Метафизика целого и части

2

Мы замечаем только те факты, которые выбиваются из ряда вон. Вообще говоря, только такое и является для нас фактом. Скажем, если я у себя дома недавно повесил на стену часы, то первые несколько вечеров, приходя домой с работы, я буду замечать именно эти часы, а картину, повешенную на ту же стену несколько лет назад, буду пропускать мимо своего внимания.

Нами фиксируется лишь то, что наличествует условно, опосредованно. Сама необходимость обратить внимание на что-либо связана не с чем иным, как с его несамостоятельностью, относительностью. Книжка, выдвинутая на сантиметр относительно общего ряда. Незнакомый запах. Впрочем, на примерах из повседневности лучше не задерживаться.

Условное требует обнаружения его условий. С ним нужно разобраться, потому что оно не само по себе, оно чем-то обусловлено. Самого по себе его мало, за ним должно стоять что-то еще, и это необходимо выявить.

В свою очередь, то, что есть безусловным или непосредственным образом, не требует фиксации и выделения. С ним не нужно разбираться, потому что оно как раз и является тем, что есть само по себе. И как таковое не представляет собой проблемы. Во всяком случае, не нужно разбираться с его контекстом, не нужно выяснять, чем оно вызвано, откуда оно здесь, что за ним стоит или «кроется».

То же самое можно сформулировать в рамках других понятийных парадигм: через оппозиции искусственного и натурального, нарочитого и естественного, исключения и правила, отклонения и нормы.

Для нас (как познающе-рефлексирующих единиц) существуют только отклонения от нормы. И разбираемся мы только с ненормальным. Только про ненормальное (и потому «лезущее в глаза») мы задаемся вопросами «что это?» или «в чем его смысл?» Вообще-то, именно его ненормальностью они и обусловлены. При этом предельно нормальное, максимально естественное, полностью натуральное, совершенно аутентичное проходит мимо нашего умственного взора, не улавливается нашей познавательной активностью.

Отмеченное обстоятельство, с одной стороны, является удивительным, с другой – глубоко закономерным. Удивительно, что мы фиксируем всякого рода несуразности, а само собой разумеющееся, глубоко органичное остается незамеченным. Удивительно, что какой-то пласт бытия вообще проходит мимо нашего внимания (повторюсь: как размышляющих, познающих существ). Меж тем он есть, потому что если бы его не было, если бы не было естественного, то не из чего было бы выпятиться вычурному, нарочитому. Не будь нормы, не было бы и отклонений.

К тому же речь идет о весьма существенном пласте бытия, и это еще мягко сказано. Фиксируя отклонения и им подобное, мы фиксируем нечто вторичное, случайное. И мнимое: ведь, скажем, когда человек ведет себя искусственно, то, другими словами, он ведет себя не по-настоящему. А также временное, мимолетное: ведь, к примеру, нельзя быть нарочитым долго – судороги сведут или что-то вроде того. Это естественным можно быть бесконечно, потому что от естественности невозможно устать, она не расходует силы.

Получается, в своих познавательных усилиях мы напрочь избегаем первичного, основного, составляющего подлинную реальность (избегаем не намеренно, а в силу того, что не можем не избегать). Ведь очевидно, что естественное основательнее вычурного. В нем больше подлинности. Как и в безусловном по сравнению с условным, в абсолютном по сравнению с относительным. Впрочем, подлинность – явно не то качество, про которое можно говорить, что его может быть больше или меньше.

С другой стороны, совершенно логично и правильно, что познавательная активность никак не касается того, что есть само по себе, никак не касается настоящего или реальности – того, за чем уже ничего не стоит, что не отсылает к чему-то еще. Ведь, как уже сказано, если за ним уже ничего не кроется, то и не надо выяснять его подоплеку. А именно ради подобных выяснений мы и наделены, простите за просторечие, мозгами.

«Ты чего здесь торчишь?» – спрашивают того, чье присутствие непонятно, то есть требует объяснения. То, что наличествует действительно без какой-либо подоплеки, вообще не вызовет вопроса, что оно здесь делает. Иными словами, присутствие безусловного прежде всего не воспринимается как присутствие, тем более как присутствие чего-то. А уже вследствие этого не нуждается в своем оправдании. Разумеется, безусловного нет как всего лишь объекта, части, выпуклости; но только они и требуют познания, признания, осмысления. И только в них есть что познать, признать и осмыслить.

