скачать книгу бесплатно
1
Мы можем наблюдать лишь до тех пор, пока позиция, с которой мы наблюдаем, – наша. Пока у нас ее не заберут. А такое иногда случается. Например, когда под наблюдением оказывается то, чему тесно в границах наблюдаемого, а потому оно за них перетекает, «вторгаясь» на территорию наблюдателя. Либо под наблюдением оказывается то, что в принципе не «закладывает» своего наблюдения. А каков самый лучший способ не оставить вакантных мест? Занять их самому.
Существующее, чтобы быть оцененным со стороны, готово не просто быть в границах наблюдаемого, но и, так сказать, свято блюсти эти границы. В свою очередь, существующее отнюдь не для признания внешним миром не оставляет для него места, занимая собой все возможные места. Только и всего.
Или, скажем, наблюдаемое оказывается неразным с наблюдающим его. И, как река в половодье, выходит из берегов наблюдаемого, заполняет собой и территорию наблюдателя тоже. Только и всего.
«Только и всего?!» – раздаются крики возмущения. Все ясно: нас услышали приверженцы традиции, согласно которой место своего наблюдателя занимают для того, чтобы наблюдать самого себя, заниматься так называемым самопознанием.
Действительно, на бытовом уровне наблюдение самого себя имеет свой смысл. Так, разглядывая в зеркале свое лицо, я могу наблюдать темные круги под глазами и констатировать, что ночные бдения с ноутбуком на коленях не проходят даром.
Однако на бытийном уровне все иначе. Кого «себя» наблюдать и познавать, когда нечто одно расположилось как площадке наблюдаемого, так и на площадке наблюдателя? И кому? Скорее, прирасти нишей своего потенциального наблюдателя – значит снять саму повестку наблюдения, отправить ее в утиль.
Актуальность наблюдения обусловлена наличием наблюдаемого и наблюдающего. В таком случае, коль скоро оказалось возможным устранить само это разделение, вообще убрать границу между наблюдаемым и наблюдающим, актуальность наблюдения сходит на нет. Другими словами, овладение позицией наблюдателя дает куда более серьезные преимущества, нежели банальное самопознание. Зачем сколь угодно подробные и детализированные знания о себе, когда можно быть с собой одним целым? Зачем быть с собой в отношениях, если можно быть себе равным? Нелепо довольствоваться малым, коль скоро доступно большее.
Что освобождает от внешнего суда? Обратите внимание, сколь угодливо подсовывается нам неверный ответ, а именно: «Способность быть судьей самому себе».
Начнем с того, что «сам себе судья» разделен в себе, то есть не вполне здоров (адекватен), а такового всяко вернее оценить снаружи, не особо доверяя его собственным словам и ощущениям. Кроме того, любой «самосуд» неизбежно будет оценкой себя внешними глазами. А еще – оценкой своих внешних (объектных) проявлений. В самом деле, как еще вынести себе приговор, если не восприняв самого себя с точки зрения «каков я вовне»? Поэтому над тем, что само себя судит, вполне возможен и внешний суд.
Неподсудность связана не с мифической способностью быть судьей самому себе. Она вытекает из другого – из невозможности судьям более или менее комфортно разместиться рядом. Иными словами, неподсудно нечто слишком большое, слишком великое, чтобы заодно с ним было что-то еще.
Единство познающего и познаваемого выражается в том, что ни о каком познании говорить уже не приходится. Повестка познания исчерпана. Точно таким же образом нет уже никакого служения, коль скоро исчезла разница между служащим и тем, чему он служит; нет больше никакого внимания, коль скоро внимающий и внимаемое оказались одним, и т. д.
Если между наблюдающим и наблюдаемым можно поставить знак тождества, если и там, и там – одно, следовательно, разность этих мест есть фикция. Наличие одного и там и там – не разделяющий, а объединяющий фактор. Находиться и там и там – быть размером с оба этих места сразу, отменять эти места в качества разных мест.
Вместе с границей, обеспечивающей их инаковость друг другу, исчезли и сами его величество объект и его величество субъект. Какое элегантное снятие проблемы их согласования!
