скачать книгу бесплатно
Слава советским спортсменам, победителям в международных соревнованиях!
Учителя, повышайте идейное воспитание, боритесь за искоренение пережитков прошлого!
Да здравствуют грандиозные свершения советской науки и техники, успешно осваивающей просторы космоса!
Учитель физкультуры Иван Степанович, тот, про которого все знали, что он ранен осколком в жопу, считался среди учеников самым толковым, честным и порядочным. Если Степаныч видел, что пацаны курят, то не орал, не тащил к директору, даже не занудствовал про лошадей, убитых каплей никотина. Просто давал подзатыльник, не больно, но убедительно прибавлял: «Я тебя к соревнованиям не допущу». И не допускал. Этого было вполне достаточно, чтоб физруку не попадаться с папироской в зубах. Бронислав курил невзатяжку, но тоже опасался. Первое место в районе по прыжкам в высоту второй год доставалось ему. «Вырасту и стану чемпионом области или мира… Запросто. Всем было важней – не то, как выше прыгнуть, а как мягче приземлиться на кучу опилок». Он не трусил и побеждал.
Последнюю награду за прыжки Бронислав получил в седьмом классе, весной…
На православную Пасху, с утра, как и положено в Светлое Христово Воскресенье, солнце, разогнав густой туман, брызнуло яркими лучами. Земля парила, птицы гомонили, коровы мычали, козы грызли набухшие почки. Весна! Предстоял отменный денёк. Благостные старухи, отстояв всенощную, всласть намолившись, освятив куличи, галунки да прочую снедь, брели с белыми узелками к своим хатам. Встречая ровесников и ровесниц, размашисто крестились, кланялись в пояс, троекратно лобызались, поздравляли с праздником. Младая поросль – сплошь пионеры и комсомольцы, ловко уворачиваясь от поцелуев своих бабушек, спешили на стадион. Там, в пику попам, организовано антирелигиозное мероприятие – районная спартакиада учащихся средних школ. Однако, ожидаемого атеистическими властями, антагонизма отцов и детей не наблюдалось. Юные спортсмены, с удовольствием откушав пасхальных куличей и прочей праздничной снеди, самоутверждались в спорте. Старики же не усматривали в спартакиаде ничего, кроме хорошего. Не работать же внуков заставляют, а соревноваться. Это в Пасху никакой не грех, даже наоборот. Итак, положительная комплиментарность поколений, обусловленная кровной привязанностью, не дала прогнозируемого методистами райкома разделительного эффекта. Да разве можно говорить о настоящем противостоянии, коль сами властьдержащие, ничуть не гнушаясь, с большим аппетитом завтракали освящённой снедью. Новое в жизнь приходит не вдруг и не сразу, длительное время соперничая со старым. И ещё не известно за кем победа.
К православной Пасхе Бронислава под недоуменными взглядами Адама напекла пирогов, накрасила яиц, с утра выставила на стол четвертушку водки. Благочестивый католик не устоял. Что-что, а выпить Адаська не дурак, не то чтоб пьянствовал или пропивался в чистую, нет, пшек был прижимист, бережлив и страстный любитель халявы. Оттого ба Броня постепенно разочаровывалась в новом зяте. «Примак, не примак? У самого хата просторная, но живёт у нас, денег не даёт и сам не тратит, намекая, что на новый дом копит. Какой там дом, люди? … Подлая натура! Больно кручён да хитёр, всё себе на уме. Детям в праздники по «рваненькому» сунет, а разговоров на червонец. Тьфу!»
От досады бабушка вознамерилась насыпать Адаму на хвост соли – обратно в схизматики податься, как при покойном Комарницком… Трудная задача, попы ба Броне не больно-то по душе… Пока же пыталась изводить зятя понаставленными в красном углу большой хаты православными иконами. Пшек, косясь на святые лики, неодобрительно сморкался, но молчал.
Бронька давно послал бы отчима на все тридцать и особенно три известные буквы, но… «Маму жалко, кажется, он ей нужен… От отца ни звука, ни весточки, может и вправду убили. У, твари легавые! Плохо. Такой у меня батя хороший был: сильный, храбрый, высокий, красивый, молодой… Ничего, скоро я сам вырасту, заработаю много денег, куплю себе часы, как в раймаге, который недавно открыли… Вот бы зайти, а там никого нет, ни продавцов, ни заведующей, ни сторожа… Себе часы, маме часы, Галке часы… Остальные продать и купить мотоцикл… С Галкой на заднем сидении по улице Ленина… И в Михайловский лес! … Галка меня не замечает, ей Валерка своим мопедом мозги запудрил. Мотоцикл не мопед, это моща!»
