скачать книгу бесплатно
На рождественские праздники из города приезжали в отпуск старшие – брат и сестра, и мы весело проводили Святки. Во всём нам сопутствовала Домашка, служившая у матери нянькой. В полночный час убегали в огород к плетню, почему-то нужно было вытащить кол, по внешним признакам которого определяли судьбу. Под случайными окнами, постучав, спрашивали, как зовут жениха или невесту, получая нелепые ответы. Набегавшись по морозу, усаживались дома, в тепле, возле блюдечка с водой, капая с него горячим воском. Получались бесформенные фигурки. Гадали, что бы это значило? И чаще всего воображение рисовало кольцо, гроб, какую-нибудь букву или зверя – что подсказывала услужливая фантазия. Администрация железной дороги в эти памятные дни устраивала рождественскую ёлку – чего там только не было. С огнями и богатыми подарками, это было грандиозное зрелище. Мне досталась жалкая ручка с пером и яркий кулёчек с гостинцами. Осталось чувство обиды.
С сестрой и Домашкой увязался я гулять на вокзал, встречать и провожать поезда. Поворино – станция узловая, движение огромное, можно было встретить много интересного. Там, на открытых платформах, мы впервые увидели подводную лодку, возле неё горделиво расхаживали красавцы матросы в своих бескозырках и с кокетливыми ленточками. Брюки-клёш, флотские тельняшки в полоску – всё это увлекало. В другой раз среди товарных составов увидели вагон с настоящими индейцами. Это были переселенцы – экзотические костюмы, татуировки на лицах, мокасины – будто со страниц книг Майн Рида.
Красивый рослый мужчина-индеец вошёл и к нам в лавчонку, по его просьбе мать наскоро сшила ему простую косоворотку. Объяснялся он мимикой, жестами. Я с восхищением смотрел на его головной убор из перьев, странную палочку в ноздрях. Мне он казался вождём индейского племени. Воображение дорисовывало прерии, стада бизонов, бумеранги, отравленные стрелы и прочую романтику, почерпнутую из книг.
Между тем, отец наш продолжал пить, омрачая и без того невесёлую жизнь матери. В лавочку в отсутствие матери стала похаживать игривая кухарка буфетчика, получая от отца подарки. Как-то в сумерки я возвращался домой от товарища, идя мимо дома буфетчика, вызывающего у меня какое-то особое чувство благоговения. В раскрытых на этот раз воротах я увидел безобразную сцену драки двух женщин. Я никак не мог разобраться, поверить глазам, так чудовищна была увиденная картина. В одной из этих женщин я признал родную мать. Всегда скромная, вежливая с посторонними, здесь она мало была похожа на себя. Откуда взялась у неё сила? Мать таскала за волосы кухарку буфетчика, нанося ей удары. В слезах я бросился бежать, лишь бы не видеть и не слышать ничего. Долгое время не мог забыть позорной сцены, избегая оставаться с матерью наедине, особенно встречаться с ней глазами. В эти дни, возвратившись из школы, я увидел у дверей нашей лавочки рысака, впряжённого в дрожки; красивый конь ржал, бил нетерпеливо копытом, в доме слышались слёзы, шум голосов – там шло бурное объяснение: из села приехал старший брат матери – «грозный дядя Вася». Отец, успевший с утра напиться, решительно вытолкал родственника на улицу, тот отвязал своего рысака и уехал без дальнейших рассуждений. В эту минуту я готов был простить всё опустившемуся отцу.
Короткое пребывание нашей семьи на станции Поворино внесло в мою жизнь столько новых, неведомых ранее ребенку переживаний. Я как-то повзрослел в одну эту зиму. Торговля у родителей не наладилась, наступила весна, таял снег, а вместе с ним растаяли последние средства семьи. Дальний родственник из села Пески, торговец скобяным товаром, предложил отцу выход – заведовать его магазином.
Из хозяина превращаясь в старшего приказчика, он уехал в Пески, а мать, забрав нас, детей, уехала в город, и мы снова поселились в своём заложенном-перезаложенном доме на большой улице города. Нас каждую минуту могут выбросить на улицу кредиторы, живём, как говорится, из милости. Для матери потянулись будни, борьба за кусок хлеба. У меня с ней общая обувь – одни женские калоши. Какие переживания подростку! Весь наш дом в квартирантах, мать проявляет находчивость, развивает кипучую деятельность. На одной фабрике берёт пошивку белья, на другой – дешёвую карамель для завёртывания в разноцветные бумажки. Работа грошовая, трудится вся семья, но внутренне мать теперь спокойна, переменился и отец, пить перестал, любимое дело, которое он знал хорошо, оздоровило его окончательно. Он изредка приезжает к семье в город с подарками, весёлый, здоровый и чистый, как видно, совсем примирившийся с новым положением приказчика. Станция Поворино, торговля в мелочной лавочке осталась для семьи на всю жизнь непрерывной цепью мрачных картин. Отцу уже не суждено было снова стать хозяином-торговцем, он умер приказчиком, как-никак самолюбие взрослых членов семьи страдало, видя в этом факте унижение. Но в революционные годы, когда «анкетная лихорадка» свирепствовала с особенной силой и гражданам при приёме на работу предлагались бесчисленные вопросы, я в графе «Происхождение и занятие родителей до революции», облегчённо вздохнув, гордо именовал себя сыном приказчика.
