скачать книгу бесплатно
«А вот какое. Обозначенное тобой как завершенное – никакое. Что? Не восторгаешься? Даже не стремишься этого качества отметить? Не переживаешь, что оно останется незамеченным, безвестным? Не считаешь трагедией то, что этого никто не узнает, даже оно само? Допустим, оно не знает, что оно – никакое; допустим, мы не знаем, что оно – никакое. Ну так и ладно. Если оно никакое, то знать, выходит, нечего. Разве что-то теряется от незнания, какое оно, если оно – никакое? Ты внимаешь ли? Что с тобой? Ты растерян, смущен?»
Впрочем, я ринулся с места в карьер, а это нехорошо. Лучше двигаться размеренно.
Итак, что изменилось с тех пор, когда от самого слова «завершенное» я впадал в трепет? Однажды я наконец увидел, что столь дорогая мне характеристика рождена в результате не вполне оправданной операции, а именно – сопоставления, соотнесения. Завершенное является таковым в сопоставлении с недоделанным, частичным, промежуточным, половинчатым. Завершенное является таковым в пику незавершенному. И если частичного и половинчатого рядом с завершенным не ставить, его завершенность теряет свою актуальность, перестает иметь значение, отступает на задний план и еще дальше – за линию горизонта.
А если ставить, то, соответственно, наоборот. Стало быть, ставить или не ставить – вот в чем вопрос. Впрочем, не такой уж и сложный. Не в том ли выражается завершенность завершенного, что оно «вправе» быть само по себе, не нуждаясь в соотнесениях и не выводясь через что-то иное? Завершенному явно должно быть достаточно самого себя: если оно нуждается в привлечении чего-то стороннего, о завершенном ли идет речь? Завершенное не будет таковым без свободы от контекстов. Это целый, цельный мир, то есть фактически всё, что есть; а всему попросту не с чем сопоставляться или сравниваться.
По прошествии времени, поостыв, я не мог не обнаружить, что восклицаниями «завершенное, завершенное!» подчеркивается не что иное, как отсутствие недоделок, лакун, изъянов. В таком случае закономерен вопрос: какой смысл напирать на отсутствие изъянов, коль скоро с ними действительно покончено? Всё, их нет; и раз это действительно так, нечего про них даже вспоминать, нечего к ним возвращаться.
Понятия завершенного, подлинного, воплощающего собой полноту только выглядят положительными, утвердительными, самостоятельными. В действительности все они зависимы и указывают не на то, что есть, а на то, чего в том, что есть, нет. Завершенное – не более чем не-недоделанное; подлинное – всего лишь не-мнимое; полное – ущербное, просто в обратном смысле.
Подлинно завершенное должно быть выше своей завершенности, должно ее преодолевать, отбрасывать. Больше того: преодолевая свою завершенность, то есть выходя из сопоставления с ущербным, оно выходит из мира объектов и феноменов, вообще переставая быть чем-либо, явлением-в-мире. Оно как будто прекращается, пропадает с радаров, перестает выпячиваться, выделяться, собираться в «нечто». В общем, говоря «подлинно завершенное», мы ведем разговор если не про ничто, то уж точно не про что-то. Подлинно завершенным быть нечему. Нечему из числа чего-то. А то, что не входит в число «чего-то», тоже не может быть подлинно завершенным, потому что таким-то может быть только «что-то».
И здесь я чуть не добавил, что не быть чем-то – значит быть никаким. Самое время признать, что когда я смеялся над собой – поклонником завершенного, я ввел в заблуждение и его, и себя. «Никаковость» – это вовсе не центральное качество абсолютного бытия. Ведь даже никаким должно быть что-то (что-то более или менее определенное). Качества и характеристики могут быть исключительно относительными. Абсолютных характеристик не бывает. Органичней, чтобы никаким было не нечто, а ничто. Нечто всегда какое-то. Однако про ничто, равно как и про «большее, чем что-то», уже не скажешь, что оно – никакое. Потому что говорить здесь не про что: нет того, про чью «никаковость» можно говорить.
И нам нечего знать про «завершенное» (за неимением лучшего варианта беру этот термин в кавычки), и ему самому нечего знать про себя. И закономерно, что ни нас, ни его самого напротив того, про что нечего знать, нет. Можно быть по отношению к себе как к чему-то, но не по отношению к себе как к растаянности, невыделимости, ни-во-что-не-собираемости.
В общем, став со временем более или менее честным и напористым в своих философических штудиях, я сделал аж два шокирующих открытия. Первое из них состояло в том, что завершенность – периферийный, если не дальше, аспект «завершенного». Второе заключалось в том, что никакого «завершенного» – как того, чему можно приписать какие-либо качества, – нет вовсе.
Признаться, оба эти открытия оказались пробуксовкой на месте, ведь вышеозначенное отсутствие продолжало маячить передо мной именно как объект или внеположность. Чтобы такой лжеобъект прекратил свое существование, требуется – ни много ни мало – чтобы прекратился и его субъект, то есть я, под стать своему объекту столь же ложный и надуманный.
