Вкус жизни

– …Не выношу, когда на сцене классику переиначивают. Не писал так Чехов. Не писал! Раздевают героев, делают наркоманами. Куда их несет? Угораздило же мне пойти на этот спектакль! Всю душу вынули и вывернули… Теперь аплодируют тому, что раньше освистывали. Социальные проблемы побоку, психологию героя на помойку, акценты смещают в сторону быта, упрощения.

– …На фронте время было спрессовано. Каждый миг мог быть последним. А теперь, когда время растянуто в пространстве, прошлое приобретает другую окраску… Теперь недругу подают руку. Нет необходимости сохранять себя для какой-то идеи.

– Такая необходимость всегда существует, только не для всех.

– …До чего же мы в некоторых случаях одинаково мыслим! Как-то пришло мне в голову красивое словосочетание «мужество обреченных», но недолго им гордилась, потому что когда «бродила» в Интернете, разыскивая подругу детства, то эту фразу сразу в двух письмах обнаружила. Даже обидно стало.

– Может, эта фраза еще в детстве всем вам запала, а потом в нужный момент всплыла.

– …Многократными повторениями она подчеркивает характерные внешние черты своих героев, а я таким образом выделяю и заостряю внимание читателей на мыслях и действиях моих действующих лиц.

– …Заманивать сюжетом? Не тот жанр, чтобы «вымахиваться» в угоду непонятливому или нетерпеливому читателю. У меня отсутствует четкая фабула. Есть такой вольный ассоциативный способ выстраивать произведение. Я сосредотачиваюсь на внутреннем мире главных героев. Хочу, чтобы они вырастали до уровня символов и не исчезали в водовороте событий. Уж не знаю, что получилось… Ведь за каждым рассказом, за каждым героем, к сожалению, трагическая судьба сотен тысяч. Это не черные нафантазированные драмы, а жизненные человеческие варианты…

Мне нравится экспериментировать с формами подачи материала. Люблю дневниковый жанр. Обожаю перетекание, диффузию жанров, – вернулась к началу поднятого ранее вопроса Рита. – Не люблю скурпулезно, до мельчайших подробностей дотошно выписывать одежду, лица, тщательно «прорисовывать» детали. Мне это не составляет особого труда, но кому что свойственно, кому что важно… Мне хватает с достаточной степенью определенности указать время действия, общественную принадлежность героев. Пусть внешними подробностями кто-то другой занимается.

– … Пушкин и Некрасов писали просто, но удивительно глубоко, а теперь такие кудри в стихах навешивают!

– Все у них было дозировано, но как гениально!

– … Моя вторая книга – тоже запись свободных ассоциаций. Я пишу по наитию как нахлынет. Только так могут возникнуть и всплыть тайные мысли подсознания. Бывает, что случайно выберешь нужную перспективу, и неожиданно вскрывается точный продуманный смысл того, что до этого казалось полной бессмыслицей. Ты же понимаешь, творчество – это работа несколько измененного сознания.

Лена внимательно вслушивается в беседу. «Алла отлично знает, о чем говорит, – подумала она. – Энергично набирает очки и быстро поднимается вверх по моей табели о рангах». Лена переглянулась с Инной и поняла, что против собственной воли та тоже испытывает к Алле восхищение. Инна даже наклонилась к ней поближе, чтобы не упустить ни одного ее слова.

– … Литература условна, как и всякое искусство.

– … Совмещая несовместимое, можно достигнуть невероятного эффекта.

– Эта книга – пощечина мужчинам?

– Скажем так: некоторому проценту…

– … Кто-то воспримет как драму, кто-то как насмешку.

– … Ха! Абсурд выше логики.

– Каждому нравится разное. Кому-то приятно в углу кафе помочиться…

– … О, недоступная, залитая ослепительными лучами славы! Как хрупок и тонок мир, окружающий тебя! Литература для тебя – один из способов оставить свой след на Земле?

– … Некоторые из этих внешне простеньких, неожиданно возникающих моментов как бы находятся за пределами восприятия. До их понимания надо дочитаться, додуматься. Здесь нужны паузы. Пусть каждый читатель воспринимает их по-своему. Не надо навязывать ему свое мнение, что-то разъяснять. Мое дело увидеть, обозначить, обострить проблему для ее решения. Натолкнуть и подтолкнуть, заставить задуматься. Я ставлю проблему, «авторство» остается за читателем. Проза, как и музыка, позволяет разные прочтения. Книга – это зеркало, в котором каждый видит что хочет, – объясняет Алла свою точку зрения. В ее глазах при этом появляется лихорадочный блеск, и выражение лица становится характерным для человека, пребывающего в некоем воображаемом отстраненном пространстве, видимом только ему.

