, на банальное потребление.