Введение в общую культурно-историческую психологию

Говорить о логике Аристотеля в рамках средневековой схоластики надо подробнее. Сейчас же достаточно отметить, что каждый раз, когда в ней хоть что-то оживало, это происходило через обращение к тому, что изначальная задача логики – дать описание человеческому мышлению.

Соответственно, совершенно неслучайным оказывается и название уже упоминавшегося учебника картезианской Логики Пор-Рояля: «Логика или искусство думать».

Глава 2

Психология Аристотеля

Аристотель увидел науку состоящей из трех больших частей: умозрительной (теоретической, то есть созерцательной), рассудительной (практической) и творческой (продуктивной). К умозрительной части относились философия, математика и физика. К рассудительной – этика и политика. К творческой – ремесла и искусства.

Психологию Аристотель считает частью физики.

Я уже говорил о том, что наука Аристотеля – это всегда попытка дать иное видение платонизму. Платон же, вслед за Сократом, начинает с прикладной общественной психологии, попросту говоря, с искусства жить. Казалось бы, если платонизм начинается с психологии, аристотелевская психология должна бы также быть первой в списке наук. Однако на деле все оказалось гораздо сложнее. О том, как вырастает и складывается в целое Аристотелевское видение его науки, прекрасно сказал хороший современный русский философ В.Шаповалов. Ему, на мой взгляд, удалось рассмотреть собственное движение мысли Аристотеля. Большинство же других философов исследовали «науку» Аристотеля или сквозь свою парадигму, или попадаясь на внешнее. То, что увидел Шаповалов, не так легко рассмотреть в собственных текстах Аристотеля.

Назвав три части аристотелевской науки и указав последними творческие, он говорит:

«Как видим, третья группа это не совсем науки в современном понимании: это знания о том, как нечто можно “сделать”, произвести.

Для Аристотеля они являются базовыми, отправляясь от которых следует идти к знанию более теоретическому и общему. Обратим внимание и на то, что под практическими науками Стагирит понимает этику и политику, т. е. то, что связано с общением людей. Основа этики и политики – рассудительность, а практические науки – это науки о поступках и о выборе правильной линии поведения среди людей. Именно такое понимание практики сохранится на длительные времена, и например, И. Кант напишет в XVIII в.“Критику практического разума”, в которой будет рассматривать не что иное, как вопросы нравственности. Для Аристотеля практические науки – учение об одном из видов мудрости: умении общаться с людьми, но “всякое государство представляет своего рода общение, всякое же общение организуется ради какого-либо блага…Больше других и к высшему из всех благ стремится то общение, которое является наиболее важным из всех и обнимает собой все остальные общения. Это общение и называется государством или общением политическим”. Таким образом, политика попадает в класс практических наук, изучая наиболее важную сферу общения. Однако человек не довольствуется, конечно, ни знанием того, как нечто можно произвести, ни того, как происходит общение и как следует общаться, – человека интересуют и вопросы устройства мира, души, причины именно такого, а не иного их устройства. Причем эти вопросы можно поставить и вне их связи с практически-нравственно-политическими и ремесленно-продуктивными потребностями. Тогда возникают науки теоретические, или “умозрительные”, среди которых физика (одной из частей которой Аристотель считает психологию), математика и, наконец, наиболее “умозрительная” из всех наук – философия» (Шаповалов, с.110–111).

Все это отчетливо показывает, что «психология» Аристотеля – совсем иная наука по сравнению с психологией Сократа и Платона. Более того, именно здесь заложен корень различия КИ-психологической парадигмы и парадигмы естественнонаучной психологии. Иными словами, если придерживаться того образа психологии, который создал Аристотель в своих «психологических» сочинениях, то эти два направления психологии надо считать совсем разными и полностью самостоятельными науками. Можно так сказать, что КИ-психология, по терминологии Аристотеля, относится к наукам практическим, своего рода искусствам. Психология же аристотелевская, как часть физики, есть теоретическая дисциплина.