– Так возникает прекрасная внешняя законченность и интригующая внутренняя недосказанность, интересная читателю, – поняла Лиля.

– Ну, прямо околдовываешь своей речью. Блистаешь тончайшим пониманием человеческой психологии, – важно-насмешливо сказала Инна и грациозно повела плечами. Она хотела еще что-то добавить, но в последний миг передумала.

Лена пытливо наблюдает за подругой, силясь прочесть ее мысли. Она вынуждена была признать, что в эту встречу ей это не всегда удается, только от случая к случаю.

– Послание гениев не всегда поддаются пониманию. А ты, Рита, в своих книгах не зашифровываешь тайное послание будущим поколениям? – с хитреньким выражением лица спросила Инна.

– Я о нем говорю открыто, – просто ответила Рита.

Лиля грустно вздохнула:

– С пониманием человеческой психологии у меня плоховато. Я всегда думаю о людях лучше, чем они есть на самом деле, и это мне многократно аукается неприятностями. Вот тебе маленький пример: рассказала мне одна знакомая гадкую историю про нашего общего знакомого, а я ей мягко, тактично посоветовала забыть о ней, мол, мало ли чего люди наплетут, а ты будешь крайняя. Я остерегла ее и тем самым стала для нее врагом номер один. Она просто взбеленилась от моего совета! Я хотела ей помочь, а навредила себе. Она надеялась, что я, будучи достаточно легковерной, и дальше «понесу» сплетню? Она во мне ошиблась, и я же осталась виноватой? Я уж потом «дотёпала», что мне стоило бы промолчать, потому что эта знакомая могла воспринять мои слова как нравоучение и обидеться. Да мало ли еще какие варианты здесь возможны. «Темная ты», шутит надо мной в таких случаях Кира. И ведь стараюсь себя контролировать. Только стремление помочь человеку всегда у меня выходит на первый план, преобладает, затмевает остальное, и я снова и снова попадаю впросак. Наверное, это мое неизживаемое детдомовское наследие.

– И я вечно оказываюсь жертвой чужих, непонятных мне интриг. Людей, которые делают мне неприятности, я стараюсь исключать из своей памяти. Именно с такими я научилась скрывать свои чувства и ни на что не рассчитывать, чтобы не получить очередную незаслуженную порцию унижения. Я как бы смешиваюсь со своей собственной тенью, – пожаловалась Аня.

– И с трудом, но шагаешь по своему собственному пути… ведущему в никуда. А я всегда пользуюсь лакмусовыми бумажками, проверяю людей на вшивость, – гордо сообщила Инна.

– Как это? – не поняла Аня.

– Очень просто. Расскажу один случай. Несколько лет я состояла на заводе в комиссии по списанию как главный специалист по технологическому оборудованию. Моему шефу очень захотелось «поиметь» один вполне рабочий станок себе домой, а я не подписывала документы, приносимые его материально ответственным лицом, не могла через себя переступить. Два года станок стоял на складе как непригодный, и я решила использовать его для выяснения истинного отношения ко мне шефа. Он всегда при мне превозносил меня до небес.

Когда в очередной раз мне принесли бумаги на списание станка, естественно, подписанные шефом, я дала им ход. И когда они прошли все инстанции, изъяла их, не донесла до бухгалтерии, а станок отправила на другой склад и опечатала. И что же вы думаете? Ровно через год вызывает меня главный и начинает обвинять в том, что я, пользуясь служебным положением в корыстных целях, списываю пригодное к работе оборудование, и грозит мне увольнением по статье.

Мой шеф стоял рядом, с трудом сдерживал радость победителя. Он вообразил, что я списанному станку «ноги приделала и налево сбыла». Бедняга, целый год мучился нетерпением, выжидая, пока документы пройдут оформление и инвентаризацию, но не удосужился удостовериться в их наличии, зная мою аккуратность и щепетильность в любых вопросах. А я «оформила» на своей физиономии наивное выражение, достала из папки требуемые документы и справку сторонней организации о хорошем состоянии станка – заранее запаслась на случай «непредвиденных» обстоятельств – и попросила пройти со мной на предмет ознакомления с объектом прецедента. У шефа глаза округлились. Не удалось ему выгнать строптивую сотрудницу.