Семья Колкунцевых
Огромное село Поворино, раскинувшееся на высоких живописных берегах Хопра, растянулось в длину тремя церквями, из которых одна деревянная, маленькая, как игрушка, сгорела. Это село для нас, городских детей, являлось как бы дачным местом. Зимние и летние каникулы, дни больших праздников, Пасха и Рождество, отмечались съездом сюда многочисленного родства под одну крышу. Не счесть бывало всех дядей и тёток, а уж детей – двоюродных братцев и сестриц – видимо-невидимо. Отец наш, не имея своих лошадей в городе, выстроил во дворе конюшню, специально для колкунцевских рысаков. В зимнее время эти лошади высылались в город за нами вместе с тулупами, овчинными полушубками, валенками, а сани набивались сеном. Колкунцевские лошади были породистыми, сытыми, так что езда для нас, детей, превращалась в большое удовольствие. В летнее время или весеннюю распутицу лошади высылались к станции, находящейся в семи километрах от села. Кучера ждали прибытия поезда с гостями, и вот мы, разместившись в тарантасах или санях, глядя по сезону, мчались рысью до самого села. Появление ряда крылатых мельниц, празднично одетых крестьян, отвешивающих поклоны «господским лошадям», – всё настраивало по-особенному, радовало. Праздники начинались именно отсюда!
В центре села, на огромной площади неподалёку от церкви и волостного правления, расположился основательный дом дядьёв, с бесчисленными окнами по фасаду, скрытому высоким палисадником. Широкие ворота соединяли дом с каменным магазином. Крытый навес, подвалы, лари с солью, большие весы, бочки с дёгтем – всё знакомо. Ворота уже открыты, гостей ждут. В огромном дворе собаки в будках, подняв лай, они рвутся навстречу. С крыльца бегут хозяева, одетые наспех. Шум, гам, общее оживление… С трудом вылезаешь, от долгого сидения в одном положении всё затекло. С посторонней помощью извлекается из саней одежда. Гостей первым делом направляют на поклон к бабушке – Христинии Аксёновне, у неё своя комната. Несмотря на свои восемьдесят шесть лет, бабушка выглядит хорошо, полная, белолицая – жизнь прожита, слава богу, неплохо. С ней живёт и бабушка Малаша. Они родные сестры, а вот судьба у них разная: с детства хромая, горбатая, бабушка Малаша осталась в девицах. Христиния Аксёновна вошла в богатую семью Колкунцевых, целыми днями сидит она теперь на своей деревянной широкой кровати, принимая гостей, собирая дань уважения богатому дому. По большим праздникам у неё церковь; редкие выезды в город к замужним дочерям разнообразят жизнь. Важные семейные события не проходят мимо, они устраиваются здесь. Передний угол в иконах, день и ночь горит негасимая лампада. На стене, над кроватью, в чёрной рамке большой портрет дедушки, рано умершего от рака. Он с добрым крестьянским лицом, а рядом строгий Иоанн Кронштадский, в страшном одеянии монаха с клобуком на голове и чётками в руках. В сундуке, окованном железными полосами, хранятся гостинцы для юных гостей: мучные, фруктовые конфеты, орехи и пряники – ими оделяют при встречах и проводах. На Пасху и Троицын день крашеные яйца. На столе непременно тарелки с жареными семечками тыквы и подсолнуха, возобновляемые по мере опустошения. Тут, за этим столом, на глазах у бабушки играем до одури в карты. «Пьяницы» сменяются «грешниками», «козлами», «королями», а под конец взрослые развлекают нас фокусами и гаданием. Часам к двенадцати нас всех зовут обедать в столовую. Здесь интересно было наблюдать за кухаркой, как она через специальное окошечко в стене подаёт из кухни очередное кушанье. Нам, детям, это очень нравилось, было ново.
После длительного и обильного обеда, когда взрослые укладывались, уходя на отдых, детвора шла во двор, там играли в лапту, прятки, затем исследовали территорию: сад и огород, амбары, конюшню, баню; а за вечерним чаем со множеством всяческого печенья и варенья, шли расспросы взрослых со стороны дядей и тёток. В этот исторический час намечалось твоё будущее, осуждались изъяны настоящего, одним словом, ставилась проба образца этого года, и с ней ты «щеголял» до следующего съезда, снова отмечавшим твои успехи или безнадёжную тупость.
Со своими детьми здесь не церемонились, стоило двоюродному брату зазеваться или сболтнуть лишнего за столом, ему отвешивалась по лбу ложкой чувствительная порция. Особенно строг был дядя Вася. Его взгляда побаивались и мы, и гости.
Вечерами при керосиновой лампе в комнате у бабушки было особенно уютно, сюда часто заходили и взрослые. Под тем или иным предлогом приходили и односельчане, главным образом, бедные родственники из крестьян. Сидя с бабушкой, они жадно рассматривали городских детей. Для взрослых в дни больших праздников устраивался буфет. Из залы всё время слышались возбуждённые голоса, звон рюмок, доходили запахи жаркого, сыров и колбас, но доступ к буфету детям был запрещён. За поздним ужином дети уже «клевали носами», особенно этим отличался я. За мной установилась слава любителя арбузов. Как только на столе появлялся арбуз, хмурый дядя Вася оживлялся и, глядя в мою сторону, стучал ножом о край тарелки. Он произносил два магических слова: «Пётр, арбуз!» – и я мгновенно пробуждался, под общий смех взрослых, получая из рук самого дяди Васи увесистый кусок сочного арбуза.