На стадионе ребят полно. Физруки сельских и местечковых школ суетятся, орут в рупор… Иван Степанович за опоздание на Броньку «полкана» спустил. Можно подумать, что он самый последний пришёл. С больным спорить, себе дороже, Бронька и так знал, что выше всех прыгнет. Как-то, при очередной размолвке бабушки с Адамом, мама ехидно заметила, что «прыгучесть у Бронислава от тёти Баси, не иначе». Бабушка неодобрительно промолчала. Что они имели в виду, Бронька узнал позже. И ничего подобного, она от румын через забор сигала, а Бронислав как спортсмен, через планку. «Может мне, тоже памятник поставят. У нас в роду куда ни кинь, сплошные герои: дедушка, папин отец – герой Туркестана, дедушкин брат Василий – Герой Гражданской войны, победитель петлюровцев и польских интервентов. Мамина сестра – героическая партизанка, не допустила немцев к переправе. За такие заслуги всей семье именные сабли или часы положены… и мотоцикл».
Сенсаций на спартакиаде не произошло, Бронислав прыгнул выше всех, хотя старший физрук из второй школы, однорукий кацап, пытался доказать, что, мол, зацепил планку. Ну, зацепил!.. Она же не упала. Иван Степанович своих в обиду не даст, первое место сильнейшему присудили. Вечером физруки, в брусья пьяные, шли по улице Пионерской, распевая фронтовые песни, громко спорили, чья школа спортивнее. Тут их и встретил заведующий районо, одноглазый Борис Михайлович по фамилии Цапушел. Вполне подходящая фамилия, если учесть, что ему в детстве глаз коза выколола. А у всякой козы муж – цап. Козу зарезали, шкуру на барабан натянули. Говорят, она до сих пор служит. В неё старый Петро Шевчук на крестинах бухает. Толку-то, у Бориса Михайловича, глаз все равно не видит. Ничего, он с одним достаточно пакостил. Если бы не Бронька с Петькой Бочковым, физруков, за пьянство, за аморальное поведение и матерную брань, шуганул бы Цапушел из учителей как миленьких. Повезло фронтовикам…
После войны увечных хватало с излишком. Хромых, кривых, безруких никто не воспринимал как людей, неспособных к труду. Ну, подстрелен в жопу или контужен голову, так что ж теперь дома сидеть? Иди офицер, учи детей, как гранату бросать, чтоб им как тебе руку не оторвало. Кстати, кацап из второй школы преподавал физкультуру ничуть не хуже Ивана Степановича, и уж получше слепого историка из первой школы. Историк, кажется, был озлоблен и на учеников, и на весь зрячий мир. Заучил наизусть партийные съезды, сессии Верховного Совета и долбал датами школяров и в хвост, и в гриву! … Адам, после очередного вызова Манюси в школу, изрёк нечто, как всегда не совпадавшее с общепринятым взглядом на педагогику и действительность. «Да знаю я, этого хмыря-историка, воевали в одном полку. Ослеп после Львовско-Сандомирской операции от спирта. Нам, рядовым выдавали по нормам, а офицерам без ограничения». Бронька задумался.
«Врет, небось, Адам, завидует. Сам-то на фронте только двумя медальками и одной нашивкой за ранение обзавёлся». Бронислав посмотрел на ба Броню, она скромно возилась у печи. «Значит, не врёт Адаська. Это у пшека бывает. То-то же историк не раскрывает тайны своей инвалидности, мол, в танке горел, или глаза от контузии вывалились, и на День Победы не награды на френч лепит, а только колодки, которые любой дурак в магазине купит. У нас в школе всякие учителя преподают. Например, учитель пения, Григорий Петрович – почти нормальный, только запойный… Каждый год меня в школьный хор приглашает, хвалит… Адам сказал: «Той Григорко Остапчук – полицай. После войны ему впаяли… как и некоторым, положенные десять лет». Откуда он это взял? А ба Броня сказала: «Что мелешь? Сам знаешь, Гришка в оккупацию детей учил, а ему приписали сотрудничество с румынами. Если бы все люди были такими полицаями и предателями, как он… И некоторые, на земле не было бы «беспорочных», как эти всезнающие». Правильно сказала. Григорий Петрович и мой папка не могли быть предателями… Потому что не могли. У нас в классе только Толька Гоменюк обзывал Григория Петровича полицаем. А у самого отец? … То сектантом прикидывался, то чай курил, чтоб заболеть туберкулёзом и не идти на фронт по здоровью. Мне про это Адам говорил, а Адам врать не станет…»
«Этот Толька, такой наглый… Обещал продать наган, принёс совсем заржавленный казацкий пищаль». Бронька отказался. «Да с него, Тимофей, сын Богдана Хмельницкого, стрелял». – «Когда?» – «Когда дурковатые ляхи, как ты и вся твоя семья, издевались над трудовым украинским народом, поняв? … А жиды вам помогали…» Получив в ухо, Толька отбежал и завёл свою любимую: «Прыйшов хохол, насрав на пол, прыйшов кацап, зубамы цап. Хохол каже – фэ, кацап кажэ – дай щэ». Кацап, как и лях, это Бронислав. Догнать стихоплёта не удалось… «Ох, как же не повезло мне с родословной: я и лях, и кацап, и папа мой в тюрьме… и пропал».