То, что нормальное и естественное не улавливается умом, совершенно нормально и естественно. Ведь и в самом деле – чему тут улавливаться? Спросим иначе: по отношению к чему важно быть настороже? По отношению к хаосу – не к порядку. Именно аномальность, неестественность чего-либо заставляет нас ему противопоставиться, подобраться, сосредоточиться на его осмотре и исследовании (вспомним, как мы себя чувствуем среди своих и как – среди чужих). Когда же происходит глубоко органичное, нет резонов заключать, будто вообще что-то происходит. Таким образом, «неестественность чего-либо» – не вполне корректная формулировка, поскольку именно неестественность наделяет «чтойностью».

И, кстати, только про такую естественность (норму) мы спрашиваем «что это?», «зачем это?» и т. д., которую незаметным для себя образом превратили в нарочитость (в отклонение).

Можно было бы сказать, что с естественным и безусловным, с тем, что само по себе, с реальностью мы все-таки взаимодействуем, просто без посредства ума. Однако повестку взаимодействия лучше оставить (отставить) вместе с умом. Даже указать, что мы причастны реальному или естественному, будет не вполне уместно. Можно было бы выразиться следующим образом: реальное и естественное – это то, что есть вместо нас, но, вообще-то, естественному некого замещать; тем более что мы и появляемся только на те периоды, пока наш ум обрабатывает очередную нарочитость (условность). Мы принадлежим естественному как его естественное продолжение.

3

Размежевание с тем, что естественно (превращение его в объект для субъекта), будет не любознательностью, а скорее болезнью. Человек, для которого естественное перестало быть таковым, заболел. К сожалению или к счастью, но я не медик, а потому мне нечего сказать про то, как следовало бы лечить такого больного. Я могу лишь намекнуть на то, как его лечить не следует.

Когда с кем-то что-то не так, например когда мужчина считает вполне симпатичную женщину дурнушкой, ему обычно говорят что-то вроде следующего: «Ты всмотрись в нее хорошенько. И отбрось те шаблоны красоты, которые подсовывают масс-медиа. Да, она не красится ярко и не гонится за модой, но не в этом – показатель женских достоинств». Короче говоря, ему предлагается всмотреться – увидеть в красоте красоту.

Увы, но подобного рода рецепт совершенно неприменим в случае, когда человек перестал воспринимать естественное как естественное, «развидел» нормальность нормального (тем более – абсолютно нормального). И прежде всего это связано с тем, что никто из нас и не воспринимает естественное как естественное. Естественного мы вообще не воспринимаем, поскольку его нет напротив нас в качестве нашего объекта. Поэтому необходимо поправиться: подобного рода рецепт неприменим в случае дезинтеграции с естественным.

Выпав из естественного состояния (впрочем, естественность – это всегда больше-чем-состояние) или из нормы, не получится вернуться к ней путем ее узрения, путем обнаружения, в чем она состоит, и последующего движения в ее сторону. Коррекция своих представлений здесь ничего не даст.

Фиксация естественного – отнюдь не начало выхода из тьмы к свету. Проблема ведь не в том, что человек перестал понимать, что́ естественно, а что́ – нет, перестал видеть естественное как естественное. Он его вообще никогда не видел, как не видим мы того, с чем невозможно разделиться. Проблема как раз в том, что он оказался с естественным разделен – разделен с тем, с чем можно быть как одно и больше никак. И знание здесь не поможет, поскольку чтобы я что-то знал, мы с ним должны быть разведены по разные стороны. Скорее, только усугубит.

В общем, интересоваться нормой, выяснять, что она есть, с той целью, чтобы прийти с ней в согласие, – это заведомо не тот путь, что ведет к выздоровлению. Норма, понимаемая как то, что глубоко естественно и органично, невозможна в качестве цели или маяка.