Спать укладывали нас в бабушкиной комнате на полу. Его устилали перинами, половиками, шубами. Гости располагались подряд, а бабушка с высоты своего пьедестала желала всем внукам покойной ночи. Керосиновая лампа гасилась, и здесь, в темноте, начиналась возня, сыпались невидимые щелчки, щипки в ответ, направленные часто не по адресу, начинался рёв. Заявлялся кто-нибудь из тёток, стращая дядей Васей, и через минуту-другую всё умолкало, успокаивалось.
Праздничный день, большой, содержательный, оканчивался. Следующее утро посвящалось визитам к другим родственникам, а их было немало по селу, но семья Поворинских, пользующаяся в этих стенах худой славой, была самой близкой и значительной.
Поворинские
Большой неуютный дом в центре села стоял на высоком фундаменте и с улицы казался двухэтажным. В палисадник смотрели огромные окна жилых комнат и чайной, а по всему подвалу – ароматная пекарня. В самом доме, в прохладных комнатах, гуляли сквозняки. Здесь жизнь, как говорится, нараспашку! Попав сюда впервые, не сразу разберёшься, где тут гости, где дворня и где сами хозяева. Гостей, между прочим, всегда было множество.
В обеденный час за кухонным столом сидели густо все подряд – и живописная картина, и несколько странная: один в рубашке с открытым воротом, другой в полушубке на голое тело, а иной красовался вовсе без верхнего. Не уместившиеся за общим столом – обычно младшие члены семьи – хлебали в стороне, устроившись на пороге, на подоконниках. За едой царило общее оживление, разговоры не умолкали, смех, чавканье, способное у кого угодно вызвать аппетит или, наоборот, отбить его навеки. Обед сопровождался громогласным чиханьем, искусными плевками, сморканием всей пятернёй. Иногда обстановка осложнялась неожиданным спором и дракой. В таких случаях трапеза прерывалась, следовал разбор, виновники наказывались. С живостью не по возрасту сам дядя Стёпа, глава семейства, покидал стол, бросался вслед за провинившимися. По сверкавшим пяткам проказника пускалось всё, что подвёртывалось под руку: ложка, полено – вслед нёсся свист, улюлюканье десятка глоток, после чего обстановка разряжалась, и все, кроме виновника, возвращались на места. С неподдельным добродушием обсуждалось событие, восстанавливалась истина, и обед продолжался. Пользуясь гостеприимством распахнутых дверей, со двора в кухню устремлялись собаки, куры и поросята, в свою очередь затевавшие драку.
Сибирский кот Васька, любимец всей семьи, сидя на плите, умывался. Он, видимо, был уже в курсе обеденного меню. Раскормленные и ненасытные боровы, не будучи в силах преодолеть высокого порога, обиженно хрюкали в сенях. Между прочим, с последними хозяевам не повезло. Свиньи у Поворинских дохли, и тётка Даша переделывала туши на мыло. Семь сыновьёв, молодец к молодцу: Александр, Михаил, Леонид, Дмитрий, Иван, Аркадий, Василий (самый младший) да две дочери-подростка, а родители ещё достаточно молоды. Дворни человек пять-шесть: кучер с кухаркой, пекарь с подмастерьем да горничная – девка, которую все в доме звали нянькой. На руках у неё всегда был очередной младенец. Мать этого семейства, тётка Даша с половником в руках, розовая и потная, зорко смотрела по тарелкам, щедро разливая добавки.
– Ну, ну, псы, ждите! Чтобы у меня после обеда куски по двору не таскать! – поощрительно покрикивала она, с нежностью оглядывая семейку.
И не поймёшь, бывало, сердится тётка Даша или так себе, кричит по привычке. Заявишься к ним вот в такую минуту – все разом, побросав ложки, в восторге заорут:
– А, задохлик! Гольтяпа!
И сам дядюшка Степан Васильевич, вытирая ладонью толстые жирные губы и усы, добродушно встречает племянника грубой шуткой:
– Городская вошь, куда ползёшь?
Братцы в семеро глоток озорно вторят:
– Ясно! В деревню за хлебом!
Тут же участливо раздвинутся, освобождая за столом место родственнику. Дядя Стёпа шутливо закричит на тётку:
– Да что ты ему в тарелку-то льёшь? Как у Колкунцевых, чашку подавай! Чашку, видишь, едва дышит племянник!
Мгновенно перед тобой, действительно голодным после утомительной дороги, сдвигаются все блага растительной жизни. Горе тут слабому желудку!
– Ты ешь, ешь! После говорить будешь! – напутствует тётка Даша, пододвигая под руку большие куски солонины и беспощадно вливая в твою тарелку новый ковш расплавленного жира.
Обеды у Поворинских не были изысканными, как в семье Колкунцевых, но всегда сытны до отвала. Горячее варилось вёдрами. Мясо, чаще солонина, вываливалось прямо на стол. И ели без вилок, руками. Молоко лилось рекой, пышные ковриги печёного хлеба таяли на глазах. Блины на Масленицу ела вся деревенская улица, а устраивались блины почему-то в бане. Тётка Даша шумовата, но характер имела отзывчивый, прямой. В чайной на её руках была и библиотека для мужиков, её знало и уважало всё село.