Однако уже сам Аристотель эту свою «теорию» понимал отнюдь не как чистое созерцание. Скажем, его сочинения о душе историки психологии довольно определенно называют «биопсихологией», при этом подчеркивая, что «исходную модель для изучения психических актов Аристотель почерпнул в области общебиологических связей организма со средой (а не идеального и этического, как Платон)» (Ярошевский, 1985, с.53). Очевидно, к «теории», то есть умозрению, он относит те дисциплины, для которых видит возможность проследить умозрительные основания, как для математики или физики. Для таких же, как нравственность и, соответственно, прикладная психология (психология нравов), ему таких оснований рассмотреть не удалось.

Рассмотреть умозрительные основания, то есть эйдосы, прикладной психологии или практической этики – значит сделать из них науку. Иными словами – найти способ дать им полноценное описание в языке, предложенном Аристотелем. Именно это и пыталась сделать КИ-психология на протяжении всего своего существования, как я постараюсь показать это в следующем разделе.

Как бы там ни было, но Аристотелем заложены основы понимания всех тех явлений, которые называются сейчас психикой и считаются предметом Психологии. Иначе говоря, Аристотелем заложен весь язык явной парадигмы научной психологии.

А что такое психология? Наука о душе?

Тогда что такое душа? «Современный словарь по психологии» определяет душу как «гипотетически эксплицируемый некоторыми исследователями орган, находящийся, согласно их концепциям, рядом с сердцем индивида». Словарь «Психология» говорит о ней так: «Душа – понятие, отражающее исторически изменявшиеся воззрения на психику человека и животных; в религии, идеалистической философии и психологии душа – это нематериальное, независимое от тела животворящее и познающее начало. Возникновение понятия «душа» связано с анимистическими представлениями первобытного человека, примитивно-материалистичеки истолковывавшего сон, обморок, смерть и т. д. <…> Уже в период античности было известно, что органом души является головной мозг (Алкмеон), сама же душа представлялась одним из видов вещества: душа как огонь (Гераклит, Демокрит), воздух (Анаксимен), смешение четырех элементов (Эмпедокл) и другие. Впервые положение о неотделимости души от тела выдвинул Аристотель, согласно которому душа у человека выступает в трех модификациях: растительной, животной и разумной. Это учение было преобразовано в идеалистическое (Фома Аквинский) в эпоху средневековья. В новое время Декарт отождествил душу с сознанием как рефлексией субъекта.<…>

В научной литературе (философской, психологической и др.) термин “душа” не употребляется или используется очень редко – как синоним слова “психика”».

Собственно наука о душе начинается с Аристотеля. «Психологические трактаты относятся к числу важнейших произведений Аристотеля. Изучение их показывает, что Аристотель – основатель науки психологии ничуть не в меньшей мере, чем <…> основатель науки логики» (Асмус, Трактат «О душе», с.50). Правда, это мнение философа, но, как мне кажется, советские психологи и не очень-то интересовались этим вопросом.

Основное психологическое сочинение Аристотеля – это «Трактат “О душе”». Мне кажется, он заслуживает более или менее подробного рассказа и даже пересказа. Начну по порядку, с 1-й главы. Начинается трактат словами:

«Признавая познание делом прекрасным и достойным, но ставя одно знание выше другого либо по степени совершенства, либо потому, что оно знание о более возвышенном и удивительном, было бы правильно по той и другой причине отвести исследованию о душе одно из первых мест» (Аристотель, т.1, «О душе», 402а).

Это сразу же, как кажется, возвращает нас к сути сократовско-платоновского отношения к душе, как познающему в человеке. Однако Аристотель был бы не Аристотель, если бы шел не вразрез с Платоном. Поэтому продолжает он совсем по-своему:

«Думается, что познание души много способствует познанию всякой истины, особенно же познанию природы. Ведь душа есть как бы начало живых существ» (Там же, 402а5).

Это первое определение души. Затем идет своего рода постановка задачи:

«Так вот мы хотим исследовать и познать ее природу и сущность, затем ее проявления, из которых одни, надо полагать, составляют ее собственные состояния, другие же присущи – через посредство души – и живым существам» (402а 5–10).