А заодно и в качестве идеала, предмета восхищения и апологии. Всякому, кого естественное и оптимальное восхищает, поражает своей оптимальностью, срочно нужен доктор; хотя есть ли настоящие, проверенные доктора для таких случаев, еще вопрос. Так или иначе, до тех пор пока норма его впечатляет, обращает на себя его внимание, он будет демонстрировать не столько свои свидетельски-наблюдательские, а также аналитико-оценочные способности, сколько – прежде всего – свое выпадение из нормы. И пока он будет считать необходимым, осмысленным фиксацию нормы, он будет тем, кто от нее отклонился. Но ни в коем случае не тем, кто «просто захотел взглянуть на оптимальное со стороны, дабы воздать должное его оптимальности».

Да, мы многому противопоставляемся (как противопоставляется субъект объекту), и многое противопоставляется нам. Как правило, это носит взаимный характер. Однако размежевание с естественным явно носит неестественный характер и потому относится к патологии. С тем, что абсолютно органично, мы есть одно. От глубоко уместного невозможно отстраниться. Это от странного, нелепого враз отскакиваешь, как от змеи. Быть отдельно от уместного – все равно, что быть отдельно от жизни, а ведь там – вне ее – ничего и нет. Находиться в стороне можно от части жизни (это если допустить, что жизнь вообще распадается на части), но не от жизни, взятой целиком: жизнь как таковая, коль скоро и ты – живой, не есть нечто, тебе иное. Взирать на естественное и уместное со стороны можно только отказывая ему в естественности и уместности.

Откуда видна норма или, скажем иначе, здоровье? Со стороны – из болезни. Но всё, что можно увидеть из нездоровья, тоже будет нездоровым, кривым, деформированным – не таким, какое оно есть. Впрочем, важнее другое: всякий видящий здоровье видит его как нечто; в то время как здоровье, которое действительно настоящее, в котором нет ни капли натяжки, – это не нечто, а всё. Здоровье, зажатое в пределы, было бы формой болезни. Подлинное здоровье не имеет иного себе, и взглянуть на него неоткуда. Только относительным, половинчатым здоровьем будет допускаться болезнь.

По-настоящему органичное вытесняет любые другие возможности. В самом деле: если есть оптимальное, совершенно оптимальное, зачем быть чему-то еще? Либо оно должно быть всем, что есть, либо его оптимальность несовершенна. Или, выразимся иначе: если есть предельно оптимальное, остального можно не брать в расчет – оно несущественно, его как будто и нет.

Настоящая норма не может быть «от сих и до сих»: положи органичному предел, и оно сразу перестанет быть органичным. Настоящая норма, стало быть, не входит в число того, что может быть обнаружено. Ведь чтобы что-то обнаружить, его надо выделить из окружения; но у беспредельного по определению никакого окружения нет.

Всё не есть что-то. Соответственно, органичное, увиденное как нечто – не то, чем оно на самом деле является. Сказано не совсем «чисто», потому что на самом деле оно является ничем (ничем не является).

Когда то, что есть, естественно, будто бы ничего нет. Во всяком случае, ничего не выдается, не топорщится, не шумит, не пульсирует, не просится быть запримеченным. Настолько оно естественно. Да, это тавтология, но тавтология весьма продуктивная, потому как «настолько оно естественно» может читаться как «настолько оно легко, ненавязчиво, гармонично…»

Иметь представление о нормальном, а тем более об абсолютно нормальном – явная ненормальность. Во всяком случае для того, кто в норме, никакой нормы нет. В самом деле, откуда взяться идее взглянуть со стороны на то, чьих пределов не ощущается? С какой такой стороны? Насколько важен внешний вид не имеющего очертаний? Есть ли он – внешний вид безграничного – вообще?

Заметим в завершение, что когда норма является для нас ничем не ограниченной по сторонам дорогой и, следовательно, не складывается, не собирается во «что-то», в ту же самую «дорогу», о каких-либо «нас», отдельных от нормы, говорить уже не приходится.

Говоря иначе, безграничность естественного не позволяет от него обособиться, не позволяет стать его субъектом. И в этом нет никакой проблемы. Не имеющее границ ничего не теряет от того, что никто не видит в нем «чего-то», то есть того, чем оно и не является. Ну а нам как обособленным субъектам, наделенным наблюдательными и познавательными способностями, уместней быть наряду с ограниченным, определенным, выпятившимся. По крайней мере, именно такое позволяет упомянутым способностям проявить себя максимальным образом.