Ворота у Поворинских всегда были настежь. Это на редкость простая и бестолковая семья. Одно время дядя Стёпа держал ямщицкую почту, добрый конь являлся культом семьи. Все дети, не исключая девчонок, и сама тётка Даша были отъявленными лошадниками. Несмотря на то что Колкунцевы, откуда была родом тётка Даша, имели дорогих холёных рысаков – окружали их особенным уходом, хорошо кормили и даже купали и чистили молоком, лошади Поворинских, с виду попроще, на Масленицу обгоняли всех рысаков села, в том числе и Колкунцевых.
Братья тётки Даши, Василий Андреянович и Иван Андреянович Колкунцевы, относились неприязненно к семье Поворинских, считая их грубыми и недалёкими. Суровый дядя Вася иначе не определял своего зятя как Степан-дурак, а тот на слова шурина беззаботно смеялся: «Ну зачем Степану ум, у него лошади умные!»
Помимо коротких наездов в село мне как-то пришлось прожить в семье Поворинских около года. Зимой, в лютые морозы, в дом с раннего утра натаскивалась снопами солома, иногда лузга от подсолнухов в кошёлках. Через какую-нибудь минуту в комнатах устанавливалась невероятная жара, но также быстро всё это выдувалось. Утренний чай продолжался долго и бестолково, посуда не убиралась – одни приходили, другие уходили. Кого во дворе ждали дела, не присаживаясь, пил чай стоя и, не допив стакана, убегал. За столом не было ни самовара, ни хозяйки, кипяток брали в кубовой чайниками – всё это создавало неуют. По требованию тётки Даши пекарня выпекала сахарные сушки для гостей, обычно же пили чай с готовыми кренделями своего производства.
После чая я мог направляться куда угодно, чаще всего, меня привлекала пекарня, где в воздухе плавали ароматы – казалось, насытиться можно было одним этим воздухом. Маленькие оконца подвала выходили на улицу, в палисадник, они скупо пропускали дневной свет, а потому в пекарне круглые сутки горели под потолком керосиновые лампы. Вокруг всё было бело от муки. В одном углу в глубине жарко пылала печь, возле неё находился пекарь Михайло, возглавлявший производство. Протопив основательно огромное чудовище, он сгребал жар, очищая раскалённый под специальной метёлкой, после чего печь закрывалась заслонкой, а сам пекарь, потный, красный, шёл во двор, проветриваться.
Посередине пекарни за длиннейшим узким столом сидела буйная молодёжь, двоюродные братцы и их товарищи-подростки со всей улицы. Подмастерье Филька, переложив свои обязанности на дворовых работников, брался за гармошку. Недалеко ушедший по возрасту от прочих ребят, Филька, развлекаясь, раскатывал кусок сырого теста и, вываляв его в муке, принимался гулять по головам помощников. У иного помоганца от усердия выскочит что-то подозрительное из носа и снова спрячется. Филька, завидя эти фокусы, подотрёт парню нос кусочком теста и, раскатав его в муке, под общий смех заготовит такой мастерский крендель, что это произведение искусства становится образчиком для всех.
Узнав как-то мою фамилию, пекарь рассказал историю.
– Шолохов? А знавал, знавал одного такого, лет десять тому назад… Я ему гирькой в висок угодил. Кем он тебе доводится? Горбатый, мелочной лавочкой торгует в городе?
Пришлось сознаться, что это мой крёстный, старший брат отца.
– Дура моя ночевать к нему ходила, на конфеты прельстилась, – продолжал пекарь. – Ребята смеялись. Вот один раз я их накрыл… Горбатый чёрт! Мало я ему тогда всыпал!
Простодушный пекарь несколько раз возвращался к этому событию, оно было мне известно с детства под видом ограбления.
Наговорившись, Михайло снова орудует у печки, теперь в его сильных руках узкая длинная лопатка, похожая на весло, он швыряет ею наши заготовки в печь и тут же, ловко поддев, достаёт готовую партию, выбрасывает в специальное корытце с медовой водой, после чего крендели делаются румяными и ароматными.
– Эй, вшивая команда! Нанизывай крендели! Филька! Где у нас мочало? – кричал пекарь от печки, и скоро мы уже мчались наперегонки в магазин с низками готовой продукции.
Отдыхая во дворе под Филькину гармошку, весёлая компания во все горла орала озорные песни. Научившись делать крендели, отведав их в горячем виде, уходил я на конюшню смотреть лошадей. Осторожность и страх были чужды этому двору. Выбрав нарочно норовистую лошадь, усадив на неё новичка и действуя кнутом, каблуками и дикими воплями, старались создать аварию. Тут уж, бывало, не жди пощады. Обезумевшая лошадь, поднявшись на дыбы, гарцевала посреди огромного двора на потеху оголтелой ораве. К концу своего пребывания у Поворинских, искусство верховой езды было мною освоено. Этот спорт мне нравился, и я не отставал от братцев, когда они вместе с работниками мчались верхами к Хопру на водопой и купание лошадей.
Интересовала меня ещё чайная. Потолкавшись среди галдящих о чём-то мужиков, согревшись, уходил я в магазин, за прилавок, к двоюродному братцу Михаилу, торговавшему изделиями пекарни. В тёмном углу магазина стояла большая бочка мёда, его по утрам отпускали пекарю. От скуки мы с братцем разводили мёд горячей водой и пили, заедая кренделями, мудровали над этой бочкой, как хотели.