На то, что с субъектом «большего, чем что-то» явно есть проблемы, указывают, например, странности, на которых я ловил себя по ходу сочинения этих заметок. Так, заявляя о невозможности как-либо охарактеризовать завершенное да еще подкрепляя свое заявление столь сильным основанием, как «было бы что характеризовать», я испытывал то, чего не должен бы испытывать, а именно так называемую радость познания: кто-то во мне по-прежнему полагал, будто подобного рода открытиями продолжает постигать, пускай уже неведомо что и даже вообще «не что-то». Даже отмечая про так называемое завершенное, что ухватиться в целях выведения его характеристик здесь не за что, я словно бы что-то схватывал, нащупывал.
Как ни странно, в том, что это так, убеждала не только мысль, но и сенсорика – ощущение, что я действительно вкапываюсь вглубь, действительно преодолеваю поверхностный слой и иду дальше. Ощущения и чувства обычно надежны, они не подводят, и единственное, в чем «ошибается» данное конкретное ощущение, так это в том, вглубь чего я вкапывался.
Я действительно глубже вникал – чувство не обманывает, – правда, всего лишь в то, что выше было названо внешними, незначимыми и несуществующими аспектами (даже «нечтойность» – пример такого несуществующего аспекта). Ощущение движения вглубь имело место, однако ощущение «не понимало», что удостоверяет не более чем движение вглубь несущественного, что преодолена не вся поверхность, а всего лишь кромка поверхностного слоя, который может иметь свою глубину. Такая невольная и даже забавная иллюзия. А вот что совсем не забавно, так это уверенность «кого-то во мне», будто, вскрывая нечто как ничто (как «не что-то»), я продолжаю это нечто постигать, хотя, по идее, от него (как от чего-то) уже ничего не осталось.
Загадочная несоразмерность
(Почему от исполнения наших желаний мы всегда получаем меньше, чем ожидали?)
Одно из самых поразительных открытий, которое я, впрочем, совершил отнюдь не как действующее лицо, настойчиво прорывающееся к новому, а как тот, кому жизнь преподносит свои уроки, не спрашивая, имеется ли в них заинтересованность, связано с мечтами и их воплощением. Замечу сразу, что все наши мечты подразделяются всего на два вида: мы хотим либо нечто заполучить, либо, напротив, от чего-то избавиться. Так вот, для меня было настоящим открытием обнаружить, сколь ничтожно мало дает исполнение желаемого по сравнению с ожидаемым эффектом. Вернее, в сравнении даже не с ожидаемым эффектом, а с той интенсивностью, которая отличала мечту, покуда еще не реализованную.
Говоря проще, я, как правило, весьма сильно и длительно хочу что-то приобрести или чего-то лишиться, однако как только мечта воплощается в жизнь, удовлетворение от сего факта неизбежно оказывается скупым, бледным и скоротечным.
И дело далеко не только во мне. Взять хотя бы Василия (введу в повествование героя, пусть это и не принято в рамках философского эссе). Однажды перед ним замаячила реальная перспектива попасть в тюрьму. На год-два, но все-таки в тюрьму. Как же он возжелал, чтобы этого не случилось! Опасность оказаться за решеткой была невелика, но была. В принципе, чаша сия должна была миновать его. Но ее пришлось бы испить, сложись пара обстоятельств неудачным образом. «Лишь бы повезло!» – молил он, взращивая эту мечту до невероятных размеров. И мечта сбылась. Тюрьмы не будет, вольная жизнь продолжается. И что бы вы думали? В тот же вечер Василий сидел грустный и понурый – каким, впрочем, и был обычно, – с недовольной гримасой встречая взглядом блюда, подаваемые на стол к ужину. Понятно, что это его привычное состояние. Но разве ради такого случая, когда оправдалась столь большая надежда, нельзя было от души порадоваться? Пускай всего вечерок…
Испытал ли он хотя бы облегчение? Вроде да; но спроси его, сколько длилась эта приятная эмоция, и Василий растерянно пожал бы плечами. Действительно, кажется, мелькнула радость, но когда она исчезла? В тот же самый момент?
Случись такое, что Василий все-таки загремел за решетку, на ближайшие годы он заимел бы великую мечту. Дожить до освобождения, выйти на свободу. Он думал бы об этом каждый час, предвкушая вожделенный миг, мечтая о том, как это будет здорово, какое это будет необъятное счастье – снова оказаться вольным человеком. Однако вечером того же самого дня, когда его наконец выпустят, мы застанем Василия с понурым, безразличным лицом, вяло принимающим тарелку с праздничной – по случаю освобождения – закуской.
Но, бог с ним, с Васей. Вчера, вернувшись домой, я хлопнул себя по карманам куртки, по карманам брюк – нет телефона. Потерял! Как же горько мне стало! Так горько, словно бы когда телефон у меня был, это было совершенно особое, волшебное, удивительное время моей жизни, а теперь все, оно кончилось. Я так и сел, потерянный, побледневший. Ах, да вот же он – в кармане надетого под курткой пиджака. Ну и ладно; вернемся к проблемам, от которых я отвлекся благодаря мнимой пропаже гаджета.