Собственно, о чем шла речь, когда мы говорили о не нуждающемся во внешней оценке? Или о том, что?, «выливаясь» за край того, что можно было бы оценить, заполняет собой еще и место того, кто мог бы произвести оценку? О завершенном, цельном мире. О самодостаточном бытии. О том, что есть само по себе. В таком случае оно присваивает себе не столько место своего субъекта, сколько место субъекта объектов, в число коих само оно не входит. Потому самодостаточное бытие и выходит «из берегов» объекта, что оно – не объект. Оно не объект, чтобы у него был субъект – любой субъект, в том числе такой субъект как оно само. Цельный мир, оказавшись перед глазами наблюдателя и тут же в этом наблюдателе поселившись, скорее не признаёт разделения на видящего и видимое, нежели намеревается в это разделение «вписаться».
Да, всё это звучит вразрез с очень мощной, едва ли не магистральной традицией мысли. А ведь к ней примыкает еще одна, имеющая древние корни. Согласно ей, нечто одно (Единое) разделяется надвое, дабы засвидетельствовать и познать само себя. Претензии к этому представлению довольно очевидны, и напоминать их – примерно как вынужденно говорить банальности.
Представим, как нечто разделилось на две части – неважно, равные или неравные. При этом преследуется цель постичь то, что было до этого разделения. В самом деле, адепты самоисследования вряд ли имеют в виду исследование половины или части себя. Все они свято верят, будто постигают себя, взятого целиком. Однако невозможно занять по отношению к себе стороннюю позицию без потерь – без откола от себя некоей своей части, после чего наблюдаемое оказывается ущербной версией того, что имело место до произведенной ампутации.
Разделившееся в себе постигает вовсе не себя. И постигающим тоже выступает уже не оно. Здесь одним осколком изучается другой осколок. Зачем это нужно, совершенно непонятно. Мало ли что узнано про осколок и мало ли что узнано осколком. Причем, если вдуматься, целью такого изучения является не что иное, как преодоление разрыва, согласование двух кусочков друг с другом во имя обретения единства. Получается, Единое разделяется в себе лишь для того, чтобы как можно скорей залатать этот разрыв, причем крайне неэффективным методом. Отказывается от большего ради меньшего с целью вновь обрести это большее, причем теми путями, какими его не обрести никогда.
В самом деле, изучение субъектом объекта никогда не вернет вожделенного единства. Сколь ни изучи объект, он все равно останется отдельностью. Как останется отдельностью и субъект, сколь бы он ни исследовал свой объект.
Сюжеты, когда Единое раздваивается на субъект и объект, явно зиждутся на нашей подспудной убежденности в необходимости знать самого себя. Разумеется, нам как обособленным, разделенным в том числе с самими собой существам нужно иметь представление о себе, пусть оно и будет касаться всего лишь наших наружных характеристик. К тому же нам в данном случае есть что знать. Однако коль скоро речь идет о Едином, ситуация меняется самым коренным образом.
Необходимость знать себя – величина непостоянная. Она тем острей, чем ты конкретней, выпуклей, определенней. И наоборот. Если учесть, что по-настоящему едино то, помимо чего ничего больше нет, то оно совершенно неконкретно, категорически невыпукло и совсем лишено каких-либо пределов. Более того, если нет иного Единому, то в известном смысле нет и его самого, поскольку ему не из чего выделиться. Нет как «чего-то», но этого уже достаточно для того, чтобы не иметь необходимости знать себя. Наличие себя – повод стать субъектом этого объекта, разделиться с ним. Если же на месте объекта – пусто, то разделяться не с чем. Налицо аналогия с тем, что говорилось выше: если на местах объекта и субъекта расположилось одно и то же, эти два места схлопываются, их больше нет, как нет больше и нужды в согласовании кого-то с чем-то.
Чем я менее выражен, тем менее важно, что я есть такое.
Что Единое могло бы понять о самом себе, если допустить, что понимание себя отнюдь не требует саморасщепления? Что оно – Единое? Ну, так это ведь мы его так назвали, вычленив фактор единства в противовес фактору раздробленности (разобщенности). В реальности названному нами Единым нечему противопоставить себя. Мы смошенничали, назвав его Единым. И ему явно не нужно знать, каково оно с точки зрения мошенников, которых к тому же по отношению к Единому и нет.
Знать себя единым – значит знать себя нераздробленным. Однако чтобы знать себя нераздробленным, нужно быть знакомым с раздробленностью. А если знаком с раздробленностью, пусть даже с гипотетической, то в известном смысле ею «инфицирован», а потому никаким единым уже не являешься.
Знание себя есть не что иное, как знание своих границ, особенностей и занимаемого места. Если ни границ, ни особенностей нет и места занимать негде (где занимать место всему, что есть?) – понимать решительно нечего. И не про что.