В селе в ту пору был всем известный Паша-дурачок, больной с уродливым, каким-то лошадиным черепом и толстыми губами, пожилой мужик. Делая свой ежедневный обход по селу, дурачок заходил и в магазин Поворинских. Михайло по обыкновению подавал сухой крендель, но, когда Паша узнал о существовании бочки с мёдом, он, получив свой крендель, шёл в угол к бочке, настойчиво призывая братца воплями, зверски грыз ладонь, указывая на мёд. Братец делал вид, что не понимает, но иногда по-молодости допускал непристойные шутки, заставляя Пашу обнажаться, показывать грыжу. Дурачок соглашался не сразу, уходил, возвращался, орал на всю улицу, но, побеждённый, сдавался. Однажды такую сцену в магазине застал дядя Стёпа, выпроводив дурачка, он тут же всыпал братцу кнутом.
Дядя и тётя Поворинские являлись счастливой парой, они женились по любви, что было редкостью по тем временам. Про жениха говорили, что он дебошир, разъезжал по селу верхом на козле. Но тётка Даша ни о ком другом слушать не хотела, она любила Степана, который, женившись, остепенился. Самым любимым сыном был первенец – Александр, он учился в городской гимназии и доставлял родителям одни неприятности. За плохое поведение и неуспеваемость был исключён и переведён в другой уездный город. Кроме репетитора, у него были велосипед, ручные часы и фотоаппарат – мать выполняла все его капризы. Вторым по старшинству был братец Михаил, этому доставались одни колотушки. Как-то мы с Александром случайно обнаружили в стене коридора потайной шкапчик. Дядя Стёпа имел привычку перед обедом пропускать по рюмочке портвейна. Соблазн был велик, и мы в глубокой тайне то и дело прикладывались к горлышку бутылки. У шкапчика был пойман братец Михаил, и на него списаны были все наши проделки.
Для оптовой торговли по селу нагружали подводы кренделями. Воз вырастал до 70–80 пудов, лошади были неадекватные, и я часто пускался с Михаилом в дорогу. Зазевавшийся, бывало, дурашливый братец разгонит лошадей и ускачет, а я едва находил его у очередной лавчонки скалящим зубы. Домой лошади возвращались в мыле, от отца Михаилу влетало и за это.
В долгие зимние вечера, в трескучие морозы братцы выходили на улицу, предаваясь диким забавам. Особенно ребята любили дразнить грозного представителя царской власти на селе, престарелого урядника, устраивая деревенский фейерверк. На дорогу вытаскивался сноп соломы и бутыль керосина. Соревнуясь, опрыскивали изо рта керосином горящие пучки. Облако огня и дыма летело вверх, угрожая пожаром. Это сводило с ума урядника, бессильного бороться с молодёжью. В диких забавах участвовал и его собственный сын. Припудрившись, с кривой саблей на боку, урядник официально с угрозами заявлялся в дом Поворинских, и у них с дядей Стёпой происходили словесные баталии. По уходе начальства открывалось следствие, а затем жестокая порка вожжами, главным образом доставалось тому же Михаилу. В семье ему единодушно присвоили кличку Гала-босяк. Подобные прозвища были у каждого, пытались и меня прозвать Толкунцем, намекая на мою склонность к дому Колкунцевых. Эти две семьи недолюбливали друг друга, и нам, их родственникам, приезжавшим из города, приходилось туговато. По приезде в село возникали вопросы: к кому направиться прежде, у кого обедать и где ночевать? Приходилось быть дипломатами. Обе родственные семьи ревниво следили за твоими действиями.
– У наших-то был? – задавала каверзный вопрос тётка Даша, встречая гостя.
При этом она смотрела пытливо в глаза, вся семья, настораживаясь, ждала ответа. В доме Колкунцевых, в свою очередь, бабушка Христиния Аксёновна и её родная сестра, хромая и горбатая бабушка Малаша, усадив гостя возле себя на сундучок, поочерёдно шепчут:
– А ты к Повринским-то не ходи.
– Нечего тебе там делать! – скажет бабушка Малаша.
А Христиния Аксёновна в сладкой дремоте поправит белый платок на голове, зевнёт и протянет:
– Ох и озорны!
– Это ты про кого же? – спросит бабушка Малаша, высвободив ухо из-под платка.
– Да про Дашиных ребят, – отвечает Христиния Аксёновна, вытирая концом платка губы.
– Ох! Господи! На все Твоя святая воля! – согласно шепчут обе и, одновременно поглядев в угол, перекрестятся.
Помню два больших выезда Поворинских всех дворов, первый – в поле очищать рожь от вредителей зерна. Взявшись за концы длинных верёвок, расходились в стороны и шли, как бреднем по ржи, шумно, с гиканьем. Вредители тучами перелетали на соседнюю рожь, продолжая там свою работу. Соседи в свою очередь гнали жучка дальше и, в конце концов, страдала рожь нерадивых хозяев, где жук-кузька, как звали его крестьяне, находил себе спокойное пристанище. Другой большой выезд был на Хопёр с бреднем, котлом для варки каши и раков, с целыми возом самых разнообразных продуктов. Диким галопом мчались две телеги через перепуганное село, битком набитые братцами, дворней и гостями под предводительством самого дяди Стёпы. Хохот, ругань, крики глохли в грохоте и скрипе колёс, скрывая в поднятой пыли виновников весёлой суматохи. Так жили, трудились и процветали эти простые русские люди.