Мечты сбываются, но лучше – не становится. Между не-обладанием каким-либо благом и обладанием им – разница почти незаметна. Так зачем было проявлять столько рвения? Зачем столь пылко стремиться к скучной, в общем-то, жизни? Блага дают чисто внешние улучшения, а чувство безопасности так связано с чувством тревоги, что им трудно наслаждаться. Но мы страдаем из-за отсутствия какого-то блага, словно его наличие улучшит жизнь в корне, и так жаждем безопасности, будто она и есть счастье. Зачем? Отчего?
Получив желаемое или его добившись, я каждый раз реагирую так, как будто приобретенное не является такой уж большой ценностью, а потерянное – такой уж большой бедой, каковой она должна была быть, если исходить из силы желания.
Если б он только знал заранее – всякий страстно желающий приобрести то или иное благо или избавиться от той или иной беды, – сколь мало в действительности даст ему воплощение его мечты! Он бы, верно, не так мучился от отсутствия у него такой-то ценности (или от наличия такой-то пагубы). Впору подсказать утешение всякому, кто уверен, будто его положение тягостно и невыносимо из-за отсутствия либо, наоборот, наличия чего-либо. Дать совет: не верить этой уверенности на все сто процентов.
Впрочем, советы не помогут, поскольку здесь мы имеем дело не только с самими собой, но и с тем, что на советы не реагирует. Ведь даже зная, что обладание предметом моей мечты вовсе не является тем, что мне крайне необходимо, я продолжаю мечтать как бы помимо своего разума и своей воли.
Если вдруг я получу то, чего мне, как я думаю, не хватает, или избавлюсь от того, что, как я полагаю, мне мешает, если произойдет то, чего я желал целый год или даже два, три года, а то и все пять лет, то уже на следующий день после воплощения мечты на моем лице будет кислое выражение задерганного человека. Словно я не для себя приобретал или избавлялся. Словно я помог что-то приобрести или от чего-то избавиться кому-то другому, причем не получив за это мзды и даже не испытав морального удовлетворения. Я как будто выполнил работу. Словно в меня что-то вселилось, воспользовалось мной, а потом из меня вышло.
«О, ты, говорят, купил новую машину?! Долго копить пришлось, работать без выходных? Где же она? Пойдем покажешь!» – «Во дворе. Но только я, пожалуй, останусь, чайку попью. Сходите без меня». И это – не просто усталость, не просто истощение после проделанного большого пути, пусть и увенчавшегося успехом. Несоразмерность интенсивности желания и вялой реакции на его исполнение наводит на мысль о том, что, желая, я нахожусь под какими-то чарами, веря в нечто как в крайне нужное, хотя, по правде сказать, оно если и нужное, то в весьма скромной степени. Однако дело, конечно, не в черной магии, а в том, что у нас есть весьма специфический помощник.
Итак, почему радость, вызванная исполнением мечты, поразительно асимметрична интенсивности мечтания и томительного предвкушения ее исполнения, причем асимметрия эта такова, что ожидания от воплощения мечты велики, а результаты ничтожны? Потому что в дело вмешивается природа. Именно ей мы обязаны страстностью наших мечтаний и желаний.
Мы ведь нужны не только самим себе. Будь так, мы были бы своими собственными создателями. Но нас создали не мы сами, а, назовем это так, природа. И у нее на нас есть свои планы, пусть и – с виду – похожие на те, что мы имеем на самих себя. К тому же она не очень доверяет нашей сознательности, не очень-то рассчитывает, что даже решать свои собственные проблемы мы будем разумно и с достаточной энергией. И потому она нас подхлестывает. В определенных случаях она, чтобы подстраховаться, дает тому или иному человеку хорошенького пинка. А то вдруг он сам не скомандует себе побежать с нужной скоростью. Да, цель и у нее, и у нас, казалось бы, общая – наше выживание. Однако ради достижения этой цели у нее больше ресурсов, чем у нас, и она частенько вмешивается, приходя к нам на подмогу, причем совершенно без нашего ведома, не по нашей просьбе и без предварительного предложения помощи.
Природа сделала так, чтобы чувство нехватки какого-либо блага находилось на зашкаливающем уровне – буквально сводило нас с ума. А чтобы мы побыстрее оттуда бежали или активней искали выход, природа несколько «задрала» интенсивность мучения в связи с пребыванием в не самых благоприятных для нас местах. Другими словами, страстность наших мечтаний и та безудержность, с какой мы отдаемся своим желаниям, довольно-таки искусственны. Это природа нам удружила. И лично я взял бы это слово в кавычки. «Удружила», нечего сказать.
Получается довольно странная коллизия. Вроде бы мы стремимся к выживанию, но в то же время для решения этой же задачи нас использует природа. Заботясь о себе, мы действуем словно марионетки в ее руках. Да, мы хотим жить, но нас еще к этому и понукают через инстинкты. И когда мы, казалось бы, только что вызволили себя из беды, нами овладевает апатия. Нам почти все равно. Как все равно рабу, которого от рассвета до заката гоняли туда-сюда и которому никто не объяснил, что?, собственно, он делал, для каких таких целей. И он так вымотан, что ему и не нужны никакие объяснения. Дали миску с баландой, а все остальное – пропади оно пропадом. Чай заваривается – вот это дело, а новая машина за окном – да черт с ней!