Без ощущения себя (самоощущения), которое возможно лишь в силу выделенности, не возникнуть намерению этого «себя» знать. Бытие невыделенным, безотносительным образом не есть ни бытие кем-то, ни бытие чем-то: кому здесь познавать и что? Забавно, что актуальным самопознание может стать не раньше, чем произойдет дробление на познающего и познаваемое, якобы предпринятое во имя того, чтобы познать самого себя.
2
Похожим на идею значимости небытового самопознания является представление, будто исполненное полноты бытие, не имеющее внешнего смысла или назначения, имеет, стало быть, некий внутренний смысл или собственное, имманентное назначение. «Раз оно – не для чего-то иного, стало быть, оно – для самого себя», – делается вывод, который нельзя не признать поспешным.
Очевидно, что свободное от внешнего предназначения скорее вообще свободно от повестки предназначения, нежели имеет своим предназначением само себя. Существовать для себя – значит быть разделенным, и внутренний смысл такого существования легко обращается во внешний, выступая таковым по крайней мере для той «половинки» себя, ради которой существует другая «половинка».
К тому же бытие-для-себя – это чистой воды эгоизм, а стоит ли уподоблять эгоисту бытие, исполненное полноты? Да, оно не существует ни для чего внешнего и даже вообще не предполагает ничего внешнего, но это, в частности, означает, что ему не от чего отделиться, чтобы, опять же, выделить себя. Исполненное полноты бытие не может быть для себя, поскольку никакого себя, собственно говоря, не имеет.
Не служащее ничему наружному не служит и себе. Будь иначе, то есть оставляй оно актуальным концепт службы, служба себе сочеталась бы со службой чему-нибудь еще: так, всякий эгоист пусть и из корыстных побуждений, но непременно оказывает те или иные услуги, что называется, на стороне. Всему, что выделяет себя, себя мало, поэтому нужно представлять собой еще и некую внешнюю ценность; служить только себе здесь не получится. И это еще очень большой вопрос, действительно ли эгоист живет для себя и действительно ли он вообще живет – его поступки вытекают скорее из инстинктивной программы, нежели из собственных, осознанных решений.
Даже чтобы быть для самого себя, нужно иметь предел, окончание: ведь если тому, для чего ты есть, не оставлено места, то нет и самой возможности для «бытия для». Таким образом, бытие для себя оказывается бытием для отчужденного, внешнего себя – такого себя, который не равняется тому, кто есть для него. Чтобы служить самому себе, мало разделиться на две части: нужно также, чтобы одна из этих частей была рабом, а другая – его господином. Соответственно, представление, что «не служа ничему другому, абсолют служит самому себе», есть не что иное, как привнесение отношений «хозяин – раб» туда, где, по идее, должны царить цельность и единство.
Совпадение цели и средства в чем-то одном означает преодоление этого дуализма. Цель и средство обнаружились не-разным, следовательно, дихотомии цели и средства пришел конец, она больше не значима, про нее можно забыть.
Если смысл чего-либо не выходит за пределы этого «чего-либо», то, похоже, само понятие смысла теряет всякий смысл. «Его смысл – в нем самом» – эта формула, претендующая на философичность, если и относится к числу философских, то разве что неудач.
Сказать, что нечто есть только для того, чтобы оно было, означает расписаться в том, что состоялся выход за пределы той локации, где разговор о назначении (смысле) имеет смысл. Само словосочетание «абсолютный смысл» – абсолютно бессмысленно. Смысл может быть только относительным.
«Зачем?» – можно спросить практически про все что угодно. Лишен смысла лишь вопрос о смысле завершенного, исполненного полноты бытия. «Для чего оно есть?» – самим этим вопросом предполагается, что речь идет о чем-то, находящемся внутри чего-то большего. «Для чего оно есть?» раскрывается как «Для чего другого оно есть?», из чего ясно, что это вопрос про нечто переходное, относительное, а также про часть, фрагмент.
Всякий вопрос «зачем оно есть?» рождается от ощущения недостаточности: нечто явно таково, что его мало, мало его одного, мало одного его наличия, вот потому и возникает желание выяснить его смысл и назначение. И сказать про исполненное полноты бытие, дескать, его смысл – в нем самом, все равно что поставить его в один ряд с тем, чего недостаточно, чего одного мало. Да, казалось бы, декларируется коренное отличие такого бытия от всего остального, чей смысл всегда заключен в чем-то другом; однако в силу одного того, что разговор о смысле абсолютного бытия признан возможным, оно, это взятое в своей полноте бытие, низведено до чего-то конечного и условного.