Анатольку Бронислав поймал в туалете школы на следующий день. Получив пендалей, хитрюга успокоился, а может и нет, всё приставал со своим пищалем, настырный. «Этот Гоменюк очень напрасный, у Григория Петровича за один урок три пятёрки отхватил».
Учитель пения по воскресеньям случалось подрабатывал, не столько для денег, сколько для души играл на немецком аккордеоне тем, у кого крестины, именины, проводы в армию. Чтоб не обижать хозяев, выпивал. Дело житейское. В понедельник утром, опохмелялся и на урок. Нарисовал однажды на доске скрипичный ключ, присел за стол, чтоб обновить в памяти ноты. Искал их в своих тетрадях, искал, искал… и, устав от поисков, уснул, склонив голову на стол. Ученики, как обычно, сидят себе кучками, пацаны вполголоса страшные истории рассказывают, девчонки сплетничают, никто по коридорам не бегает, не орёт, только Гоменюку не сидится. Написал на доске: «До-рэ-ми, фасоля си, едет Гришка на такси» и рожи корчит. Классу не смешно. Тогда он химическим карандашом нарисовал свастику на лысине учителя. Кое-кто подленько подхихикнул, хотя все понимают степень личного участия в совершающейся подлости. Первым не выдержал Зюня Розенблюм – известный правдолюб. Зуй запросто показал директору школы «по локоть», когда тот не очень хорошо про его папу отозвался. Толька, к месту и не к месту певший про жида, бегущего по верёвочке, с «Блюмой» давно не ладил. Зюня с места сказал: «Слышь ты, кукрыникса, кончай выёживаться!» – «Жопе слова не давали»,– Гоменюк явно нарывался. Зуй побагровел, встал. Толька толкнул учителя в плечо и запричитал: «Григорий Петрович, а Блюма меня убить хочет, спасите душу православную!» Учитель, спросонок ничего не понимая, переводил взгляд то на Зюню, то на Тольку. Гоменюк не унимался. «Григорий Петрович, а он вам на лысину из авторучки брызнул. Случайно». Затем плюнул на ладонь и потёр учителю по плешке. Девчонки сдержанно прыснули в парты. Свастика превратилась в грязь. «Прекрати, Гоменюк! Вот я твою маму в школу вызову. Впрочем, не стоит, она такая же, как и ты». Григорий Петрович достал носовой платок протёр лысину. Склонив голову к классу, доверчиво спросил: «Всё вытер? А так? … Розенблюм, надо осторожней с авторучкой. На чём мы остановились? … Кто это написал? …» Толька метнулся к доске, полустёр написанное. «Гоменюк, сядь на место». «Сами написали и сами – сядь». Григорий Петрович раздражённо схватил наглеца за шиворот, толкнул от доски. Толька «изобразил рожу», разбежался между рядами парт, притворно споткнулся и с грохотом упал на пол. «А-а! … Люди добрые, полицаи убивают радянськых пионэрив! Всё, иду в милицию…»
Учитель побледнел. «Толя, ты что, ты как, я не хотел. Вставай, Толя, мы с тобой гаммы пройдём. Давай. До, ре, ми… Молодец, «пять». Садись на место». – «Дулю вам, Григорий Петрович, вы в прошлый раз мне ни за что двойку поставили, исправьте». – «Толя, разве можно…» – Григорий Петрович, хлопая красными как у кролика глазами, умоляюще смотрел на шантажиста. – «Иду в милицию, вы мне руку вывихнули, тут вам не гестапа». – «Ладно, Толя, исправляю, вот уже стоит». – «И на следующий раз, наперёд поставьте». – «И наперёд, Толя». Прозвучал звонок, учитель, взяв классный журнал, униженно поплёлся в канцелярию. Класс с изгаженными душами вышел на большую перемену. Ничего обсуждать не хотелось.