Слишком красива, чтобы…

1

Однажды я побывал на фотовыставке, где автор в своих работах запечатлевает пейзажи – утренний речной туман, корабельные сосны на фоне закатных облаков, все такое.

Сразу скажу, что поход в галереи для меня – это мука. Возможно, я недостаточно чувствителен и к живописи, и к фотоискусству. Тем не менее, в чувстве прекрасного я этому фотохудожнику отказал сразу. Заодно и в таланте.

Как так? Как можно убедиться, что перед тобой посредственность, если ты в данном виде искусства почти что полный профан?

Сейчас объясню. Дело в том, что перед открытием выставки была так называемая презентация, на которой фотограф выступил с речью. «Знаете, когда я провожу время на природе, мне встречается красота, которая слишком красива, чтобы не поделиться ею с другими». Так сказал этот деятель искусства, так он объяснил происхождение своего «творчества».

После этих слов мне стало грустно. Человек претендует на то, что имеет некое касательство к красоте, и при этом не понимает, не видит, не чувствует элементарного: красота, проявляющаяся или просвечивающая, в частности, через природный пейзаж, есть нечто большее, нежели картина для зрителя. Стало быть, «наблюдатель красоты» наблюдает нечто иное – красивость или приятность, ласкающую взор, дарующую так называемые впечатления, развеивающую скуку… Красоту с приставкой «как бы», красоту условную. А ведь мастер художественной фотографии говорит не просто о красивом, а о «слишком красивом». Правда, в его интерпретации «слишком красивым» выступает то, что немедленно отсылает к публике, с которой необходимо делиться – делиться смакованием этой чересчур красивой красоты, получать от ее созерцания яркие положительные эмоции, наслаждаться ею. Для него слишком красивое – повод вспомнить о себе и себе подобных, дабы обогатить свою и их жизни новыми впечатлениями, развлечь, отвлечь от рутины.

В моей же интерпретации «слишком красивое» слишком красиво прежде всего для того, чтобы быть объектом, средством, развлечением. Воздействие «слишком красивого» состоит прежде всего в том, что позволяет забыть как о себе, так и о своей аудитории. Красивое в своем пределе (согласимся, что избыточной красота быть все-таки не может) – это целый, гармонически завершенный мир, которого, стало быть, одного достаточно, чтобы не вспоминать о чем-то стороннем. Вместо «слишком красивого» уместнее говорить о красивом по-настоящему, о подлинной красоте, а таковая является – никуда, разумеется, не являясь – красотой неслужебной, неприкладной. Другими словами, абсолютной. Максимально, предельно красивое олицетворяет собой полноту, в которую нельзя не вовлечься хотя бы по той причине, что полнота не будет полнотой, если кроме нее есть что-то еще. Коль скоро имеется законченное, то единственная возможность быть – это быть с ним заодно, быть через приобщение к нему, быть через его бытие.

Настоящая красота оказывается целым миром, а кто и что есть еще помимо мира, который цел? Увидеть (услышать или каким-то другим образом встретить) красоту – предоставить ей возможность быть так, словно есть лишь она одна. Самоустраниться, но не просто исчезнув, а отдав, уступив свое место, как бы признавая: лишь тому не требуется субъект, что занимает как участок объекта, так и участок субъекта, делая эти две территории единым пространством. Условная красота как приятное зрелище оставляет вакантным место своего потребителя, и он не заставляет себя ждать. В свою очередь, гармония-в-себе есть как всё, что есть. Или как то, чего было бы достаточно, будь только оно.

Когда мы находим в лесу необычный гриб, то сразу же вспоминаем о друзьях, которые бродят неподалеку: «Бегите все сюда, смотрите, что я нашел!» С красотой ситуация обратная. Это друзья начнут нас разыскивать, выкрикивать наше имя, но мы какое-то время не отзываемся, потому что на какое-то время нас нет.