На первый взгляд, постановка задачи словно вывернута наизнанку – сначала познать природу и сущность явления, а потом его проявления. При беспристрастном исследовании, казалось бы, сначала надо дать описание условий задачи, то есть собрать и упорядочить все доступные проявления, и уж только исходя из этого, приступать к рассуждениям о природе или сущности. Но Аристотель никогда не был беспристрастен. Очевидно, приступая к этому сочинению, он уже имел готовый ответ. И ответ этот явно связан с возможностью «поставить очередную запятую Платону». Во всяком случае, на протяжении всего трактата будет вестись и явный и слегка скрытый спор с Платоном. Очень даже возможно, что Аристотель и не приступал к теме «душа», пока не нашел, как сказать о ней лучше Платона. И теперь делает не исследование, а готовит это свое откровение. К собственному описанию явления с названием «душа» он приступит лишь во 2-й главе.

Первая же глава чрезвычайно запутана, непоследовательна и трудна для восприятия, потому что постоянно ощущается, что Аристотель к чему-то ведет, но не говорит об этом прямо. По поводу почти всей этой его «постановки задачи» постоянно хочется задать вопрос: а это ты откуда взял? В следующий миг, подумав, понимаешь, что сказанное Аристотелем может иметь место. Но с учетом этого «подумав», то есть добавив кое-что от себя. Пропуски, недоговорки ощущаются то ли утайками, то ли неким умыслом.

Возможно, что Лосев имел в виду именно подобные вещи, когда говорил, что Аристотель чрезвычайно сложен в понимании по сравнению с Платоном.

Почти все начало трактата, как мне кажется, посвящено совсем не той задаче, которая заявлена. Отсюда и сложность в изложении, и невозможность ее толково пересказать. Это оттого, что Аристотель в начале занят скрытым спором с Сократом. Попробую это показать.

Заявив в первой строчке: «Признавая познание делом прекрасным», чуть далее продолжает: «Можно было бы, пожалуй, предположить, что есть какой-то один путь познания всего того, сущность чего мы хотим познать, так же как есть один способ показать привходящие свойства вещи, так что следовало бы рассмотреть этот путь познания» (402а 10–15).

Затем он довольно долго путает читателя, показывая всё возможное разнообразие этих «путей», чтобы тот сам закричал: хватит, давай свой один путь! Я сдаюсь!

И приводит чуть ниже к: «В самом деле, когда мы благодаря нашей способности представления в состоянии [мысленно] воспроизвести привходящие свойства вещи, все или большинство, мы можем самым надлежащим образом говорить также о сущности. Ведь начало всякого доказательства – это [установление] сути вещи» (402b 20–25).

Тут заявлен путь или метод: говорить о сущности можно, если создать предельно полное представление о вещи. Имеешь представление о предельно большом числе свойств вещи – знаешь ее суть.

Довольно натянутое построение и вовсе не ощущающееся мною доказательным. Тем не менее, в нем явно узнается обоснование дедуктивного метода Аристотеля – идти в доказательствах от сути, то есть от целого образа. Причем, здесь же он говорит, противореча себе, о необходимости сначала познать свойства, что ближе индуктивному методу Сократа. Но это в познании. В доказательстве же надо идти от сути вещи. Что такое суть, на самом деле, так и не определено. Все это путанно и туманно, если не видеть следующего предложения, ради которого все и делалось:

«Таким образом, ясно, что можно было бы назвать диалектическими и пустыми все те определения, при помощи которых не только нельзя объяснить привходящие свойства, но даже нелегко составить предположения о них» (403а).

Та же путаница и невнятица, которую ум не схватывает, если бы не слово «диалектическими». Диалектическим Аристотель называет метод Сократа.