На спартакиаде Толька опять пристал со своей «фузеей». Цену сбросил… Бронислав уже согласился, но тут подошёл Петька Бочков и, ни слова не говоря, пнул Тольку под зад. У Гоменюка из карманов посыпались крашенные яйца – галунки. Толька, по обыкновению отбежав, остановился на отдалении, чтоб выкрикнуть свои пакостные стишки, но, посмотрев на Петькино лицо, передумал. «Ты за что его?» – «За брата, все галунки у пацана выиграл». – «Ну и что, он меня тоже победил… По-честному». – «Зелёным яйцом?» – «Ну, зелёным…» – «Оно деревянное, это по честному?» – «У сука!» Опять Гоменюк всех обманул… На Пасху пацаны стукались острыми концами «крашенок». Разбитое яйцо отдавалось победителю. Всё должно быть по-честному, без деревянных подстав. Бронислав расстроился. «Ладно. Ты что вечером делаешь?» – «В баню хотел…» – «Какая баня, сегодня Пасха! Тут есть одно дело, пойдёшь со мной? …»
Петька был старше, заканчивал десятый класс, а Бронька только седьмой, тоже выпускной. Они пели в школьном хоре, участвовали в школьных спартакиадах, как ему откажешь? Тем более что Петро предложил нечто, полностью совпадавшее с устремлениями Бронислава. К тому же, делов-то, на четверть часа. Ударили по рукам и пошли в чайную выпить портвейна. Бронька портвейн не пробовал ни разу. Сладкий, не то, что самогон. За приятным занятием незаметно стемнело, и ребята перешли к осуществлению ещё более захватывающего.
В первую очередь отнесли Петькиному крёстному, дядьке Сашке Пердяку, бутылку самогонки и кусок ливерной колбасы. На «краковскую» у Петьки средств не хватило, а у Броньки денег почти не водилось. Однако «нанашко», узрев праздничное подношение, остался доволен. Оглядевшись по сторонам, предложил отвечерять вместе. Скромно отказавшись, молодые ушли. Старый, надёжно спрятал под лежанку «ружо», перекрестился, произнёс свой знаменитый тост: «Прощай розум, завтра встретимся» … Вскоре Сашка Пердяк – сторож райунивермага мощно захрапел.
Навесной замок на магазине совсем хлипкий… Врезной покрепче, но и ребята оказались не хилые… Зашли, набрали полные карманы часов, посыпали следы махоркой… Петро махру заранее приготовил, от собак, чтоб ищейки со следа сбились. Не дураки же они, на дело пришли в полном снаряжении: – фонарик «Даймон», лом, табак, даже перчатки. Всё предусмотрели, кроме мешков. Пришлось распихивать по карманам. Ничего, часы наручные – маленькие, карманов много. Всё путём прошло, просто тип-топ. Вышли, прислушались. Кругом тихо, только из сторожки доносятся характерные звуки, как нельзя лучше совпадающие с фамилией Петькиного крёстного. Прикрыли дверь, чтоб случайному прохожему в глаза не бросалось, и айда домой.
Тогда-то приятели встретили пьяных физруков, во всё горло вопивших «Если завтра война…» «Слышь Бронька, впереди кого-то чёрт несёт, давай за забором у Бабы яги отсидимся». Бабой ягой звали Агнессу Янковскую, самогонщицу, жившую напротив детского сада. «Бурачанку» дядьке Сашке ребята у неё брали. Заскочили в огород, прислушались. Тут и пьяные подошли – физруки, свои люди. Бронислав вознамерился подарить Ивану Степановичу позолоченную «Победу», но Петро отсоветовал. «Пусть всё успокоится, и дари кому хочешь». Приятно иметь дело с умным человеком, Петька и «фомку» принёс, и табак от собак захватил, такой дурного не посоветует. Через месяц подломают книжный магазин, там приключения, детективы, фантастика!..
Идут пьяные педагоги, шатаются, а навстречу им заведующий районо Борис Михайлович. «Товарыши вчителя! Вы в яком виде? Шо вы соби позволяете? …» Читал морали долго, читал бы ещё, но безрукий кацап вдруг спросил: «Ты, курдюк бараний, ты на немца в атаку ходил? …» Цапушел, затрудняясь с ответом, злобно буравил кацапа одиноким глазом. Иван Степанович, желая разрядить обстановку, выдал: «Он молодой ишо, под стол пешком ходил, когда мы с тобой в атаку… Борьку не обижай. Я ж его маму знал, может, он моё дитё…» Однорукий не унимался: «Раз дитё… тем более говно! …» Распалив душу воспоминаниями о фронтовых буднях, кацап с кулаками наперевес ринулся в атаку. Борис Михайлович позорно бежал. Физруки, поймав резкость, узрели хату Бабы Яги и решили добрать ещё по сто пятьдесят наркомовских на каждую гвардейскую грудь. Глуховатая Язя, расслышав громкий стук поздних визитёров, вышла на крыльцо с коромыслом в руках. Однако, настоящих героев этим предметом не запугаешь. После недолгой, но предметной дискуссии о правомочности празднования Пасхи в Советском Союзе, дала фронтовикам бутылку самогона за деньги и налила ещё по сто пятьдесят без денег, в память о погибшем под Яссами муже Мирославе. Физруки, вдохновляя собак боевой песней, скрылись в темноте переулков. Бронислав с Петром, поклявшись в вечной дружбе, разбрелись по домам. Очень хотелось спать.