Формула смысла, тесно связанная с формулой службы или служения, предполагает, что нечто есть «не просто так». Однако коль скоро смысл, например, абсолютного бытия замыкается, закольцовывается на нем же, то он, получается, есть «ни для чего больше», то есть «просто так». Таким образом, «его смысл – в нем самом» разворачивается как «он есть не просто так, а чтобы быть просто так». Занавес.
3
Выше я удивлялся, почему так сложно увидеть очевидное. В частности, что занимающее разом ниши как наблюдающего, так и наблюдаемого занимает их отнюдь не ради самонаблюдения, или наблюдения за самим собой. Я не понимал, что заставляет удержаться от буквально напрашивающихся признаний. Например, от такого: тому, что не оправдывается внешним смыслом, скорее всего вообще не нужны оправдания, и не нужно, стало быть, выдумывать некий внутренний смысл, калькируя его со смысла внешнего.
На самом деле удивляться тут особо нечему: столь развившаяся в нас склонность к рефлексии побуждает нас воздвигать идеи самонаблюдения и самопознания на максимально высокий пьедестал (утверждая таким образом и саму рефлексию как величайшую ценность). Хотя рефлексивное самонаблюдение – это чистой воды условность, поскольку тот, кого я наблюдаю посредством рефлексии, является мной по чисто формальным критериям.
Есть и еще одна причина, понукающая нас, в частности, искать смысл бытия, взятого в своей завершенности. Дело в том, что сама идея такого бытия появляется в нашем уме не без подтасовки. Заключается она в создании объекта, маркированного как «завершенное, исполненное полноты бытие». А всякий объект, хотим мы этого или нет, порождает вопрос о его смысле, как порождает его всякая часть, всякая выделенность, отсылающая к тому, из чего она выделена. Рассуждая об исполненном полноты бытии, мы невольно подаем его перед собой не всем, а чем-то, и не можем иначе. Поэтому мы первые не видим в нем бытия, исполненного полноты, а потому имеем к нему вопросы, которые имеются исключительно к частям, но никак не к целому.
10 102 знака с пробелами
Мы интересны социальным институциям своими внешними качествами, и это нормально. Так удобней не только институциям, но и нам самим. При этом наши внешние качества, как правило, измеряются в цифрах. В какое-то учреждение мы должны сообщить свой рост, вес и размер каски. В другое – размер годового дохода и занимаемой жилплощади. В третье – возраст и трудовой стаж.
И все бы ничего, но мы апеллируем к ценностям внешнего порядка даже тогда, когда это неуместно. Например, когда поэт сообщает, сколько он уже написал стихотворений, а писатель – сколько страниц в его рукописи.
В самом деле, что меньше всего значимо в стихах какого-либо автора, так это их количество. Между тем в социальных сетях достаточно примеров, когда писатели, сообщая, что написали роман, заодно сообщают сразу и количество знаков с пробелами в своем тексте.
И я бы посмеялся над такими романистами, если бы в аналогичной ситуации сам не поступил так же. Как-то меня попросили составить о себе пару предложений, и я не нашел ничего лучшего, как написать: «Автор более семидесяти философских эссе». Совершенно бессмысленное суммирование. Ведь философский текст – это, если воспользоваться устойчивым словосочетанием, штучный товар.
Выходит, мало обличить тех, кто путает кислое с пресным, то бишь – абсолютное с относительным. Эта путаница происходит не случайным, а закономерным образом. И не поддаться ей действительно трудно.
Дело в том, что для трансляции и ретрансляции наиболее приспособлена именно внешняя фактура. В свою очередь, касательно внутреннего есть всего две возможности. Либо превратить его в нечто подобное внешнему, либо оставить при себе.
Возьмем какой-нибудь интеллектуальный журнал (интеллектуальный в данном случае – такой, где затрагиваются отнюдь не утилитарные вопросы). Предваряя кратким вступлением публикацию того или иного известного автора, редакция непременно напомнит все его регалии и заслуги, то есть внешний статус. И читающийся между строк посыл будет следующим: «Если вы не хотите прослыть отсталым, несведущим человеком, то должны быть в курсе последних размышлений персоны, столь значимой среди тонких ценителей».
Разумеется, поддавшись дремавшему, но любезно разбуженному редакционным вступлением страху отстать от жизни, читатель воспримет предлагаемый ему текст применительно к его – читателя – нуждам, опасениям и желаниям. То есть прочитает его по диагонали, игнорируя в нем то, что значимо само по себе.