Комментирующий «Трактат» А. Сагадеев поясняет мысль Аристотеля при употреблении слова «диалектическими» так: «То есть основанными на вероятностных посылках – таких, которые кажутся всем, большинству или мудрым заслуживающими доверия» (Аристотель, т.1, Прим., с.499). И таким образом связывает этот речевой оборот Аристотеля с темой вероятностного и истинного знания. Однако я склонен скорее связывать его со стоящим следом словом «пустыми», к которому оно, по сути, приравнено. И тогда смысл всего начала «Трактата “О душе”», если попробовать передать слова Аристотеля по-своему, становится для меня примерно таким:

«Сократ и Платон считали главной частью души – способность к познанию. Но мне не нравится их метод исследования, который называется диалектическим. Он недоказателен, потому что основывается на том, что лишь узнается человеческим мышлением, как соответствующее истине. Но как это доказать? Обращение Сократа и Платона к доказательству через узнавание делает их школу временнoй, соответствующей лишь определенному историческому периоду, когда люди видели мир так. Но истина воспринимается людьми разных эпох по-разному. Как создать всеобщее учение об истинности? Только не тем путем, что предложен Сократом и Платоном».

Продолжая множить примеры того, как трудно избрать единый путь, Аристотель внезапно переходит к следующему выпаду против Платона. Платон, как и орфики, считал душу бессмертной, способной вернуться на прародину – Поле истины – если душа проходит соответствующее очищение здесь на земле и возвращает свою память. Прямо против этого Аристотель заявляет:

«В большинстве случаев, очевидно, душа ничего не испытывает без тела и не действует без него, например, при гневе, отваге, желании, вообще при ощущениях. Но больше всего, по-видимому, присуще одной только душе мышление. Если мышление есть некая деятельность представления или может происходить без представления, то и мышление не может быть без тела. Если же имеется какая-нибудь деятельность или состояние, свойственные одной лишь душе, то она могла бы существовать отдельно от тела. А если нет ничего присущего лишь ей одной, то, значит, она не может существовать отдельно…» (Аристотель, т.1, «О душе», 403а 5–10).

Затем он пытается доказать это странным примером из геометрии – касательная к медному шару неотделима от тела – и заключает словами:

«По-видимому, все состояния души связаны с телом: негодование, кротость, страх, сострадание, отвага, а также радость, любовь и отвращение; вместе с этими состояниями души испытывает нечто и тело» (403а 15).

И доказывает это еще одним странным и бездоказательным примером:

«Иногда бывает так, что человека постигает большое и очевидное горе, а он не испытывает ни возбуждения, ни страха; иногда же маловажные и незначительные поводы вызывают волнение, а именно когда тело приходит в возбуждение и оказывается в таком состоянии, как при гневе. Это еще более очевидно в тех случаях, когда не происходит ничего такого, что должно было бы возбудить страх, и тем не менее приходят в состояние человека, испытывающего страх. Если дело обстоит так, то ясно, что состояния души имеют свою основу в материи. Поэтому их определения должны быть именно такого рода, например: гнев – это некоторое движение такого-то тела (или его части, или его способности), вызванное тем-то ради того-то. Вот почему изучение всей души или такого рода состояний ее есть дело рассуждающего о природе» (403а 20–25).

Именно это постоянно цитируемое место из Аристотеля заставляет «подлинно-материалистического ученого» возбуждаться и радоваться. А между тем, это место ничего не доказывает, кроме предвзятости и того и другого. Ведь сам Аристотель оговаривается: «Если это так». Но это «если» мгновенно забывается и им, и теми, кто использует его, для утверждения материалистических позиций. Так или не так, заявленное Аристотелем, еще надо исследовать. А вот зачем он это делает становится ясно уже из следующего предложения:

«Однако рассуждающий о природе и диалектик по-разному определили бы каждое из этих состояний души, например, что такое гнев» (403а 25).

Как я и говорил в начале, ничего иного, кроме спора с «диалектиками», то есть Сократом и Платоном, за этим новым словом Аристотеля нет.