Даже открывшаяся через что-то, казалось бы, крошечное красота оказывается размером с мироздание, и мы проваливаемся в нее, поскольку быть вне мироздания равносильно быть в вакууме – для существа, имеющего органы дыхания. Нельзя сохранить свою отдельность от всего – ее можно сохранить только от чего-то (имеющего локацию, являющегося частью).

Красота, взятая в своем наиболее полном значении, не вызывает соображения «так, этим обязательно надо с кем-нибудь поделиться!» И дело здесь, конечно, не в эгоизме или мизантропии. Просто невозможно держать в сознании еще какие-то существования, помимо исполненного завершенности бытия. Не о ком помнить, не за кого волноваться, когда есть красота, потому как – раз она есть – все хорошо. Можно было бы сказать: все хорошо у всех, да вот только нет таких «всех», про кого уместно вести речь.

Желание поделиться красотой возникает лишь тогда, когда «контакт» с ней оказался непрочным (неплотным) либо сошел на нет и мы снова стали субъектами объектов. Правда, это уже желание поделиться не столько красотой, сколько ее эрзацем. Идея запечатлеть красоту для ее передачи другим приходит вследствие того, что человек в силу тех или иных причин оказывается не готов к интенсивности, связанной с вовлеченностью в полноту, и остается снаружи. Либо вовлекается, но в силу все той же неготовности «выбрасывается» назад и застает перед собой уже не красоту, а красивость. Вот ею-то можно завладеть и насладиться, а также приобщить к этому наслаждению других людей, жаждущих впечатлений, собраний и тому подобного шума, дабы развеяться от будней и одиночества. Собственно, именно этой жаждой объясняется наличие выставок и им подобных мероприятий; хотя не исключено, что я чересчур строг.

В общем, настоящая красота слишком красива (слишком «целый мир»), чтобы делиться ею с кем-либо. А раз реплика, которая прозвучала из уст фотохудожника, дожившего до персональной выставки, сформулирована несколько иначе, то охоч он был не до красоты, а до красивости, отзывался на гармонию, позволяющую, чтобы ее наблюдали и оценивали со стороны, то есть на гармонию условного порядка, гармонию для внешнего применения. К красоте же как самоценному бытию он оказался нечувствителен.

Вопреки привычной логике, душевное потрясение в других вызовет не тот, кто, встретив на своем пути нечто прекрасное (прекрасное своей самоценностью, прекрасное в силу своей самоценности), непонятно с какой стати вспомнит о себе подобных и решит их своей находкой облагодетельствовать, но кто, столкнувшись с самодостаточным совершенством, напрочь забудет и про себя, и про себе подобных, преисполнится этим совершенством до полной самоотдачи, которая и потрясет оказавшихся рядом, побудив их тоже отринуть себя как нечто избыточное, надуманное, позволив им тоже прийти в соприкосновение с тем, что больше чем объект, чтобы можно было продолжать оставаться в качестве субъектов – отдельных существований со своими отдельными радостями.

Провалиться в красоту – это, если зайти немного с другой стороны, дать ей быть тем, что действительно ничем и никем не ограничено. Если бы уважаемый фотограф, заприметив очередной пейзаж, подразумевающий, символизирующий, олицетворяющий полноту бытия, всякий раз позволял этой полноте заполнять себя как емкость, этого было бы достаточно, чтобы делиться этой красотой – правда, уже не столько пейзажа, сколько состояния души, но какая разница? – со встречными или окружающими людьми и не только людьми. Причем это происходило бы само собой, без какой-либо дополнительного реквизита вроде фотокартинок. Лучший способ поделиться тем, что самоценно, это быть им преисполненным. Это как с хорошим настроением: его не нужно каким-то специальным образом передавать другим существам – достаточно, чтобы оно «просто» было в тебе.

Разумеется, в этом месте следует сделать оговорку. Не мы «даем» или «позволяем» красоте либо какой-то иной самоценности распространиться и на наше место тоже. Красота занимает нас, взятых как пространство или объем, не запрашивая никакого предварительного одобрения с нашей стороны. Как говорится, берет и занимает. А если не занимает, то лишь по той причине, что в нас нет топлива, которым можно гореть, что мы в силу каких-то нехороших обстоятельств не представляем собой места, пригодного для бытия.