Если же издание печатает нового или малоизвестного автора, то обязательно предварит публикацию ремаркой вроде: «Предлагаем вашему вниманию текст начинающего, но многообещающего сочинителя». Иными словами, станет апеллировать к будущим регалиям автора, а заодно к потребности всякого образованного человека смотреть вперед, проявлять прозорливость. И быть готовым сказать про того, кто внезапно стал популярным: «А я его давно приметил», – произведя таким образом благоприятное впечатление на окружающих своим провидческим даром.
Однако коль скоро мне как читателю предложено заинтересоваться текстом нового автора из утилитарных соображений, он и прочитан будет соответствующим образом. Я заранее отнесусь к содержащимся в нем идеям как к прикладным, не самодовлеющим. В таком случае я, скорей всего, упущу в тексте главное.
Разумеется, кто-то пишет именно для того, чтобы позабавить аудиторию. Или принести ей какую-то другую пользу. Тогда – всё в порядке. Но в том-то и дело, что в интеллектуальных изданиях будто бы поднимаются темы, важные сами по себе. Это же не книга кулинарных рецептов. Скажем, философский текст предполагает читательское отстранение от личных забот и интересов, дабы свершилось нечто автономное, самоценное например акт мысли, понимания, если не что-то большее. Однако редакционные предисловия к таким текстам настраивают, увы, на банальное потребление.
Впрочем, если вступление не будет носить зазывающего характера, оно, так сказать, само себя аннулирует. Непременная цель всякого вступления – привлечь к сочинению внимание, побудить его прочитать. И здесь обнаруживается взаимосвязь между воспроизведением цифр, а также других внешних данных и намерением заинтересовать.
Оказывается, не предусмотрено никакой возможности привлечь чье-либо внимание к тому, что значимо само по себе, а не в силу каких-либо сторонних моментов. Оказывается, мотивация связана с апелляцией к сугубо внешним достоинствам (чего бы то ни было), и другого не дано. Не зря моралисты, призывающие творить добро потому-то и потому-то, очень слабы с точки зрения личного примера: им неведомо добро, взятое в своей нефункциональности, но только оно и является собственно добром. В общем, если нет внешней причины что-то делать, то, соответственно, нет и возможности мотивировать на эти действия.
На обложке книги сообщают о тиражах, какими она уже вышла, например, в других странах, подавая количество как знак качества. Для продукции среднего уровня такой подход, пожалуй, сгодится. Количество здесь действительно говорит о качестве. Однако в случае с подлинным произведением искусства цифры не значат ничего. И тем не менее именно они задействуются для того, чтобы сообщить что-то о произведении искусства тем, кто еще с ним не ознакомился.
Если от текстов перейти к живописи, то в презентации картин уже традиционно фигурирует их стоимость. В итоге зритель не столько созерцает, сколько старается выискать в картине то, что сделало ее такой дорогой. К сожалению, данный подход к продвижению произведений искусства нельзя объяснить чьим-то невежеством. Ведь даже если самому умному из нас предложить придумать способ, благодаря которому люди обратят внимание на живопись неразвлекательного характера, он в своем месседже тоже скатится к чему-то вроде денежного эквивалента картины. Как вариант, расскажет об интересной судьбе этого полотна, в свое время украденного, но потом найденного, или, скажем, сообщит о довольно двусмысленных отношениях между художником и моделью, изображенной на рисунке.
Яркой иллюстрацией странной подмены внутреннего внешним (сущностного – посторонним) является традиция подведения итогов года в социальных сетях. Перечисляя события чисто внешнего порядка, довольно образованные люди, даже можно сказать интеллектуалы, подают дело так, будто сообщается нечто сущностное.
При этом берут числом, приводя разнообразные цифры: количество прочитанных докладов, проведенных конференций, опубликованных статей и т. д. А ведь что мерится цифрами, то есть суммируется? Как правило, нечто однотипное, повторяющееся, укладывающееся в ряд – заурядное.
Еще раз подчеркну, что все это говорится отнюдь не в осуждение. Наоборот, интеллектуалов и всех остальных можно понять. Ведь что легче подводится в качестве итогов, то мы и подводим. Что подводимо, то и подводится.
Итоги подводятся из числа того, чему важно быть предъявленным вовне и получить отклик со стороны. Неудивительно, что первой в итоговые списки просится всякая шелуха. Это как с заданием рассказать, «как я провел этим летом», которое дается школьникам. Дети, чувствуя, чего от них ждут, перечислят в своем рассказе все, что угодно, только не то, что их действительно потрясло, изменило, остановило, вырвало из рутины.