Да, казалось бы: машина принадлежит мне, а не природе, я – ее безраздельный владелец, так что если я и использован, то себе же во благо. И природу можно даже поблагодарить… Но за что? За то, что она внушила мне потребность в этой машине, а после, заставив ради нее отрезать кусок своей довольно-таки недолгой жизни, всучила мне ее, позволив испытать более или менее положительные эмоции в самом скупом формате, потому как будь этот формат щедрее – меньше места осталось бы для бдительности, для новых желаний и грез? Нет, не себе я покупал машину, и бумажка, подтверждающая мое на нее право собственности, лишь насмешка, знак особого вероломства, жертвой которого – впрочем, не такой уж невинной – я пал (ведь на зов природы отзывается во мне ее же, природы, частица).
Вполне можно прожить без того, другого, третьего. Но если это хоть в какой-то степени – блага, нам не оставляют выбора. Мы начинаем стремиться к ним столь сильно, словно без них – не прожить. И это не наше решение, это подсуетилась природа, сделав так, что в желаемом мы всегда видим большее, чем оно на деле является. На всякий случай. Чтобы были более мотивированными на активность. Чтобы легче преодолевали лень. Чтобы наша энергия быстрее собиралась в кулак. Чтобы мы эффективнее добывали себе то, что улучшает наше положение и нашу безопасность. И мы бежим, добываем, превращенные нашей заботливой матерью в болванов.
Природа полагает, что не время рассуждать и медлить, когда нужно бороться за жизнь, когда есть возможность сделать свое положение прочнее и устойчивее. Охваченные желаниями и устремленные к благам – какими-то другими мы быть не должны. Она гипертрофировала жажду благ и неприятие недостатков, она создала мобилизующий механизм по имени «желание», которое завладевает нами так быстро и властно, что мы этого даже не замечаем; которое таково, что возможность нашего ему неподчинения сведена к минимуму.
Не будь этого встроенного механизма, не будь мучительность пребывания в нужде и недостатке навязанной извне, не страдай мы столь неадекватно в связи с недоступностью тех или иных благ, мы, наверное, были бы более спокойны, расслабленны, мягки, более чутки, внимательны, восприимчивы, более открыты, доверчивы, добры и терпимы. Пусть ленивее, зато живее.
Эх, природа! А ведь ты не любишь нас. Да, конечно, ты обеспокоена тем, чтобы мы были сыты, чтобы у нас был кров, чтобы мы жили до старости. Но ведь так заботятся именно что об уже упоминавшемся рабе или о престарелой бабушке, к которой давно не испытывают никаких чувств, но поддерживают в ней жизнь во имя долга. Любящему мало, чтобы любимый был сыт и одет; любящему важно также, что у любимого на душе: что его интересует, радует или печалит, каковы его мысли и переживания. Природе же все это совершенно безразлично. Более того, с ее точки зрения лучше, чтобы в нас этого – интересов, переживаний, вообще внутренней жизни – не было вовсе. Ничего такого в нас и нет, пока мы бежим, подгоняемые ее пинками, за очередными благами.
Ладно не любишь, так ты, природа, нас еще и не уважаешь. Потому что твои манипуляции очень похожи на то, как носятся с маленьким неразумным ребенком. Или на перестраховки, связанные с недоверием – таким, которое вызывает дурак или идиот.
Природу ничуть не трогает тот факт, что, вынужденные даже заботу о самих себе проявлять под чужую диктовку, мы обречены на выгорание и апатию. Ей все равно, что инкорпорированный в нас механизм желания, представляющий собой не что иное, как стремление к иллюзии, приводит к разочарованиям и отчуждению. Она довольно немилосердно обрекает нас на унылое существование, перемежаемое ее пинками – стимуляцией, в соответствии с которой мы, словно в безумии, видим в пусть более комфортном, однако столь же унылом существовании поистине райское блаженство, о котором нельзя не мечтать. Хотя понятно же, что ни с одним запертым в себе существом даже самая простая радость или хотя бы самая скромная гармония несовместимы в принципе.
Природе важно, чтобы мы выжили. И только. И здесь, обманом мотивируя нас на максимальное обеспечение своей безопасности, она вступает в противоречие с элементарным здравым смыслом. Ведь всех богатств все равно не заполучишь. Куда осмысленнее, к слову сказать, вообще примириться с ситуацией отсутствия того или иного блага или присутствия того или иного недостатка. Впрочем, довольство тем, что имеешь, это еще ладно. Сдержанность – это еще куда ни шло, если она сулит долгосрочные перспективы. Это еще не бунт против природы. Но вот добровольно понести убытки, вплоть до невосполнимых, вместо того чтобы извлечь прибыль… Но умерить собственные аппетиты и пойти на самоограничение без какого-либо прицела, хотя бы дальнего… Но не просто пожертвовать любыми благами, а пренебречь и их обладателем – собой…
Мы можем пойти на столь безумные меры в тех случаях, когда за серостью наших жизней видим серость обособленного существования как такового и перестаем за себя цепляться. Мы можем пойти на столь безумные меры, когда встречаем то, что важнее нас. Важнее не по мнению каких-то влиятельных лиц, навязывающих нам свою волю, а на самом деле, то есть так, что мы сами с этим не сможем не согласиться, если увидим всё, как есть, как нельзя не согласиться с правдой. Мы можем пойти на столь безумные меры, когда встречаемся с тем, что исполнено внутреннего смысла, то есть не является средством, орудием, вещью. Собственно, потому пинки от природы и следуют один за другим, провоцируя в нас мечты и желания, чтобы возможность подобного рода встреч была сведена к минимуму.