Надёжно спрятав часы в курятнике, напустив на рожу невинность, Бронислав зашёл в хату, а его уже ждут, не дождутся. Мама с дежурства пришла, бабушке помогает на стол накрывать, брат возле стола крутится, лакомые кусочки отхватывает. Только пьяненький Адам, без дела сидит. Весь из себя шутейно-иронический, пасынка за спортивные достижения подкалывает. «Ванька нахвастался». Хотел Бронислав показать им грамоту за первое место, но её в кармане не оказалось, видимо в курятнике обронил или в чайной. Мама с бабушкой и без того поверили, а Адаська перебьётся. Дружно поужинали, легли спать.
«Я им всем часы подарю, даже Адаму…»
Грамота нашлась утром, когда Бронислав досматривал третий сон. Щербатый милиционер, дыхнув вчерашним, праздничным перегаром, удовлетворённо спросил: «Твоя? … То-то же, мы её пид прилавком нашли. Збирайся, чимпиён?»
Глава 4
СУДСОВЕТСКИЙ
Да здравствует народная демократия страны Советов!
Комсомольцы-ленинцы, все на поднятие целинных и залежных земель!
Да здравствует, кубинская революция, несущая ветер свободы на Американский континент!»
Следствие было недолгим, обвинение кратким. Судить несовершеннолетних грабителей решено показательно, в актовом зале родной школы. Поставили на сцену столы из учительской, покрыли зелёным сукном, принесли стулья, графин с водой, стакан и школьный звонок. Броньке с Петькой поставили «скамью подсудимых» – лавку из живого уголка. Её ножки, изгрызенные кроликами, должны были показывать – такие выродки не достойны сидеть на стульях и даже табуретках.
На старых табуретках у окна, посадили заплаканных матерей. Главному судье принесли кресло из директорского кабинета, над ним повесили плакат – герб Советского Союза, украшенный венками из колосков пшеницы и початков кукурузы. Герб смотрелся как-то не очень сурово, даже празднично, и "дирик" велел убрать его. Вместо плаката приволокли портрет Анастаса Микояна, он хотя и не имел отношения к происходящему, но в сумерках сцены зловеще смахивал на Сталина, обгаженного на двадцатом съезде партии. Директор поразмышлял и, велев заменить Микояна на Фридриха Энгельса, ушёл встречать судейские власти.
Народу набилось, как семечек в тыкве. В первых рядах учителя, родители отличников, далее лучшие ученики – представители старших классов и общественники других школ. Малышню, из педагогических соображений, в зал не пускали. Нечего их стращать, не понимают ещё. На налётчиков смотрели с нескрываемым интересом, как будто впервые видели, на бедных матерей с немым вопросом. «Как же вам не стыдно? Ваши сыновья – поганые выродки, посмели опозорить нашу школу, наш район, нашу советскую страну! Как вы, нерадивые матери, воспитав расхитителей государственного имущества, можете смотреть людям в глаза?» Мамы, не смотрели. Стараясь быть незамеченными, не поднимая глаз, скорбно сидели на предоставленных им колченогих табуретках. Да, по правде сказать, гордиться было нечем. Государство бесплатно учило, ребята одеты, не голодали, имели крышу над головой и вдруг…
Первым вышел упитанный, "дуже интилигентного" вида очкастый завуч, злорадно поглядел в сторону ворюг, поднял школьный звонок, прозвонил и произнёс классическое: «Встать, суд идёт!» Все вскочили, замерев в напряжении. Из боковой двери на сцену взошли суровые люди… Преступники, подумав, что все вошедшие в зал дядьки и тётки – судьи, похолодели. Да, пощады ждать нечего, впаяют как миленьким. На следствии, рябой мильтон, который осенью женился на учительнице немецкого языка, и она забеременела, говорил, что их преступление тянет от трёх до пяти, как судья решит… Это ж если каждый из них решит только по три года, не говоря уже про пять! … Броньке стало грустно, Петьке тоже, на столько лет в тюрьму не хотелось. Не то чтобы тюрьма представлялась, как нечто страшное, нет…
Бронька, ещё сидя в камере, задумался даже размечтался, как отсидев срок, придёт домой, выйдет на речку, пошлёт пацанов к бабе Мотруне за вином и станет, по-блатному кривя губы, рассказывать всякие страсти-мордасти о тюремной житухе. А Галка будет, как бы по неотложному делу шастать мимо них, пока он её не окликнет…
«Курево, естественно, только «Казбек». На груди выколю орла с распростёртыми крыльями, на правом предплечье русалку, на левом – сердце с именем Галя, пробитое финкой и истекающее кровью… Конечно же – «Не забуду мать родную». Что бы ещё? … А, на ягодицах – двух негров, которые при ходьбе изобразят кочегаров, бросающих лопатами уголь. Но это будет видно только, когда одеть атласные плавки о трёх пуговичках сбоку. Буду лежать на пляжу, весь в наколках, кругом пацаны, а я им так весомо, с хрипотцой в голосе: «Тюрьма, пацаны, не курорт, зона – жуткая школа жизни…»
Правда, когда их схватили и заперли, ничего ужасного не случилось, кормили, приносили передачи от мам. Броньку никто не бил, а Петьке дал в ухо его же крёстный Сашка Пердяк, когда пришёл утром с ментами арестовывать племянника. Двух позолоченных часов «Маяк» менты не досчитались, но Бронислав отдал все, и Петька тоже. Записали утраченные часы и сломанные двери, как убытки от грабежа, на двоих поровну. Получилось целых сто восемьдесят семь рублей, тридцать шесть копеек, новыми. И вот теперь суд пришёл… Подсудимые молча угрюмо ждали, что будет дальше.