Что легче всего оценить со стороны? То, что более всего на эту «сторону» ориентировано. Разного рода внешние проявления. Неслучайно внешние проявления так легко сканируются, измеряются и исчисляются – именно они и предназначены для измерения и исчисления.
Есть еще один нюанс. Сообщения о «достижениях» внутреннего порядка таковы, что им не верится. Допустим, я сообщу, что за этот год я стал скромнее. Но ведь это довольно нескромно – выставлять свою скромность напоказ. Ну хорошо, не скромнее, а мудрее. Однако не в том ли мудрость, чтобы не говорить лишнего? Еще вариант: стал добрее. Но, насколько подсказывает жизненный опыт, чем человек становится добрее, лучше, свободнее – тем меньше это заметно для него самого (тем меньше он обращает на это внимание, потому что вообще меньше обращает внимания на самого себя).
Философски говоря, перемены внутреннего порядка – это в известном смысле замена одного «я» на другое. И для нового «я», появившегося вместе с такой переменой, новое является естественной средой, не требующей акцента на себе. Я становлюсь добрее ровно в той степени, в какой для меня естественно быть более добрым. Получается, что я стал добрее, но для меня это не событие, не факт, который можно запротоколировать и в таком виде поделиться с другими.
Основой осмысленности всякой самопрезентации является то, что мы презентуем свои внешние характеристики и качества. Собственно, внешнему миру от нас только это и нужно. Сообщи мы ему что-либо из своей внутренней жизни, он бы не знал, что с этим делать. Возник бы когнитивный диссонанс.
К тому же события или опыты самодовлеющего порядка не встают в ряд, не нанизываются на общую нить, не складываются в фактуру. Неприложимы к ним и внешние измерительные или оценочные шкалы. А внутренних измерительных или оценочных линеек не бывает. Даже помещенные внутрь они останутся внешними.
Всё, что мы делаем не ради сторонних целей или эффектов, необъективируемо и потому не захватывается средствами познания. Сказанное относится и к тому, что есть само по себе. Именно оно вкупе с тем, что мы делаем без расчета на дивиденды, составляет нашу внутреннюю жизнь. И вполне закономерно, что о проживаемом не напоказ трудно – до невозможности – что-либо сообщить. Да и намерения такого не возникает: внимая чему-то ради него самого либо предпринимая что-то не ради сторонней цели, мы, соответственно, не «закладываем» и присутствия аудитории, которой нужно быть в курсе происходящего с нами. Аудитория – это и есть та самая сторона, с которой видно в нас лишь то, что являет себя наружу.
Потому-то, как было отмечено выше, единственная возможность передачи внутреннего – это его перелицовка на манер внешнего. Только это будет оцифровка неоцифровываемого. Соответственно, она будет оцифровкой чего-то другого, чем неоцифровываемое было подменено. В результате там, где цифры не имеют никакого значения, мы начинаем ими сыпать, стараясь не замечать абсурдности ситуации.
Невозможность, совпадающая с ненужностью
Безграничное (бесконечное). Давайте составим о нем какие-нибудь суждения, замечания, комментарии.
Мне, например, приходит в голову такое: безграничное – это единственное, что есть. Или вот еще: безграничное ни с чем не соотносится. Ну и третье соображение: наблюдатель безграничного невозможен. Ведь не имея границ, оно, стало быть, не оставляет места ни для чего и ни для кого иного.
Конечно, можно набросать еще какие-то тезисы о безграничном. Однако сказанного достаточно, чтобы перейти к более интересному вопросу. Он таков: не являются ли предложенные умозаключения тем, что и так ясно? Ясно до или без выяснений?
Скажем, то, что кроме безграничного ничего больше нет, прямо вытекает из его безграничности. Сразу же содержится в ней. Нужно ли на это дополнительно указывать? Навряд ли.
Или обратимся к положению, согласно которому наблюдатель безграничного невозможен. Это же практически само собой разумеется. Нужно ли об этом заводить особую речь? Скорее, фиксация этого обстоятельства только смутит, посеет сомнения.
Далее у меня такое предложение: слова «и так ясно» заменить на «не имеет значения». Все суждения, которые мы составили о безграничном, не имеют никакого значения. Можно ли так утверждать?