Когда ум хуже глупости:
размежевание с апофатиком
Мы настолько срослись со своей ролью «субъекта познания», что готовы играть ее даже там и тогда, где и когда в этом не будет ровным счетом никакого смысла. Говоря иначе, мы не мыслим ситуации, когда эта роль будет неактуальна. Оно и верно: мыслить такие ситуации – во многом себе дороже. Впрочем, это уже другой вопрос, а мы пока не разобрались с первым.
В качестве примера упомянутого сращивания приведу своих мнимых соратников, то есть тех, кто утверждает практически то же самое, что и я. Однако, как известно, дьявол кроется в мелочах. Поэтому стоит приглядеться и отметить разницу в наших подходах.
«Нет необходимости и смысла познавать Целое», – говорю я. Или, если кому-то не подходит слово «Целое»: «Нет необходимости и смысла познавать окончательную (подлинную) реальность. Для познания она – ноль».
В свою очередь, мой мнимый соратник из числа так называемых апофатиков говорит следующее: «Нет необходимости познавать подлинную реальность рассудком и логикой». Как видим, он всего-то добавил одно слово. И мы сразу оказались по разные стороны метафизических баррикад.
Я утверждаю, что окончательную реальность не нужно познавать, что называется, вообще. Он утверждает, что бессмысленно пытаться постичь ее посредством интеллекта. Им, стало быть, допускается, что ее познание все-таки имеет смысл. Просто какое-то иное, нежели производимое в рамках мышления.
Свое утверждение я аргументирую следующим образом. Окончательная реальность явно не может быть бытием, представленным разрывами, разломами и межами. Поэтому с точки зрения, например, субъекта с объектом она должна представлять собой субъект-объектное единство. А в чем оно проявляется? В том, что познавать здесь некому и нечего. Субъект-объектное единство – это когда никого и ничего нет. А еще субъект-объектное единство таково, что нельзя быть его субъектом (наблюдателем), поскольку субъект им уже преодолен. Нельзя быть наблюдателем того, что представляет собой преодоление разделения на наблюдающего и наблюдаемого. Субъект субъект-объектного единства неизбежно и сразу же оказывается втянут в него и там – в нем – нивелирован.
Субъекту просто не за чем (нет за чем) наблюдать в случае с субъект-объектным единством. В этом смысле, кстати, мой тезис «не нужно познавать Целое» следует признать вводящим в заблуждение. Ведь Целое не нужно познавать главным образом по причине того, что никакого такого Целого и нет вовсе; что когда есть Целое, ничего и никого нет.
Теперь об аргументации моего мнимого соратника. Интуитивно он чувствует: схваченное умом не очень-то «тянет» на окончательную реальность. Однако заявляет он несколько иное. Он заявляет, что ум схематизирует, «высушивает» то, что пытается постичь. Дескать, именно этот иссушающий эффект и мешает получить знание реальности, какова она есть, то есть реальности в своем окончательном виде. При этом он явно упускает из виду свою же интуицию, согласно которой в своем окончательном виде реальность должна быть не частью (коей неизбежно является одна из сторон познания), но Целым.
В итоге делается половинчатый вывод: подлинной реальности не постичь средствами мышления. Половинчатый, потому что «не постичь умом» не означает «не постичь совсем». Непознаваемость Целого связывается с немощью нашего рассудка, завороженного, скованного объектами-частями. Дескать, если бы не эта скованность, рассудок, пожалуй, и познал бы Целое. Другими словами, проблема якобы в нас, а не в Целом. Хотя она, разумеется, именно в не-объектности Целого.
Почему апофатик не запирает дверь полностью? Ведь для этого, казалось бы, есть все предпосылки. Полагаю, дело здесь в том самом сращивании с ролью субъекта познания, о котором говорилось в самом начале. Нам настолько привычно быть субъектами, окруженными объектами, что возможность ситуации, когда познавать нечего и некому, нами даже не рассматривается. Да, мы чувствуем, что наша реальность – не окончательна. Более того, мы чувствуем, что неокончательна она именно из-за разделенности, расколотости, не-целости. Однако, как дети этой разделенности, мы даже целостное бытие рисуем себе таким образом, словно там по-прежнему будет что и будет кому наблюдать и анализировать.
Вернемся к моему визави и дадим ему высказаться до конца. Заявляя, что реальность – это ноль (ничто, «не что-то») всего лишь для нашего ума, он далее выдает нечто весьма поэтическое и даже не без налета суфизма: «Целое постигнут принципиально иные органы восприятия, которые у нас появятся, когда мы преодолеем тяготеющий над нами диктат ума».