Главный судья, похожий на портрет члена политбюро Суслова, уселся в директорское кресло, рядом на венских стульях две женщины в пиджаках: одна с косой на голове, нос картошкой, другая стриженная, востроносая. На противоположной стороне сцены за отдельный стол посадили красномордого одноглазого судью со шрамом и синими точками на лбу. Ещё одну судьиху в очках и пуховой шали на плечах, посадили за парту рядом с матерями преступников, видно ей стола не хватило.
Главный судья строго посмотрел в зал, тихо постучал наливной авторучкой по графину. Зал затих. Судья надел очки, впёрился в бумажки и монотонно загугнил что-то малопонятное, перемежая свою речь «главами УПК», «статьями УК» и прочими ещё более непонятными словами. Здорово, Бронька с Петькой и не знали, что действовали по статьям, они думали, что просто воровали. «Суслов» читал, пока не устал, потом дал сказать кривому красномордому со шрамом. Ну, тот и понёс: тоже про УК, и про УПК, и про социалистическую собственность, про колоски, про что только не кричал, аж шрам побелел от натуги. Воришки ничего не поняли, кроме того, что виноваты, что посадить их надо далеко и надолго, чтоб не мешали советскому народу запускать спутники, осваивать целину, бороться с колорадскими жуками… Или… вроде, это они были колорадские жуки? … Чёрт поймёт. Сидят воришки, потупив головы, незаметно перешёптываются. Тут пошли выступления активистов. Клеймили долго и активно.
Особенно старалась Галька, с которой Бронька собирался в Михайловский лес, мечтавший выколоть её портрет на левом предплечье, и всё такое… Вот гадина, можно подумать, он для себя воровал… Тут, не выдержав позора, поднялась Петькина мама тётя Муся и закричала: «Ой, Пэтю, дытына моя ридна, шо ж ты наробыв!» Все повернулись в её сторону, а она, побелев, упала на пол. Петька рванулся к матери, но сидевший сзади милиционер, тот скуластый, который раньше в МТС молотобойцем работал, схватил преступника за шиворот и усадил на место. Позвали медсестру Фаину Борисовну, дали тёте Мусе понюхать нашатырь…
Судили до девяти вечера, Петькина мама ещё три раза падала в обморок, кричала, что во всём виновато полицейское отродье, а её сынок рос без отца, убитого на фронте. Петька, вслед за матерью непонятно бубнил, горестно расшатываясь, кивал и плакал. Бронислав уже хотел с этим согласится, поднял руку, но мама строго поглядела и отрицательно покачала головой. Бронька руку опустил. Давали слово той в очках, которая сидела за партой и куталась в пуховый платок. Позже Адам разъяснил, что это была защитница, адвокат называется, но кто ж тогда разберёт. Она тоже говорила про статьи, про УПК, УК и просила суд отдать ребят на поруки коллективу школы. Зал возмущённо роптал. Поднялся Иван Степанович, по привычке повёл плечами, откашлялся и стал говорить про Бронькины успехи в спорте, про Петькиного отца, убитого на фронте и незаживающие раны войны. Когда физрук вспомнил про раны, зал оживился, даже у «Суслова» по лицу пробежала тень улыбки. В местечке многие знали место ранения фронтовика. Хороший он учитель, но не понимает, что здесь всё это нипричём, что за воровство положено отправить в тюрьму. Впрочем, в тюрьму мало, надо сбросить в шурф шахты, как Молодогвардейцев… и все, наверно, жалали, что у них нет шахты. Мамы тоже про поруки говорили, и учитель физики Николай Иванович, и воришки, как их учили, тоже промымрили про поруки. Плакали мамы, плакали воры, плакали зрители в актовом зале…
В местечке года полтора шли разговоры про показательный суд, пока не сгорела пекарня с двумя молодыми девушками, проработавшими там только восемь месяцев. Событие в пекарне обсуждалось бурно, но не очень долго, а про суд некоторые вспоминали ещё лет десять.