Полагаю, вполне. Возьмем тот же тезис, согласно которому безграничное ни с чем не соотносится. Имеет ли это значение? Причина, по которой безграничное ни с чем соотносится, состоит в том, что соотноситься ему просто не с чем. Оно не соотносится с тем, чего и нет. Одно дело – не соотноситься с чем-то существующим, и совсем другое – не соотноситься с ничем. Имело бы значение подметить первое, но никак не второе.
Итак, в самом начале я составил про безграничное несколько суждений, выглядевших логичными, разумными и справедливыми. Затем обнаружил, что все это «и так ясно», то есть не требует какого-то специального выявления. После чего пришел к выводу, что все это не имеет никакого значения. Самое время сделать следующий шаг.
Если само собой разумеющимся выступает ничего не значащий пустяк, то, выходит, само собой разуметься здесь, в общем-то, и нечему. Как и нечему быть «и так ясным».
То, что безграничное – единственное, что есть, и ни с чем не соотносится, как и то, что наблюдатель безграничного невозможен, – псевдофакты. Их нет ни в эксплицитном (постигнутом), ни в имплицитном (само собой разумеющемся) виде.
Эти псевдофакты могли бы стать полноценными фактами при одном условии. А именно, если бы вдруг оказалось, что они касаются не-безграничного. Тогда бы, как это ни удивительно, их значение резко возросло. Нечто имеет пределы, однако является единственным, что есть. Нечто имеет пределы, однако ни с чем не соотносится. Наконец, нечто имеет пределы, однако его наблюдатель невозможен. Чувствуете, как разгорается интерес? Действительно, мимо такого уже не пройдешь. Такое сразу обращает на себя внимание. Подобно важной, дельной, существенной информации. Или подобно сведениям, которые требуют оперативной проверки и интерпретации.
Другое дело, что невозможно, чтобы имеющее пределы было единственным, что есть. Единственным, что есть, может быть только безграничное. Таким образом, мы снова возвращаемся к псевдофактам, ведь единственность безграничного – их классический образчик.
Безграничное не оставляет места для наблюдателя. Что упущено, если это не оказалось «и так ясным», не уразумелось само собой? Ничего. Что упущено, если это не оказалось понятым? Тоже ничего. А раз так, значит, нечего было понимать. Нельзя же по ошибке, не разобравшись, что беспредельное не оставляет места для своего наблюдателя, ненароком начать его наблюдать.
Вообще-то, мы так и делаем. Ненароком наблюдаем безграничное. На самом деле, конечно, мы наблюдаем всего лишь искусственно созданное в нашем уме образование, которое, пусть оно и помечается нами как «безграничное», является ограниченным, схватываемым объектом. Так что этот пример не опровергает сказанного.
Что ни подметь про безграничное – это неинтересно, несущественно, неинформативно. Вроде банальности или тавтологии. В свою очередь, что ни подметь про то, у чего есть границы, это обязательно будет иметь хоть какое-нибудь значение, вызывать пусть слабый, но интерес.
Сообщить что-либо про безграничное – задача, как выяснилось, не из легких. И это – мягко говоря. В свою очередь, всегда найдется, что сообщить, по поводу того, у чего есть границы. Даже самый мелкий факт, который мы добудем про конечное и очерченное, будет по-своему важен. И фактов про конечное и очерченное добыть можно много, очень много. То, у чего есть границы, способно буквально завалить информацией о себе.
Похоже, именно имеющее границы и является тем, про что можно собирать разнообразную фактуру. Нечто может быть истолковано и описано именно в силу наличия у него границ. Собственно, его описание будет не чем иным, как описанием его протяженности, длительности и т. п.
Нет ли взаимосвязи между тем, что конечное, сколь бы ни были узки его пределы, – это огромное поле для исследования, и тем, что оно оставляет площадку для нас, его интерпретаторов и исследователей? Если да, то следует признать наличие еще одной взаимосвязи. Выходит, место рядом с безграничным не предоставляется нам не только в силу его безграничности, но и в силу того, что понимать или изучать в нем буквально нечего. И будь мы его наблюдателями, наши исследовательские способности (навыки производить умозаключения) остались бы невостребованными.
Про безграничное понимать нечего. Кстати, не потому ли, что его как бы и нет? Отсутствие пределов – это еще и отсутствие того, у чего (у кого) они отсутствуют. Речь, конечно, не о небытии, а о не собираемости во «что-то».