2

В предыдущей части речь шла о двух позициях или о двух персонажах, олицетворяющих собой эти позиции: первый персонаж красоту наблюдает, а второй – в нее проваливается. При этом первый заблуждается насчет того, будто наблюдает красоту: он наблюдает нечто иное, поскольку красота – это гармонично организованное, цельное бытие и как таковое не может быть объектом, поскольку цельность потому и цельность, что не нуждается в приложениях, в то время как субъект по отношению к объекту – это именно приложение к нему.

Также в предыдущей части этим двум позициям или персонажам явно и неявно дана оценка: тот, кто считает, будто красотой, особенно той, что «слишком красива», нужно немедля делиться с другими, подан едва ли не дураком. В свою очередь, его визави – тот, кто «проваливается» в красоту как в целостность, то есть в том числе как в единство субъекта и объекта, – подан молодцом.

Казалось бы, сюжет завершен: глупцу противопоставлен другой, более правильный персонаж. Стало быть, эссе представляет собой законченную вещь (условно, конечно, законченную, как все рукотворное) и можно писать следующее, делясь с аудиторией своими соображениями по разным важным вопросам.

Но не тут-то было. Тема отнюдь не раскрыта, поскольку не выявлен, не вытащен на свет Божий еще один, третий игрок, проигнорировать которого – значит выставить на посмешище весь свой ум с его рефлексией и проницательностью. Впрочем, не факт, что благодаря обнаружению третьего персонажа все точки над i будут наконец-то расставлены.

Итак, имеется некто третий. Тот, кто взирает со стороны как на первого, так и на второго. Тот, кто осуждает одного и одобрительно кивает в сторону другого. Тот, кто знает, что есть условная красота и есть красота настоящая, а также знает, в чем разница между ними. Автор данного сочинения.

К нему действительно стоит присмотреться. Казалось бы, эта третья, обзорная позиция вполне возможна и имеет право на существование. Кое с чем, сообщаемым с этой позиции, пожалуй, можно даже согласиться. Например, с критикой подхода, согласно которой красота – это то, что наблюдают (картинка для ее лицезрения). Или с утверждением, что красота – это больше чем объект.

И все же к упомянутому третьему игроку, даже если он – всего лишь наблюдатель, то есть скорее пассивная, нежели активная сторона, имеются вопросы. В какой момент он понял, что красота – больше, чем объект? Тогда, когда он был к ней приобщен? Навряд ли. Чтобы понять, что красота – не объект, нужно находиться снаружи красоты. Но когда находишься снаружи нее, она – объект. Объект, представляющий собой усеченную, неполноценную версию красоты.

Или вот еще вопрос. Если красота – это то, во что проваливаются, к чему приобщаются, с чем прекращают разделяться, то разве может она одновременно быть тем, о чем философствуют? Если человек действительно «столкнулся» с красотой как с самоценным бытием, то даже будь у него философский склад ума, он в нее сразу же провалился, и философствовать уже некому.

Может быть, он стал философствовать, когда вернулся обратно, когда вышел из вовлечения в красоту как целостность? Однако, как уже сказано в первой части, вернувшись «обратно», мы теряем контакт с красотой и имеем дело уже не с ней, а с ее выхолощенным подобием – красивостью. Можно ли, потеряв контакт с настоящей красотой, тем не менее понимать про нее нечто важное? Вопрос очень напоминает риторический. Нельзя. Если мы оказались чему-то чужды, то все, что мы про него отметим, будет фальшью или как минимум третьестепенными деталями. Тем более если в этом «чем-то» имеются некий объем или внутреннее наполнение (это о плоской вещи можно составить более или менее верное мнение, не особо вникая).

Может быть, он помнит, что некоторое время составлял с красотой одно, и его прозрения рождены из воспоминаний? Похоже, это предположение тоже никуда не годится. Ведь если составляешь с чем-то одно, о чем тут помнить и кому? Воспоминанию требуются факты, событийность, а опыт слияния – это, скорее, опыт по ту сторону всякой фактуры и событийности. Память – это память о моментах, когда я был, а не когда меня не было.