Не иначе, как именно диктат ума и подсказал идею «принципиально иных органов восприятия». Ведь, разумеется, реальность не является «чем-то» не только для нашего ума. Она не является «чем-то» в принципе. Никакие органы восприятия здесь ничего не увидят. Больше того, они просто не появятся по отношению к этому отсутствию какой-либо объектности (внеположности).
Абсолютно любые органы постижения требуют наличия разделения на постигающего и постигаемое. Познание имеет смысл исключительно тогда, когда есть мы и есть внеположное нам. Когда мы – напротив чего-то. Когда что-то – напротив нас.
Если объект разбавить субъектом, вся его объектность обнулится. Параллельно обнулится вся субъектность субъекта. Разумеется, это не просто исчезновение. Это преодоление. Если убрать границу между субъектом и объектом, то после их взаимного «погашения» друг в друге (или друг другом) что-то останется. Правда, местоимение «что-то» явно вводит в заблуждение. Создает иллюзию, будто останется, что познавать.
Ничто не находится перед кем-то, и никто не находится перед ничем. Именно такова окончательная реальность. Можно ли стать ее свидетелем?
Желая быть свидетелями Целого, мы прозябаем в мире своих фантазий, поскольку на реальное Целое отзываются отнюдь не желанием разобраться или вступить во взаимоотношения – в него просто-напросто проваливаются как в аннигилятор всех частей и отдельностей.
Да, конец разделения – это только с одного ракурса конец, а с другого – начало. Вот только начало не чего-то, а «не чего-то».
Кто-то делает ставку на ум, другие – на интуицию или какие-то доселе неведомые, пока что не появившиеся органы. Кто-то пытается приблизиться к реальности путем выявления и отбрасывания того, чем она не является. Намерение при этом одно и то же – познание, постижение. Причем явно претендующее на большее, нежели познание частей или фрагментов. Ирония в том, что только они и попадают в поле зрения любых познавательных органов или средств. В свою очередь, Целое выше уровня, где кто-то познает что-то. Мы, конечно, желали бы втащить его именно на свой этаж, что мы и делаем, правда не с настоящим, а с придуманным нами Целым, представляющим собой фальшивку, которую мы принимаем за чистую монету, сами себя обманывая.
«Надеюсь, хотя бы в Царствии Небесном мне будут даны ответы на все мои вопросы», – услышал я как-то от одного священника. Стало быть, «тот свет» рисуется ему местом обретения очередных знаний. Соответственно, в нем сохранится (должен сохраниться) раскол на видящего и видимое, на меня и иное мне, на причину и следствие, на процесс и результат, на средство и цель и так далее. В таком случае Царствие Небесное оказывается всего лишь калькой с земной жизни, пусть и более опрятной.
Он хочет получить ответы. Но как же мало это дает! Знаниями мы латаем бреши разделенного бытия, однако это всего лишь способ выжить в разделенности, а не преодолеть ее. Лучше бы надеялся, чтобы в ответах отпала необходимость. Лучше бы мечтал о таком раскладе, когда ничто не вызывает у нас вопросов, поскольку мы составляем со всем одно, то есть нет ни нас, ни иного нам, а есть такое, в чем разное (отдельное) нашло свое разрешение и свой финал. Вместо этого он, по инерции, создает «высшее» по подобию «низшего».
При всей стесненности пребывания в дискретности мы настолько заточены на познание, что желаем остаться, даже когда дискретность заменится на цельность, странным образом не догадываясь о том, что цельное бытие, чтобы действительно быть таковым, должно «составиться» в том числе из нас. Видимо, дело обстоит так, что дискомфортно не нам – дискомфортно, так сказать, нами.
Главный источник нашей боли: та самая разъятость на фрагменты, в стремлении вырваться из которой и грезят об ином мире, мнится духовному лицу чем-то неизбывным, обязательным. И это нормально. Да, надо признать, это нормально, пусть в этом и есть своего рода недалекость.
Давайте взглянем на меня, более догадливого и прозорливого. Я знаю, что не всегда и не всё нужно знать; что самое важное – как раз по ту сторону знаний. Я знаю про окончательную реальность, что она есть тогда, когда знать нечего и некому. Я знаю, что с ней соединяются, а не разделяются, как мы разделяемся с тем, что познаём.
Обратим внимание на слово «знаю». О чем оно говорит? О том, что ограниченный смысл познания вскрыт мной… в рамках стратегии под названием «познание». О том, что реальность, где познавать нечего и некому, открыта мной вследствие приложения познавательных усилий…
Я сросся с ролью субъекта познания, возможно, даже более, чем те, кого критикую и над кем посмеиваюсь. Как минимум я проявляю куда больше рвения на стезе постижения, относясь к ней практически как к делу всей жизни. Те, кого я выставляю глупцами, пусть и копают не глубоко, но по крайней мере не настолько заложники своего интеллекта. Думая «мощнее», я думаю чаще, думаю дольше, придаю этому занятию больше значения и тем самым лишь сильнее привязываюсь к разделенной псевдореальности.