Есть конечное, а бесконечного – нет. В том смысле, что отсутствие пределов не является определяющим фактором, фактором нащупывания, уловления. Конечному есть внутри чего быть. Оно есть внутри своих границ. Зайдя с несколько иной стороны, выражусь так: зафиксировать пределы всегда есть у чего. Пределы всегда чьи-то. В свою очередь, фиксировать отсутствие границ не у чего. Не на что указать, как на не имеющее пределов.
Итак, нет границ – значит нет предмета для рассуждений. Выяснять нечего, когда выяснять не про что. Но вот вопрос: не является ли факт, что в случае с безграничным что-либо понимать не про что, очередным псевдофактом? То есть тем, что незачем понимать, поскольку понимать тут нечего?
В завершение вернусь к уже звучавшей идее: наша невозможность быть наряду с безграничным корреспондирует нашей ненужности быть одновременно с ним. Безграничное не просто не оставляет для своего свидетеля ниши. Оно, так сказать, и правильно делает, что не оставляет. Оно не оставляет такой ниши, в наличии которой не было бы никакого смысла. Прямо сейчас это обстоятельство видится мне важным. Хотя, скорее всего, это тоже так себе обстоятельство.
P.S. Для тех, кто отозвался на понятия «безграничное» и «бесконечное» как на математические и решительно отказался следовать предлагаемой логике.
Математика занимается так называемой количественной бесконечностью – бесконечными рядами, бесконечномерными пространствами, множествами из бесконечного количества элементов. Речь же шла о так называемой качественной бесконечности (странно, конечно, говорить об этом после того, как установлено, что речь шла ни о чем, а точнее, не о чем-то).
Концепт безграничного, который развенчан выше вместе с развенчанием самого этого развенчания, можно одновременно назвать и философским, и проще чем философским, поскольку он интуитивно улавливается практически любым более или менее развитым человеком. Безграничное как подобие бытия, не встречающего иного себе, то есть бытия абсолютного. Безграничное как одновременно и единое, и единственное. Именно про него я пытался сообщить, что его нет (нет как «чего-то»). Впрочем, так ли важно, что именно оказалось тем, чего нет?
Внутреннее дело
Когда рассказываешь всем о своей влюбленности (любви)? Пока она еще только зарождается. Схожим образом именно на период первых шагов в освоении какого-нибудь ремесла или искусства приходится «трезвон» о своих занятиях всем друзьям и знакомым.
Или, скажем, охотно делятся тем, что веруют в Бога, лишь на этапе неофитства. Чем глубже мы «втягиваемся» в любовь, в ремесло-искусство или религиозную веру, тем больше они становятся нашим внутренним делом. А чем больше они становятся нашим внутренним делом, тем меньше мы о них говорим.
Я стал ходить на занятия по боевому искусству. Чем не повод рассказать об этом знакомым? Ведь это поднимает меня в глазах как мужчин, так и женщин. Первые будут знать, что со мной лучше не связываться, а вторые – что, наоборот, быть рядом со мной – значит быть в безопасности. К тому же на фоне рутины повседневности эта новость – действительно новость, то есть сообщая ее, я делюсь новой информацией, обогащаю окружающих знаниями. На текущий момент я был на занятиях по боевому искусству всего два раза. Стало быть, мне пока что ведома лишь внешняя сторона этого мастерства. А она – внешняя сторона – буквально просится быть выраженной в словах и транслированной вовне. С точки зрения владения искусством, которым мне вздумалось заняться, я – новичок. Другими словами, дистанция между этим искусством и мною пока что существенна. Оно для меня – некий внеположный объект, и как субъект я обязан его описывать, делать о нем сообщения для таких же, как я, субъектов.
Я познакомился с женщиной и сходил с ней в кафе. В тот же вечер я сообщил об этом своим приятелям. А назавтра еще и коллегам, а также родственникам. Почему я так поступил? Все просто. Потому что я знаю об этой женщине ничтожно мало. Иными словами, потому что она для меня – часть внешнего мира. Пусть я уже испытываю по отношению к ней какие-то эмоции (получувства), она все еще находится «на одной доске» с моими приятелями, коллегами и родственниками. Она релевантна, соразмерна им. Поэтому рассказывая приятелям об этой женщине, я не совершаю ничего странного, ведь Бог, как известно, велел делиться. Однако когда через пару месяцев приятели напомнят мне о моем рассказе: «Кстати, ты же недавно познакомился с женщиной. Как продвигаются ваши дела?», я промолчу в ответ либо ограничусь дежурным «Да все нормально». Ведь наши с ней дела продвинулись в область, которая является нашим с ней внутренним делом.