– Тебе не пришло в голову, что твой шеф мог стараться для главного? Ты после этого случая не ощущала непонятного давления? – усмехнулась Лиля.

– Непродуманные до конца эксперименты, проведенные на эмоциях, чреваты печальными последствиями, – сказала Лера.

Лена вздохнула, припомнив свои многочисленные ляпы молодости, долго приучавшие ее к осторожности в общении. «Чем на более высоких ступенях находятся люди, тем сложнее и запутаннее между ними связи», – думала она, привычно растирая мышцы в области шеи.

Справа от Лены Жанна с Аней разговаривают.

– Интересное наблюдение, – сердито говорит Аня, – проходит мой коллега твердым, решительным шагом, вахтер его не останавливает. Подхожу я и вежливо докладываю, что мне в четыреста первую. Вахтер, видя перед собой скромную интеллигентную женщину, тут же начинает строить из себя начальника: «По какому вопросу? Ваш паспорт!» Я ему: «Мне просто спросить у секретаря, вышел ли начальник из отпуска. Может, разрешите позвонить с вашего телефона?» Куда там! Целую лекцию мне прочитал. Спустилась я от секретаря и говорю вахтеру с обидой: «Заставили инвалида с заболеванием позвоночника топать на четвертый этаж. Такую принципиальность и усердие надо проявлять на производстве… Может, еще разденете старушку?.. А вдруг я бомбу несу?..» Тоже мне режимное предприятие: депутатская приемная да куча частных фирм бытового назначения!

На следующий день мы с коллегой в другое место «кланяться» вместе пошли. Он прошел, а меня теперь уже женщина-вахтер мариновала. Мол, в два часа только пропущу. Я принялась ей объяснять, что мне пораньше надо, чтобы заявление написать, стул свободный занять, потому что мне, инвалиду, стоять трудно. И думаете, она пошла мне навстречу?

Лена с улыбкой тоже вставила замечание:

– Знаете, какие люди в Московском университете считали себя самыми главными, когда я там училась? Уборщицы. Гонору – выше головы!

Лена опять переключила внимание на беседу Риты с Аллой.

– …И не намека на единый стиль? А как же завязка – кульминация – развязка? А сюжет интересный? – примкнула к писательской беседе Инна.

– …Зачем же так вульгарно понимать мои слова, – возразила Алла.

– В такого рода литературе не важно, что дальше. Текст в данном случае держится только на мастерстве автора. Это в беллетристике нужно обязательно увлекать, держать читателя в напряжении, – сказала Рита.

– Твое произведение – чистейшая рефлексия тонкой художественной натуры. В тебе говорит неискоренимый педагог или это специфическое женское видение проблемы? – спросила Инна.

– …Достижение цели зависит от масштаба способностей, от цельности натуры автора, а не от пола. Женский взгляд. И что? Есть мужской, есть женский. Изучение проблемы от этого только выигрывает.

– Много философствуешь, фразы встречаются слишком длинные. Ради чего бросаешься в словесные хитросплетения?

– Октябрятским языком взрослым людям проблемы не преподносят, – за Аллу возразила Рита. – Чем больше диалогов и монологов у главного героя, тем глубже раскрывается его личность и обстановка вокруг него.

– А я думала, что герой познается в делах, – удивленно подняла и без того крутые брови Инна.

– Одно другому не мешает.

– И нескончаемые внутренние монологи тому же служат?

– Конечно. У каждого писателя свои предпочтения в структуре произведения. Алле импонируют эти максимально убедительные способы подачи характеров героев.

– Книги – это в основном возврат в прошлое.

– Этот возврат, как ты изволишь выражаться, полезен каждому новому поколению. К тому же часто прошлое одних стран является настоящим для других, – сказала Алла.

– … А в детской книге ты умышленно старалась упрощать фразы, пользуясь безыскусным слогом, понятным детдомовским детям? Поэтому в твоей первой книге такой рациональный язык? Может, выбор диктовался личным пристрастием к краткости и простоте? Или это не столь важно? – храня в интонации превосходство, спросила Инна у Риты.