Если что и вытащит меня из роли познающего субъекта, если что и приобщит к реальному бытию, то явно что-то посущественней, нежели мои собственные потуги и «соображения». Впрочем, всё продолжаю познавать…
Кто создал Бога?
«Кто создал Бога?» Или – в расширенной версии: «Если Бог создал мир, то кто создал Бога?» Этот вопрос задают бесхитростные дети, «коварные» атеисты и не вполне просветленные буддисты.
Каких-то совсем уж простодушных верующих он застает врасплох, однако любой более или менее опытный теист разделывается с этим вопросом на раз-два.
И все-таки он продолжает возникать. Даже после знакомства с блестящими возражениями философствующих богословов.
В частности, на то, что у Бога тоже должна быть причина, указывал сэр Бертран Рассел в своей злополучной работе «Почему я не христианин?» И именно ему больше других досталось и до сих пор достается от теистов.
«Казалось бы, взрослый, состоявшийся, неглупый человек, – сетуют теологи, – но заблудился в своих умствованиях и оказался неспособным признать собственное заблуждение». Отчасти они правы: Рассел действительно отличался упрямством. Однако заданный им вопрос далеко не случаен и потому отнюдь не глуп.
Чтобы убедиться в этом, выслушаем ту богословскую аргументацию, которая приводится в качестве ответа на вопрос «кто создал Бога?»
«Еще языческий мыслитель Аристотель говорил о том, что, проследив цепочку причин, мы неизбежно придем к первопричине, у которой уже нет начала», – примерно так начинают теологи свое возражение. Действительно, у всего, что имеет начало, есть и причина, продолжают они. Все, что появляется, или, иначе говоря, все явления обладают обусловленным бытием. Бог же, в свою очередь, обладает бытием абсолютным, он само-сущий, то есть не нуждается в каких-либо внешних по отношению к нему причинах, чтобы существовать.
Здесь сразу же вспоминается Спиноза с его крайне неудачным термином causa sui (причина себя) – неудачным, потому что не имеющее внешней причины свободно от самой повестки причинности, в то время как называя его причиной себя, мы отдаем дань этой повестке, признаем ее значимой.
Но вернемся к теологической аргументации. Согласно ей вопросы «кто создал?» или «что является причиной?» осмысленны лишь по отношению к обусловленному бытию. Например, к бытию вещей. Или нас, смертных. Что же касается Бога, то по отношению к нему эти вопросы не имеют никакого смысла.
Первопричина должна быть самодостаточной. И именно таков Бог – самодостаточный, ни из чего не выводимый, безначальный, обладающий абсолютным бытием.
Допустим, все это так. Однако создается впечатление, будто религиозные философы при всей – отдадим им должное – тщательности проработки вопроса дали ответ, который можно назвать чересчур формальным, поскольку они сами в него не вслушиваются.
Коль скоро Бог воплощает собой абсолютное бытие, каким образом он смог оказаться в прицеле стороннего взгляда? Смотрящий видит далеко не все. Вернее, он видит все, но все – из числа того, что есть относительно него. Мне даны явления и объекты. Мне показывается лишь то, что имело начало и будет иметь конец. Я – фиксатор относительного. И если я рассуждаю о Боге, то волей-неволей подаю его как явление или объект. Здесь и возникает ниша для Бертрана Рассела и иже с ним с их вопросом «кто создал Бога?»
Проявляется вовне то, что имеет контуры, очертания, границы, формы. Проявляется вовне то, что этим «вовне» ограничено, а потому может быть лишь зависимой частью, но никак не самостоятельным целым. Проявляется вовне то, что состоит с этим «вовне» во взаимосвязи, в отношениях. Проявляется вовне то, для чего это «вовне» – среда обитания.
Итак, в той мере, в какой мы говорим о Боге (например, утверждаем, будто он создал мир), он не является само-сущим, абсолютным бытием. И потому к нему вполне применим вопрос: «А кто его создал?»
Бытие Бога не обусловлено чем-либо вне его самого лишь в той мере, в какой он не выступает фигурирующим вовне явлением. Чтобы исчез вопрос «кто создал Бога?», должен исчезнуть и сам Бог как объект или явление нашего внутреннего мира. Лишь тот Бог, про которого никто ничего не знает, есть Бог, обладающий абсолютным бытием. Лишь про такого Бога, понятия о котором нет ни в чьей голове, бессмысленно спрашивать: «Кто его создал?»
Что-то есть где-то, по отношению к чему-то еще, внутри чего-то большего. В свою очередь, абсолютное бытие есть бытие вне контекста и даже по ту сторону контекста. Абсолютного бытия в силу его ни с чем несоотносимости невозможно ни зафиксировать, ни вычленить. Из самого словопостроения следует, что вычленяемое есть «член», то есть часть, элемент, деталь. Ничем таким абсолютное бытие не может являться по определению (если что, оно, как уже отмечалось, вообще не может «являться»).
В общем, абсолютное бытие наличествует невычленяемым образом, то есть таким, словно его – нет. Во всяком случае, его не схватить, не уловить, не поддеть – даже умственной операцией.