Империалистическая война, вслед за ней гражданская, раскулачивание в революцию разбросали семью по обширным просторам нашей многострадальной родины. Потеряв в селе дом с пекарней, магазин и всё хозяйство, семья Поворинских перебралась в город на частную квартиру. Тут пригодилась давняя любовь к лошадям. Открыли ямщицкую почту, и дело снова наладилось, но внезапно от сердечного припадка умер дядя Стёпа, один за одним стали чахнуть и братцы, откуда-то явилась среди них чахотка, сведшая в могилу всех богатырей в короткий срок, и только судьба одного братца, высланного в далёкие края, неизвестна.
Галка
Шла неторопливо моя тринадцатая весна – для нас подростков в эти дни пробуждались к жизни какие-то шелесты, тонкие ароматы, едва уловимые признаки новой жизни. Только что окончились дни весёлой Масленицы, отошли тяжёлые блины с приправами. Неделя узаконенного обжорства окончилась. Наступил Великий пост. Солнце и праздничный шум сменились вдруг тишиной, туманами серых дней, всё стало будничным. За обеденным столом появились постные щи, горох, грибы и кислая капуста. В эти дни в нашей юной семье возникло новое лицо – Вася Летуновский. Он был старше нас по годам и жизненному опыту. Было в нём какое-то несоответствие, работал он простым приказчиком в шапочном магазине, а между тем был развит – начитан не менее своих сверстников-гимназистов. Глядя на его симпатичное, умное лицо, я всей душой тянулся к нему, хотелось и самому как можно скорее стать взрослым. Однажды на вечерней прогулке наш новый знакомый заговорил о женщинах, видимо, желая открыть неопытным юнцам тайны физиологии.
Вместе с другими товарищами я жадно внимал каждому слову Васи Летуновского, и в то же время меня не покидал милый образ соседской двенадцатилетней девочки – Галки. Всё услышанное в ту минуту показалось мне неправдоподобным, чудовищным, и вот тогда со мной неожиданно для всех приключилось что-то странное. Не говоря ни слова, я бросился бежать, не слушая окриков товарищей, ничего не видя перед собой. Было только одно желание – как можно скорее остаться одному. Перебежав базарную площадь, я забился в укромный уголок и, не сдерживаясь более, отдался своему неизъяснимому горю. По моему лицу бурным потоком текли слёзы. Близкий друг Леонтий отыскал меня среди лавчонок, и мы в торжественном молчании направились к дому. Возвращаться к товарищам не хотелось, вдвоём нам было так хорошо!
Шли молча; когда темнота скрыла наши лица, заговорили. Мягко упрекая меня в наивности, незнании самых простых вещей, Леонтий защищал Летуновского.
В те далекие годы наша семья занимала квартиру против городской каланчи, в нижнем этаже двухэтажного дома, рядом с белым уютным особнячком Галки. Молодая энергия искала выхода – бессознательно подражая старшему брату, я пытался овладеть мандолиной и нотами, мыкаясь по всем углам. Самым любимым местом, так сказать, моей эстрадой, был небольшой зальчик окнами в палисадник. Там, на балконе второго этажа частенько проводили время две девочки-гимназистки. В соответствии со своим чувством я изо всех сил старался извлечь нежные звуки вальса, по временам устремляя взоры на балкон, обнаруживая там присутствие девочек. В таких случаях меня встречали две пары глаз – одни серые, ласковые, явно покорённые музыкантом, принадлежавшие дочке верхних жильцов, бледному подростку. Другой пары глаз, насмешливых и бойких, я сам боялся. Обладательница их – живая девочка, со звонким голоском, со всеми признаками женского кокетства. Её тяжёлые каштановые косы, чуть вздёрнутый носик и поэтическое прозвище – Галка покорили меня. Она училась в частной гимназии и в своём тёмно-синем платьице с белым воротничком и фартучком казалась мне совершенством. От природы и сам бойкий, общительный, я терялся, немел в её присутствии.
Галка! Очарование этого имени до сих пор входит в моё сознание чем-то невыразимо высоким, чистым, навсегда утраченным, как и само детство. Я боготворил девочку вместе со всем, что имело к ней какое-либо отношение.
Их белокаменный домик прятался от глаз прохожих в зарослях акаций и казался мне таинственным, недоступны. Крылечко с парадной дверью, ворота, даже самая земля была для меня особенной. Почему-то, когда я шёл мимо их домика, она обжигала, будто горела под ногами. Просто удивительно! Я питал зависть ко всем живым существам, окружавшим девочку. Начиная от их старенькой тётушки и заканчивая собачкой, грозно лающей на меня из подворотни. Иногда по вечерам эта тётушка, разыскивая девочку, мило шамкала:
– Галочка, Галочка, пора спать.
Мне было грустно, но я любил и эту тётушку. У Галки были двоюродная сестра Соня и младший братишка Борис, не раз досаждавший мне, но на всех одинаково распространялась моя нежность.
Мысль о простом, как мне тогда казалось, пошлом знакомстве оскорбляла, я не стремился к такому сближению. При случайных встречах, завидя девочку издали, я стремился быть незамеченным, обходил, теряя остатки мужества, почти ненавидя себя. Тёмными вечерами подолгу бродил в одиночестве мимо их домика, глядя на таинственный огонек, рисуя себе несбыточные картины. Конечно, я тщательно скрывал от всех свою тайну!
Однажды мать, оставшись со мной наедине, вручила мою собственную рукопись, обронённую в комнатах. Что это была за исповедь? Не знаю! Запомнилась одна лишь фраза: «Милая Галка! Если бы ты знала, как я люблю тебя!» Мать с серьёзным лицом, глядя мне в глаза, спросила:
– Что же, и сильно ты её любишь?