– Первая книга изначально задумывалась для детдомовских детей. К произведениям для детей предъявляются другие требования. Иногда в них на первое место выступает поэтическое ощущение мира, иногда – понимание детской психологии. Писать детям о детях и взрослым о детях – абсолютно разные вещи и в смысле языка, и в смысле подробностей. Ребенок понимает то, что доступно ему в силу его возраста, семейной принадлежности и многого другого. Я, например, в десять лет, читая «Тома Сойера», не понимала, а потому и не заостряла свое внимание на рабстве в Америке. Мне были интересны только захватывающие приключения мальчишек.

– …И оставь, пожалуйста, свои изуверские комментарии. Тебя привлекает неприглядная роль категоричного критика? Запомни, критикам памятников не ставят, – встала на защиту Риты Лера.

– А я бы поставила. Талантливый критик – это тот, кто свой гений созидания принес в жертву гению разума. Он учит, воспитывает, всем существом своего таланта откликается на новое время. Вот у Белинского было предназначение быть критиком. У него и вкус, и знания, и талант к этому был.

– Опять иронизируешь?.. Поняла, причисляешь себя к таковым.

– Ты же считаешь себя писателем…

– В критики часто идут несостоявшиеся писатели, поэты, музыканты и художники, чтобы излить свою ревнивую зависть и желчь. Критики разрушают то, что не сумели создать сами. Мы сами имели возможность неоднократно убеждаться в их непрофессионализме. Они на дух не переносят удачливых собратьев… А иногда злобная реакция вызывает такую же ответную, – заметила Галя. – Мне шутливые строчки вспомнились. Я их в Интернете вычитала: «На критика решил переучиться. – В путь добрый… – Из вина плохого хороший уксус может получиться»… Инна, ты же профан в литературе, а туда же…

– Я не несу яиц, но могу оценить их вкус, – самоуверенно ответила Инна избитой фразой.

– Не рвись насолить всем. Критика должна быть продуктивной, а не убийственной. Всё когда-то встанет на свои места. Во все времена неистовые ревнители-середнячки – застрельщики нападок – тупо бросались сладострастно громить таланты, а потом пересматривали свое отношение. Булгакова и Пастернака клеймили, в чем только не обвиняли, а теперь превозносят. Мол, «не нашлось ушей воспринять новаторство… Теперь их концепция соответствует современному пониманию». Покаянные письма пишут. У нас всегда так: сначала поносят, потом памятники ставят. Современники редко угадывают гениев, – напряглась Эмма.

– Это политика. Во всем мире так, – отметилась короткой фразой Аня.

– Не критика, а замалчивание – вот что самое страшное для любого человека. Невозможность выразить себя заставляет иногда усомниться в своих способностях, – внесла свое печальное и очень верное замечание Лена.

– Хороший редактор необходим любому, даже самому талантливому писателю, чтобы незамыленным взглядом заметить все огрехи и шероховатости. Но в существе дела я в основном полагаюсь на себя, на своего внутреннего цензора.

– Пушкин, кажется, сказал: «Ты сам себе свой высший суд», – подсказала Жанна.

– Помню, написала я пространный рассказ о том, как отчим приставал к падчерице. (Ах, как долго живут в сердце тяжелые детские впечатления, чтобы когда-то наконец-то выплеснуться на бумагу!) Честный, жесткий рассказ получился. Но что-то все время беспокоило, тревожило, раздражало меня в нем. Я чувствовала дискомфорт до тех пор, пока не вычеркнула его из своей рукописи. И только много позже поняла, что была права. Не надо детям про это… Мне хочется, чтобы дети, читая мои книги, смотрели на жизнь разумно и позитивно.

– Как бы там ни было, должна отметить: пишешь ты, Рита, весьма прилично. Рифмоплетство у тебя в крови. Долго не оставляла меня твоя книга. Честно скажу: начиная читать, я не была открыта для ее эмоционального восприятия, боялась неуютных, тягостных впечатлений, – созналась Инна. – …Ты стихами избавляешься от безум-

ной тоски?

Она пристально взглянула в глаза Рите.