Правда, это нисколько не умаляет значимости самой постановки вопроса о том, как проявляется душа и где обнаруживаются ее признаки, отличные от телесных. Кроме того, говоря об отличии «ученого» от диалектика, он ставит еще один вопрос:

«А именно: диалектик определил бы гнев как стремление отомстить за оскорбление или что-нибудь в этом роде; рассуждающий же о природе – как кипение крови или жара около сердца. Последний приводит в объяснение материю, первый – форму и сущность, выраженную в определении (logos)» (402а 30–403b).

Это вопрос о путях психологии – через «фюзис» – в физику, то есть психофизиология. Или через «псюхе», то есть собственно психологический.

Примеры, приведенные Аристотелем, опять крайне неудачны и смущают даже современных материалистов:

«Психологию он рассматривает как науку, опирающуюся не только на наблюдение фактов психической жизни, но и на знание соматических (телесных) процессов и явлений, происходящих в человеке. И если его психологические гипотезы, простроенные на этих наблюдениях, для современного исследователя часто – представляются (и на деле оказываются) крайне наивными и порой грубыми, то причина этой наивности и грубости в характерной для науки времен Аристотеля бедности, недостаточности и недиферинцированности эмпирического изучения природы, и в частности, эмпирического изучения природы человека» (Асмус, Трактат «О душе», с.51).

Иными словами, извините, наука тогда еще была так слаба, что ничего не знала о природе человека…

Значит, все, что сказал «отец психологии», как считает сегодня его детище, было лишь мнением, впоследствии опровергнутым. От всей Аристотелевской психо-физиологии современной наукой взято лишь одно – жесточайшее убеждение, что ответы на психологические вопросы надо искать в теле и телесных процессах.

А зачем Аристотелю такое мнение? Не хочется повторяться, но когда продираешься сквозь Аристотелевские сочинения, то невольно хочется повторять и повторять: бедняга, он не виноват, что так туманно пишет – тогда еще толком ничего о человеке не знали! Но тут же приходит вопрос: а почему же тогда так ясно пишет Платон? Почему его хочется читать и читать? И более того, у него постоянно учишься и ощущаешь, что очень до многого не дорос, по сравнению с древнегреческой наукой!

Кто ясно мыслит, тот ясно излагает? Иными словами, когда грек времен Платона и Аристотеля говорит дело, мы его понимаем не хуже своего современника. А когда он темнит и напускает туману, я вправе предположить, что он что-то прячет, что-то умышляет, что-то стыдится говорить искренне.

А то, что в различии путей отразилась борьба Аристотеля с Платоном и Сократом, видно и из этого его противопоставления материи и формы:

«Последний приводит в объяснение материю, первый (то есть диалектик – А. Ш.) – форму и сущность, выраженную в определении». Аристотель сам говорил, что Сократ занимался определениями, значит, это слова про Сократа. Хотя это и так ясно.

Но вот далее, сам давая определение сущности, Аристотель, по сути, дает образ психологии в собственном смысле слова, как ее понимали Сократ или Платон.

«Ведь сущность вещи, выраженная в определении, есть ее форма, и если вещь имеется, то форма необходимо должна находиться в определенной материи» (Аристотель, т.1, «О душе», 403b).

Греческий оригинал этого отрывка был мне недоступен, однако и без него ясно, что он переведен неверно. Точнее, переводчиком внесено искажение. Слово «форма» не могло существовать у Аристотеля, поскольку оно не греческое. А это очень важно, потому что оно имеет множество побочных смысловых оттенков для современного человека. Форма – это нечто этакое!… Формальное!

На самом же деле здесь просто еще один пример войны Аристотеля с Платоном и вместо формы стоит или «эйдос» или нечто к нему близкое. И если подставить его в текст вместо «формы», то сразу вспоминаются и Диалоги Платона, в которых Сократ постоянно требует определения понятий, пока не станет ясным сам эйдос вещи или явления. И долгий спор с ним Аристотеля, который постоянно делал вид, что не понимает, что хочет сказать Платон.