От стыда и досады я готов был реветь. Зажав листочки в кулак, я бросился вон и бродил наедине со своим оскорблённым чувством до глубокой ночи. В этот памятный день я остался без вечернего чая и обязательного в нашей семье ужина.
Великий пост, между тем, продолжался. С нетерпением ждал я Страстной недели, когда мы, учащиеся, должны были, посещая церковь, «говеть». Таким образом передо мной, с детства лишённым религиозного чувства, открывалась возможность ежедневно видеть Галку. С благоговением отправляясь в церковь, я старался держаться там как можно дальше от товарищей, от их обычных шалостей. Забившись в самый тёмный угол к старушкам, я наблюдал за проходящими – народу было много, но не было её! И всё окружающее меркло, мне становилось тоскливо. Радость мгновенно возвращалась вместе с появлением Галки. Слова унылой службы становились осмысленней и поэтичней. «Господи, Владыко живота моего», – доносились проникновенные слова молитвы. Священник, отец Василий, преподавал у нас Закон Божий. Зло кричал, дрался линейкой, но сейчас в его голосе всё было иное. В умилении, восторженно смотрел я на владычицу сердца, от её милой головки с золотящимися косами поднимал взоры вверх, под своды, мысленно шепча слова благодарности. Молитва Ефрема Сирина до сих пор звучит для меня неизъяснимой прелестью.
Дьякон в старом соборе, куда мы ходили «говеть», был гундос и страшный пьяница, ребята, дразнясь им, смеялись, порой и мне становилось нестерпимо смешно, я едва сдерживался, но милый образ девочки спасал от шалостей. Запахи ладана, мерцание лампад, сияние впереди, где стояла Галка, сковывало всё моё существо. Скромно сложив руки, склонив голову, я наслаждался близостью. Старушки восхищались религиозностью подростка – знали бы они, что? привлекало мальчика в их набожную среду.
По окончании службы, держась на расстоянии, боясь потерять след Галки, шёл я домой, отваживаясь в темноте подходить ближе, невидимкой провожая девочку до их крылечка.
Быстро мчались золотые дни Страстной недели, наступил Чистый четверг, когда в церкви читалось двенадцать Евангелий, служба была особенно торжественной. Двенадцать раз зажигались и вновь тушились свечи, двенадцать раз большой колокол рождал грусть, отбивая удары. Последняя глава о мучениях Христа и разбойников звучала напряжённо; слушая, я по-своему переживал трагедию этой легенды, связывая в одно окончание службы с концом своего блаженства.
В заключение открывалось шествие с паперти в тишину тёмной ночи. По улицам с горящими свечками расходился народ, вначале широкой волной, потом дробясь, растекаясь во все стороны. Огоньки, исчезая, гасли, вместе с этим водворялась необыкновенная тишина. Оберегая в ладонях огонёк, иду неторопливо, вместе с другими. Вспыхнет вдруг свеча, вырвется знакомый силуэт… Это идёт она – Галка! Светится её личико, вокруг головки огненный нимб, а голосок среди подруг звенит колокольчиком. Когда в домах исчезают эти видения, захлопываются все двери, утомлённый особенной полнотой, стою и долго смотрю в звёздное небо.
Но вот наступает последний день Великого поста, последний день говения, дома выдерживаешь борьбу за эти церковные часы, чтобы старшие не услали куда-нибудь, заранее исчезаешь. Холодная церковь ещё пуста, но вот началась служба, а Галки всё нет, появляется тоска, окружающее не радует, теряет смысл. Ещё вчера холодные стены приносили радость, они имели уют, хранили в себе целое сокровище, теперь они становятся тюрьмой. В мрачных догадках ухожу в лес, там половодье – огромное пространство залито водой, в оврагах голубеют первые подснежники, чистые и нежные, как моя любовь…
Праздники летят стрелой, вместе с ними уходит весна, наступают школьные каникулы, сверстники затевают спектакль, останавливаемся на «Ревизоре» Гоголя. Мальчики играют все роли – мужские и женские. Репетируя, заучиваем тексты почти наизусть, обзаводимся бутафорией, режиссёром становится столичный студент. Мои способности не умещаются в первоначальную роль почтмейстера, она передаётся другому, я в главной роли – Ивана Александровича Хлестакова, городничего играет мой новый друг – Илюша Слуцкин. Он достал откуда-то шпоры и шпагу. Настроенный романтически, я с увлечением занимаюсь фехтованием; нечаянно царапнул белок глаза повернувшемуся «Петру Ивановичу Бобчинскому», к счастью, всё обошлось благополучно. Зная, что Галка будет среди зрителей, я заранее волнуюсь.
В день спектакля, размалёванный под взрослого, играю, как в бреду, стараясь никого не видеть, не глядеть в пространство. Свою роль провожу благополучно и в заключение выступаю с декламацией. Десятки раз читал я наизусть, и довольно бойко, «Христианку» Надсона. Теперь в торжественной тишине с пафосом произношу первую фразу: «Спит гордый Рим, рукоплесканием объята широкая арена…» На свою беду бессознательно оглядываю первые ряды зрителей. «Боже, вот она, Галка!» Пара жемчужин – блестящие глаза, обычно насмешливые, но сейчас ласковые, милые – прощают меня. Теряя мысль, утопаю в пучине. Под общий смех юных зрителей и поощрительных аплодисментов взрослых выхожу, наконец, из столбняка, в руках у меня почему-то усы Ивана Александровича Хлестакова. С досадой бросаю их под ноги и бегу со сцены.