– Только отчасти. Пишу и как бы отпускаю некоторые свои проблемы… Знаешь, я не осознавала себя состоявшейся личностью, пока не стала писать, – расслабившись от неожидаемой похвалы, доверительно сказала Рита. – Теперь вот писательство считаю одной из главных страниц своей жизни. Я много лет так или иначе шла к этому… А на работе скрывала, что пишу, пока не стала членом Союза писателей. Предвидела недоуменные возгласы коллег: «Она еще и пишет?!» Я не считаю себя талантливой, но у меня свой почерк, своя манера письма… Я благодарю судьбу за то, что у меня есть дети, внуки, за то, что могу писать, и еще за то, что еще живу.

– …Не поняла: твое писательство – это бегство от себя? – спросила Лиля.

– Нет, оно – путешествие внутрь себя. Писатель, как правило, интегрирован в свой собственный внутренний мир. Когда писала первую книгу прозы, я была одновременно ребенком и взрослым… Нет, в большей степени ребенком. Я думала и чувствовала, как ребенок, мысленно росла вместе с ним.

– Возвращаешься если не в детский возраст, то в свою чистоту и, если хотите, в детскую мудрость, – по-своему объяснила этот феномен Алла.

– Изучаешь себя, собственные глубины? – искренне удивилась Жанна.

– Да. И узнаю много нового или давно забытого, – улыбнулась Рита.

– Ты годами вынашиваешь идеи, долго внутри себя ищешь и выстраиваешь сюжеты? Одолевают муки творческого бесплодия? Да?

– Нет, сюжеты возникают как вспышки. Их у меня за глаза хватает. И картинки к сюжетам являются неожиданно, будто из ничего, из неоткуда. Труднее всего найти точное выражение мыслей и чувств. Говорят, у композиторов всегда в голове звучит музыка, а у меня всегда бегут строчки, даже ночью, – объяснила Рита.

И Алла поделилась:

– Рядом со мной не случилось человека, сумевшего оценить мои первые опусы, но во мне в один день вдруг что-то произошло, и я сразу почувствовала, как надо писать, что я из себя должна вынести, оставаясь самой собой. Будто прорвало плотину копившихся страстей. У меня не было намерений становиться писателем, их родили обстоятельства. Сначала сомневалась, потом смотрю, прорисовывается что-то удобоваримое… С тех пор и открываю душу бумаге. Я пишу, потому что внутри меня не помещается лавина слов и мыслей, я переполнена ими, и кажется, если не писать, голова взорвется. Удивляюсь таинственной работе лаборатории мозга… Иногда мне кажется, что я уже обрела свою интонацию, но все равно сомневаюсь. Хотелось бы еще испытать удовольствие в оттачивании писательского мастерства. А то я в силу привычки часто подхожу к своим текстам как к научным статьям, в которых выверяю каждую фразу, просеивая слова сквозь густое сито размышлений и возражений, будто в них каждое слово – на вес золота. Боюсь, что за четкостью я теряю красочность и легкость изложения.

В своих литературных пробах я чувствую себя свободно, раскованно. Я будто пою, а не делаю очередной доклад на научной конференции. Моя душа словно наполняется весной. Вдохновение во мне может быть вызвано чьей-то случайно оброненной фразой, маленькой сценкой, подсмотренной на улице. Есть люди, которые будто подключают меня к дополнительному источнику питания. Да мало ли еще что происходит совершенно непредсказуемое. Я ловлю такие мгновения и, пока мысли еще свежи в памяти, не стерлись, не размылись, записываю их, осмысливаю, истолковываю. Если сразу не занесу их в компьютер, считай, они уже утеряны навсегда. Так ярко потом уже не удается воспроизвести.

– Такие мгновения можно назвать озарением?

– Не знаю, – сказала Алла просто. – Сама удивляюсь: откуда что берется в голове? Из каких глубин подсознания являются неожиданные строчки? Я же никогда всерьез не интересовалась литературой и не задумывалась, что особый строй слов может трогать душу… Может, оттуда?.. – И вверх показала.

– Высшие силы водят твоей рукой? – засмеялась Инна.

Но никто ее смех не поддержал.

– Понимаю, не каждый, у кого есть ручка и желание писать – Лев Толстой, – пробурчала Инна.