Что же в таком случае получается. Психология Аристотеля, правильнее будет называть ее психофизиологией, изучает телесные проявления души. Это один путь. Другой, намеченный Сократом и Платоном, изучает ту часть души, которая содержит эйдосы или образы. Аристотель четко разделяет эти два пути, в общем-то, не отрицая возможности говорить и о втором, но в рамках «первой философии» (403b 15). Для своей же психофизиологии он четко определяет иной путь:

«Но нужно вернуться к исходной точке нашего рассуждения. Мы сказали, что состояния души неотделимы от природной материи живых существ так, как неотделимы от тела отвага и страх, а не в том смысле, в каком неотделимы от тел линия и плоскость» (Там же).

Линия и плоскость, изучаемые математикой – это опять же эйдосы, образы неких понятий.

На этом первая глава завершается.

Во 2-й главе Аристотель излагает мнения о душе предшественников-философов. Исходит он при этом из следующего:

«Началом этого исследования будет изложение того, что́ больше всего считается свойственным душе по природе.

Одушевленное более всего отличается от неодушевленного, по-видимому, двумя [признаками]: движением и ощущением. Поэтому от предшественников до нас дошли, пожалуй, два мнения о душе» (403b, 25).

Аристотель перечисляет далее всех, кто как-то связывал душу со способностью к движению: Демокрита, Левкиппа, Пифагорейцев, Анаксагора, опуская Платона, который явно и точно придерживался того мнения, что то, что движет другие тела, есть источник движения и жизни. И в человеке – это душа. Вспомнить хотя бы Федра.

Зато он внезапно приводит некий странный рассказ о соответствиях чисел различным человеческим проявлениям («ум есть единица, знание – двоица…»), который приписывает Платону, несмотря на то, что в собственных сочинениях Платона эти соответствия отсутствуют. То ли это очень тайная часть учения позднего Платона для посвященных в Академии. Но тогда Аристотель совершает предательство, выдавая ее вот так между делом, чем явно искажает. Или же Аристотель приписывает это учение Платону, чтобы опорочить учение об эйдосах, поскольку прямо говорит про Платона:

«Подобным образом Платон изображает в «Тимее» душу как состоящую из элементов, ибо подобное, говорит он, познается подобным, вещи же происходят из начал. Такое же определение дано и в сочинении о философии. (Кто его написал – неясно. Предполагалось, что сам Аристотель – А.Ш.): само-по-себе живое состоит из идеи единицы и первоначальной длины, ширины и глубины, остальное – подобным же образом. Кроме того, Платон говорит и иначе: ум есть единица, знание – двоица (так как оно [стремится] к единству в одном направлении), мнение есть число-плоскость, ощущение – число телесное. Ведь числами он называл самые эйдосы и начала, состоят же числа из элементов. Что касается вещей, то одни из них постигаются, мол, умом, другие – знанием, третьи – мнением, четвертые – ощущением, а эти числа и суть эйдосы вещей» (404b 15–25).

Невнятное и подозрительное рассуждение завершается выпадом против Ксенофонта:

«А так как душа представлялась способной и приводить в движение и познавать, то некоторые признали душу сочетанием обеих способностей, объявив ее само себя движущим числом» (404b 30).

Понятие «познания» появляется здесь из рассказа о том, что Демокрит «просто утверждал, что душа и ум – одно и то же» (404а 25).

Против этого Аристотель приводит, как кажется на первый взгляд, убийственный довод:

«Между тем очевидно, что во всяком случае то, что называют умом в смысле разумения, не присуще одинаково всем живым существам, даже всем людям» (404b 5).

Однако он убийственен только на первый взгляд, потому что это всего лишь обращение к общественному мнению: скажите, правда я умнее? Определение ума и разумения не даны, следовательно доказательство возможно только подсчетом голосов. Это уже не чистая наука. Если же попытаться дать определение понятию ума или разума, то очень вероятно, что оно вынуждено будет опереться, как делает современная психофизиология, на понятие раздражимости, которая свойственна простейшим из живых существ. Все остальное – лишь количественные различия, как и умность – глупость между людьми.