Когда главный судья читал приговор, так есть хотелось, что Бронислав ни о чём не мечтал, кроме хлеба с сахаром и стаканом воды, который давали по утрам в камере. То, что «Суслов» отпустил их на поруки, он не понял, а когда дошло, не обрадовался, даже разочаровался и почувствовал какую-то неприязнь к судьям. Домой шли втроём: мама, Бронька и Адам, отстоявший в коридоре всё время суда. Шли молча, дома Манюся упала лицом на кровать, горько разрыдалась. Бронислав почувствовал себя мерзавцем и сволочью. Ба Броня, выдворив его с Адамом на улицу, присела на кровать.
Стояла средина мая, цвели сады, в воздухе гудели майские жуки – хрущи. Адам достал папиросы, закурил сам, протянул пачку Брониславу. Пасынок не удивился, прикурил, затянулся и не закашлялся, наоборот в голове просветлело.
– Перетрухал?
– Ну. – Брониславу не хотелось разочаровывать Адама.
– Ладно, не тот молодец, который ударит, а который выдержит. Быть тебе, Бронька, в этом местечке вечным грабителем и бандюгой.
– Я знаю…
– Шо ты знаешь?.. Крипаки мы панские. Если б не война, так бы и не вкусили духа вольности. С фронтов возвратились казаками, а нас обратно в ярмо, да в стойло… Ладно, помолчу, не то сосед подслушает и стукнет, кому следует.
– Я теперь буду хорошо учиться, в комсомол вступлю…
– Угу, в одно дерьмо ты уже вступил… На кой тебе эти часы сдались?
– Не знаю, хотелось.
– Ясно, что дело тёмное. Видел, как Муська Бочкова маневрировала? Тебя в паровозы, а Пэтю прицепным, порожним. В обмороки падала, сука! … Сынок её тоже хорош.
– Петька на меня не валил.
– Угу, не валил, только ревел, как дитя неразумное…
– Маму стало жалко.
– А тебе не жалко.
– Моя не плакала, не падала…
– У неё из-за тебя выкидыш получился, саму едва спасли. Считай, брата убил. – Адам яростно затянулся, закашлялся и, отвернувшись, незаметно смахнул слезу.
– Я не знал, я не хотел…
– Теперь не вернёшь. Может тебе к бабке податься, к Антарктиде? Там большой город, затеряешься, никто и не узнает про часы… Москалём станешь, ты такой же, как они, с придурью, не то шо мы – козаки подъяремные. Русские, Бронька, народ отчаянный, как и поляки, мы тоже бываем дурноватые – в тридцать девятом на немецкие танки с саблями бросались. Только кацапы народ покрепче, я на фронте понял.
– К ба Арктиде мама не отпустит.
– Шо да, то да… Кажись идёт, брось папиросу… Ногой, ногой наступи. Марусь, ты? А мы тут озоном дышим. Всё путём, Маня, всё путём…
Со свидетельством о семилетнем образовании и соответствующей характеристикой, мать с сыном отправились в Одессу к дяде Мише. Брониславу купили новый костюм, рубашку и даже кожаные ботинки. Раньше он летом носил коричневые парусиновые туфли с кожаными носками и задниками, зимой кирзовые сапоги, а тут… На автобусе ездить приходилось, теперь предстояло прокатиться на поезде. Приехали на станцию. "Поезда – просто атас, вагоны с зеркалами, это общие, а в купированных как в кино. На столах абажурчики, стаканы в подстаканниках, запахи приятные. Жизнь совсем меняется! Только из-за такого стоило магазин ломануть. Даже если в Одессе не выгорит, не беда. Оказалось не так уж страшен суд, он же наш суд, советский".
Глава 5
СБЫЛОСЬ
Юноши и девушки, шире овладевайте знаниями и профессиональными навыками!
Да здравствует СССР – могучая и несокрушимая держава, надёжный оплот безопасности мирового социалистического содружества!
Комсомольцы и комсомолки, выше знамёна коммунистических идей!
Одесса – класс! Народу, как в местечке на первомайской демонстрации, только без флагов и транспарантов. Вокзал огромный, с часами, ступеньки гранитные и сразу асфальт, тротуар, фонтан, вокруг люди отдыхают, пожилые. Что им ещё делать? Ни тебе огорода, ни свиней, ни коз. Городские бабушки издали вроде и не старухи, а нормальные женщины. Уж не чета местечковым бабуленциям в тёмно-зелёных шерстяных платках. Одесские бабки почти как из кинофильма «Зелёный фургон» и такие же странные, как учительница математики Соня Исааковна: в шляпках, губы напомажены, на дряхлых щеках пудра. Говорят на русском языке, как-будто здесь не Украина. В Одессе все люди говорят на русском, улицы мощёные, трамваи звенят, троллейбусы щёлкают… Планетарий! На Пушкинской улице в густых деревьях вороны галдят… гадят. Легковые машины так и снуют. Красивый город! Бронька много увидел, пока шли.