Подведем промежуточный итог. Мы все-таки нашли Бога, к которому неприменим вопрос «кто его создал?» Правда, как нашли, так и потеряли, выведя его из разряда феноменов. Заодно мы убедились в том, что теологи выводить Бога из разряда феноменов не спешат, а если и выводят, то всего лишь на словах, а не на деле. Ведь они продолжают о нем говорить, продолжают иметь его на своем внутреннем небосводе, продолжают его выделять, подавая как нечто-среди-другого.
Тем не менее главная задача, казалось бы, решена. Возможность того, чтобы вопрос «кто его создал?» был неприменим к Богу, выявлена и обоснована. Однако здесь нас подстерегает другая напасть, гораздо пострашнее упрямого Бертрана Рассела. Выведенный из-под прицела вопроса «кто его создал?» Бог перестает быть создателем. Бог, который не-феномен, не есть творец всего сущего.
В самом деле, обозначить в качестве творца можно только кого-то. Или что-то. Если Бог таков, что на него как минимум не указать, то на него не указать и как на создателя. С того, что несхватываемо, как говорится, взятки гладки. С него, так сказать, все как с гуся вода. В первую очередь в силу того, что не о чем и не о ком говорить как о «нем».
Нечто (на само деле не нечто, а «не что-то») нелокализованное и нелокализуемое, невыделяющееся и невыделяемое… Что можно ему предъявить или приписать? Отцовство? Навряд ли. Отцом, равно как и творцом, создателем, мог бы быть кто-то более или менее очерченный. Кстати, тогда у него тоже был бы отец. И здесь мы снова вспоминаем Бертрана Рассела, а также детей священников, изрядно раздражающих своих отцов вопросом: «Папа, а кто создал Бога?»
Чтобы быть творцом, родителем, надо быть кем-то или чем-то. Надо, чтобы можно было показать: «Это – создатель». А если палец направляется в никуда, то есть ни на что и ни на кого конкретно, то впору засомневаться в адекватности указующего. Наименование создателя не может быть прикреплено к «не чему-то» – только к чему-то. «Не что-то» в этом смысле полностью невинно.
«Бог невинен», – говорит Декарт нам в подмогу. Бог не может быть уличен ни в чьем зачатии или появлении. «Вы меня для начала локализуйте, соберите в „нечто“, а уж потом приписывайте ту или иную роль», – мог бы сказать Бог, будь он локализованным субъектом. Впрочем, будь он локализованным субъектом, ему было бы уже не «отвертеться» – стал бы и создателем, и спасителем, и кем угодно.
Может ли нерожденнное что-то рождать? Может ли безначальное давать начало? Вопросы почти что риторические. «Языческий» философ Аристотель ошибался насчет того, что безначальное может быть первопричиной. Если никто не создавал Бога (если Бог безначален), то и Бог никого не создавал. Ведь что такое родительство как не расплата за то, что однажды породили тебя? Дали начало тебе – дай начало ты.
Если безначальное и производит (начинает), так только само себя. Правда, в таком случае вернее говорить о воспроизведении. Безначальное, дающее начало, изменяет своей безначальности. Это как если бы любовь порождала ненависть. Или возьмем неканоническую историю про Иисуса, которого спросили, зачем он отвечает добром на зло, а тот ответил, что у него в кармане «нет других монет». Ровно таким же образом безначальное не дает ничему начала, а бессмертное не творит смертных.
Часто говорят о возвращении к так называемым истокам. Но если основа, первоисточник и начало таковы, что к ним имеет смысл возвращаться, тогда они – нечто большее, нежели начало, первоисточник и основа. Это не столько то, откуда мы появляемся, что нас порождает, сколько то, в чем мы находим, если угодно, свое разрешение, освобождение от самих себя – этой не только довольно тяжелой, но и во многом бессмысленной ноши.
«Сталкиваясь» с безусловным бытием, мы к нему приобщаемся. «Встречая» то, что есть само по себе, мы признаем его как единственное, что есть. Признаем не умственным вычислением, а уступая ему свое место. Таким образом, это скорее наш конец, нежели наше начало. Наше отделение от него провоцирует совсем другое – всякого рода условности, фрагменты чего-то большего.
Видимо, смысл совета вернуться к истоку состоит в том, чтобы обнаружить: это вовсе не исток, а то, чем все заканчивается. «Конец венчает дело». В самом деле, именно то, что будет в конце, и будет воплощать собой завершенное или абсолютное бытие. Ну а поскольку абсолютное бытие не имеет внешней причины, то ему ничего не предшествует. Вправе претендовать на то, чтобы быть в конце или быть концом, может сущее изначально. Соответственно, изначальное равняется финальному.
Понятия безначального начала и безосновной первоосновы – результат методологической ошибки, коль скоро ими подразумевается такое, что возможно исключительно как единственное, что есть. Правда, оно наличествует так, словно его – нет. Поэтому наш разговор как разговор пусть и ни о чем, но и не о «чем-то» нужно немедленно прекратить. В противном случае скоро явится троица: Бертран Рассел, не вполне просветленный буддист и любознательный ребенок. Явится, чтобы спросить про наше «ничто из числа чего-то»: интересно, откуда оно взялось?
Абсурдность небытового самопознания и отсутствие небытового смысла иметь смысл