Длительное время мучительно переживаю свой позор. Но никто из товарищей не узнал причин моей неожиданной растерянности. Вскоре Галка куда-то уехала, потянулись тоскливые однообразные жаркие дни лета. Вечерами, когда устанавливалась прохлада, я гулял в одиночестве до позднего часа, луна загоняла меня в тёмные углы, лавочка среди акаций их палисадника – моё любимое место.
Однажды, когда я сидел там, мечтая, двери белокаменного домика распахнулись, с лаем выскочил пёс, отступать было поздно и некуда. Две оживлённые девушки, обе в белых платьицах, легко сбежали с крылечка, подсели ко мне – это была Галка и её двоюродная сестра Соня. Вместе с девочками к влажным запахам ночи присоединилось что-то ароматно-нежное… Я сидел молча, растерянный. Соня, тут же оставив нас, легко взбежала на крылечко и издевательски продекламировала:
– Спит гордый Борисоглебск, молчанием объята широкая арена!
Смеясь, она сбежала с крылечка и присоединилась к нам. Соня была старше, смелее и опытнее, она сказала, обращаясь ко мне:
– А Вы, кажется, милый!
Уязвлённый, приняв комплимент за насмешку, я готов был ответить дерзостью, но тут скрипнула дверь, и мы услышали знакомый старческий голос:
– Соня, Галочка, пора, пора спать, девочки.
Тут, кажется, впервые я ощутил всё же досаду на их милую тётушку. Всё же знакомство, которого я так боялся, избегал, состоялось. В моих горячих руках лишь на одно мгновение очутилась маленькая ручка Галки, и это не было сном.
Оставшись в одиночестве, я, ликуя, с удивлением и какой-то тайной гордостью рассматривал руку, как никогда ощущая близость Галки. Спал ли я в ту ночь? Не помню, только счастье моё было недолгим, девочку куда-то увезли из нашего города, да и мои родители решили переменить сырую квартиру – наши судьбы разъединились. Жива ли теперь эта чу?дная девочка? Может быть, её уже давно нет на свете? Всё равно! Пусть будет благословенно твоё милое имя Галка и моя детская, наивная, но чистая любовь.
Леонтий Старилов
Всё, о чём мечталось —
Там осталось где-то,
Сказкой недосказанной,
Песней недопетой.
Стихотворение Леонтия Старилова
Горная улица города Борисоглебска в дни нашей юности носила звучное имя Кавказа – она являлась бугристой окраиной, по её верху шли обширные поместья зажиточных горожан, среди них два дома, обращённые фасадами к лесу, принадлежали моему дядюшке Петру Михайловичу Анисимову. Здесь одно время жила наша семья. К дядюшкиному владению, как бы прячась за него, примыкал домик Бочаровых – местожительство бабки и деда моего друга юности – Леонтия Старилова. Далее Горная улица тянулась домами голубятников Реуцких, обветшалыми домами вдовы Архиповой с дочерьми. Затем залётом на высокий пустырь стоял совсем новенький, в яркой окраске, игрушечный домик железнодорожника Онуфриева. Здесь, закругляясь пирогом, «Кавказ» переходил в другую улицу. В этих дворах повсюду торчали скворечники, впрочем, их было множество по всему городу.
Внизу ютились хибарки бедноты, почти поголовно работающей в железнодорожных мастерских. Эти домики, сооружённые из цветных планок, походили на товарные вагоны. Во дворах не редкость опрокинутая вверх днищем лодка, рыбацкие сети, вёсла. По рассказам дядюшки Петра Михайловича, высокий бугор в дни его детства являлся берегом реки Вороны, тогда судоходной (теперь речушка еле заметна под леском и только весной в половодье показывает своё былое могущество, угрожая жизни рабочих).
Против дядюшкиных домов, упираясь рогатинами в дно оврага, высился тесовый забор с гвоздями поверху, огораживая поместье богачей Финкельштейнов. Как только убывала полая вода, яркой зеленью покрывался луг. Весенними вечерами по всей окрестности звучал болотный гул, сопровождаемый кваканьем лягушек. Влажный ароматный воздух окраины создавал особенную поэтическую обстановку. Наши сверстники уже давно, бывало, разбредутся по домам, угомонятся собаки, погасив скупые огни, спит весь Кавказ. Луна, поднявшись высоко, серебрит крыши домов, тени становятся чёткими-стылыми. В этот поздний час оживает двухэтажный особняк Финкельштейнов: открываются настежь его зеркальные окна, роняя в тишину ночи удивительно приятные звуки музыки. Устроившись поудобней на случайном крылечке, невидимые в глубокой тени, мы с Леонтием, беседуя, наблюдаем эту жизнь. Иногда огни вдруг гасли, распахивались ворота усадьбы, на сонную улицу с весёлым смехом, гиканьем выскакивали всадники, мужчины и женщины, оживали все подворотни, на густой добродушный лай полканов усадьбы откликалась добрая сотня шавок окраины.
Леонтий рассказывал мне о небесных телах, об атомах, меня удивляла любознательность друга, питавшаяся за счёт скупых листков календаря. А у меня с раннего детства была страсть собирать цветы, составлять букеты. Леонтий, дружески вышучивая, говорил:
– Слушай, голова, ну к чему ты рвёшь цветы?