Михаил Васильевич жил недалеко от вокзала на улице Свердлова, угол Чкалова. Манюся с сыном дошли пешком за семнадцать минут, хотя могли (так им объяснил сухонький старичок в соломенной шляпе) минут за пять, ну, за восемь доехать на такси. Бронислав теперь фиксировал время всех переходов по трофейным наручным часам – подарок Адама перед отъездом, на прощание. «Адаська рад портки свои отдать, чтоб меня не видеть. Подумаешь, очень хотелось с пшеком под одной крышей жить, вот бы папа живой был…»
Дверь приоткрыла девочка-школьница. Через цепочку сказала, что никого из взрослых, кроме бабушки, дома нет. Непрошеные гости сильно огорчились. Манюся попросила позвать бабушку, но девчонка, странно улыбнувшись, захлопнула дверь. «Не очень приветливая девочка»,– растерянно констатировала Манюся и, выйдя на улицу, устало присела на скамейку у остановки. Бронька не унывал, Одесса ему нравилась! За двадцать девять минут проехало пять троллейбусов в одну сторону, восемь в другую, четыре раза их спрашивали, как пройти на Кирова, в парк Шевченко, в Отраду и на Лонжерон. Эх, если бы он знал, как…
Через час сорок две минуты из троллейбуса выскочил чем-то озабоченный дядя Миша. Бронислав вежливо поздоровался, дядя удивлённо буркнул «здрасти» и пошёл дальше. «Ничего себе, финты ушами!» … Броник оторопел, а дядя Миша повернулся и недоверчиво спросил: «Эрик?..» Тут он увидел Манюсю и сверкнул двумя золотыми зубами.
– Манюся, штоб мы все были здоровы!
– Здравствуй, Миша, вот решили зайти к тебе.
– Это, таки, хорошо. Аня мне позвонила, я в сомнениях. Надо было предупредить, телефонировать…
– Не телефонный разговор.
– А што такое?
– Проблемы с Броником, хотела просить у тебя помощи.
– Так шо ж мы тут стоим? Ко мне заходили?
– Дома только Аня и бабушка.
– О, эта бабушка, эти Кларины Берковичи, с их сумасшедшими родственниками из Бердычева! Навязались на мою голову! Я так понимаю, вам надо переночевать?
– Миша, извини, мне надо пристроить Броника, если нет…
– Манюся, зачем этих извинений? Пристроить на учёбу?
– В крайнем случае, на работу.
– У него, таки, есть паспорт?
– Есть. – У мамы по щеке поползла слеза.
– Манюся, если вы полагаете, что у Миши Борщевского плохая память, то вы сильно заблуждаетесь. Слушайте, что вы мне тут голову морочите? Зачем нам смотреть этих Берковичей с их безумной бабушкой? Мы сейчас пойдём в кафе, сядем и обо всём договоримся. И где ваши вещи? Если это чемоданы, то я, таки, Крез. Пошли. – Дядя Миша рванул вперёд, родственники за ним.
– Дядя Миша, а почему в Одессе говорят на русском, это ж Украина?
– Ха, Украина! Одесса, молодой человек, это вам не Украина и не Россия. Одесса… это Одесса, почти Порто-франко. Ты понял?
– Не, но мне нравится.
– Ещё бы, Одесса и не нравилась. Што вы знаете за Одессу?
– Тут море…
– Не смешите меня, тут аж три моря: море жлобов, море жидов и ещё сплетничают за какое-то Чёрноре море. Ты куда хочешь?
– В мореходку.
– Ну, это к Дюку.
– К какому Дюку?
– Ришелье. Который день и ночь торчит на Приморском бульваре со свитком в руке. «Вот вам виза, вон там море…» Ты его ещё увидишь. Как вам нравится кафе «Ромашка»?… Садитесь за столик, который в углу, а я поговорю с девочками, чтоб нам принесли настоящий харч, а не общепитовскую блевантину. Манюся, может-таки, ви прекратите шарить по ридикюлям? Или вам доставит наслаждение похвастаться видом потрёпанных купюр?..
Конечно, в мореходку, как и в индустриальный техникум, поступать с Бронькиной характеристикой… Читая её, дядя Миша вскидывал брови, морщил нос, трогал указательным пальцем проплешину на макушке. Закончив изучение, малость подумал, отпил глоток пива и выдал резюме в стиле жителей Мясоедовской улицы.