– Можно подумать, здесь кто-то претендует на его лавры…

– …Честно говоря, начиная писать первую книгу, я не представляла, во что она выльется. Собственно, сначала это был большой рассказ, и вдруг – случился роман. Писала, как диктовало мне сердце. Этот процесс необъясним. Одно за другое цеплялось… А теперь критики разбирают эту книгу по косточкам, изучают, обсуждают, цитируют. По радио вещают. Кто-то ищет в ней новую эстетику, кто-то открытия для психологов и педагогов, кто-то – черты современного реализма. Один пишет, что «внутренняя динамика при внешне спокойном повествовании не отпускает читателей». Но это же не детектив, чтобы на каждой странице выискивать взрывоопасные моменты. «…Присутствует социальная составляющая». Можно подумать, я о ней только и думала. То ли хвалят, то ли ругают. А все очень просто – правда жизни подчас бывает куда страшнее вымысла, – сказала Рита. – Зря я обкрадывала себя, часами колдуя у плиты, устраивая ежедневные стирки, «вылизывание» квартиры в угоду привередливому мужу. Можно было относиться к быту много проще. А теперь я пишу, не таясь, с интересом читаю классиков, философов, буквально купаясь в их мыслях. Я чувствую себя в эти часы счастливой, заполненной благодатью, которую всю жизнь жаждала моя душа. Своей бездумной всепоглощающей любовью к мужу я помещала себя в тюрьму быта, отрывая на него время и от своего ребенка, и от своего совершенствования.

– Личная жизнь не удалась, так захотелось снискать себе славу на ниве писательства? – проехалась Инна. – А твой, Алла, главный герой никак мужчина? Он противоречивый, борющийся, ошибающийся, но побеждающий. Да? Фонтанирует отрицательная энергия, бушуют страсти, но он справляется с ними: душит, гасит, давит их. Ни под каким видом не позволяет себе расслабиться. Он боевой, азартный, не признает коленопреклонения, отвергает лесть… Где-то я его уже видела… Но чувство понимания гротеска останавливает тебя. Это же не противоречит твоей природе! И мы закроем глаза на излишнюю эмоциональность. Интуиция и чутье не подводят меня?.. Дашь почитать твою книгу? Я ее от корки до корки изучу.

Подруги от невозможности пресечь Иннины высказывания только вздохнули и отвернулись, чтобы не видеть ее шалых глаз. Сильно затянувшаяся пауза грозила перейти в неловкость.

– …Вот так же жадно я мечтала об опере. Но музыкального театра в нашем городе не было, – вздохнула Жанна, разрядив обстановку своей наивной бытовой фразой.

– …Когда я начала писать, физика и математика для меня перестали быть интересны. Я внезапно охладела к ним. Они будто уже не существовали для меня. И я поняла окончательно – писательство было моим предназначением, а все остальное, как говорится, – средство существования моей материальной оболочки. Власть слова – вот моя власть. Ни чины, ни посты мне не нужны. Для меня теперь счастье – удачно найденная мысль, нетривиальная строчка, нестандартно выражающая чувства. Я уже не мыслю моей жизни без того, чтобы ни писать, – восторженно говорила Рита, и глаза ее сияли. – А в молодые годы я один замысел бросала, за другой хваталась: заражалась, увлекалась, отвлекалась… Одну тему долой, на другую переключалась. Хотела объять необъятное. И доводы были убедительные: огромное испепеляющее желание написать что-то особенное. А теперь готова неделями искать единственно верную фразу. Часто такое случалось: иду, допустим, в магазин – какая проза! – только о чем-то подумаю – и полились строки. Но пока домой доберусь, редко что в голове оставалось. Теперь вот всегда с собой ношу карандаш и бумагу… Жаль, что за моей спиной не стоят литературные традиции. Я не имела возможности много читать, изучать теорию, допустим, в престижном литературном институте. Мне бы на годик в Переделкино. Окунуться в писательскую среду, поучиться, чтобы избавиться от саднящих чувств неуверенности и неудовлетворенности. Только что толку томиться по недостижимому. Да и время поджимает…

– Писатель не может не страдать, не переживать. Это его суть.

– А ты не исключаешь того обстоятельства, что могла перегореть? – задала бесхитростный вопрос Инна.

– Только не в молодости, когда фонтанировала идеями, когда мысли и фразы захлестывали, а времени не было их записывать. Да и всерьез не относилась к этому занятию. Ничего из тех ранних стихов не сохранила… Это потом, много позже, когда увлечение перековалось, по сути дела, в профессию, сожалела. Я теперь боюсь одного – потерять вдохновение.