Реквием

РЕКВИЕМ

 1

Тишина в комнате создавала иллюзию уединения и приносила Лене чувство облегчения и некоторой опустошенности. Она блаженствовала, полностью отдавшись во власть расслабления. Инна оглянулась на спящих подруг, прислушалась к их дыханию.

– Смотри, и Аня наконец окончательно отошла ко сну. Долго маялась, но усталость и волнение переполненного информацией дня ее сморили. И Жанна «отрубилась», будто провалилась в преисподнюю. Теперь их не подразнишь, – с шутливым сожалением вздохнула она.

– Угомонились, – прошептала Лена, придвинувшись к самому лицу подруги. И та поняла: разговор будет не предназначенный для чужих ушей, и напряглась.

– Сколько тебе осталось?

– Догадалась? Два-три.

– Года?

– Как это ни прискорбно… месяца. «Жизнь идет к последней, пока еще недописанной странице». А может, и раньше. В любой момент.

– Господи!

Обе женщины замолкли, придавленные своей беспомощностью перед роком. Лену в этот момент поразили безумно-тоскливые глаза подруги и руки, сведенные в безнадежной мольбе к Всевышнему. Маленькие ладони, сложенные просительно и приложенные к губам, будто отсылали в небо потоки обид. Молящие, скорбные руки, как на русских иконах.

Лена грустно подумала: «Само по себе – это неожиданное сочетание, если помнить о ее неверии. Может, это подспудный отзвук нужды в вере, проникающий в душу, когда человек идет… на закланье? Наверное, по-другому и быть не должно. Я ударилась в религию? Я бы не удивилась, если бы сейчас прогремел гром или в наш дом ударила молния. Где этот вездесущий соглядатай? О эта неосознаваемая, непререкаемая вера!.. Искренние, страстные просьбы к Богу – удел детей, неизлечимо смертельно больных и безраздельно одиноких. К Нему обращаются те, кто по-настоящему несчастен. Они молят и требуют у Него: дай нам то и то. Нет чтобы хотя бы в последние минуты попросить открыть великую истину. Или она там… за гранью?»

– Лопнула пружина завода моих часов. Я слышу последнее перед остановкой быстрое шуршание расслабляемого механизма. Кто-то сказал, что время – это отношение бытия к небытию. И с математической точки зрения это верно и красиво! – усмехнулась Инна и горько добавила:

– За время последнего «нападения» болезни я утратила почти все желания, кроме одного, главного: я так хочу жить!!! Но чувствую, что спектакль заканчивается, занавес опускается, и поднять мне его уже не получится. Финал ясен. И никаких театральных «но». Последний акт, последний такт – как хочешь назови. В соревновании со смертью победивших не бывает. Судьба взяла за горло. Жизнь подняла меня на копья… Всё против меня. Кто сам строит свою жизнь, а кого она ведет. «Превратности судьбы меня уже не тронут». Проворонила, выронила я свой джокер. Теперь всё будет как будет. Смерть подчиняется другим законам, нежели жизнь.

– Не торопишься ли? Не рано ли засел в голове страх? Не грех бы заняться изучением научных трактатов по этой проблеме. Отвлекает. Пыталась? Открой карты. Холодный взгляд, ледяной тон – значит, обижаешься. В принципе, когда бы эта самая, с косой, ни пришла – всё рано. Или нет?

– Осаживаешь? Оставаясь наедине с собой, я чувствую себя одинокой, покинутой. И кажется, что многое в моей жизни не сошлось с задуманным. Но это еще не всё. Говорят, что только находясь в пограничном состоянии, на грани смерти, человек наиболее полно осознает себя. А я не чувствую этого. Я никогда не считала себя приверженцем этой философии, но все же как-то не по себе.

– Возможно, это верно для молодых. Принято считать, что им еще есть что осознавать, – усмехнулась Лена.

Но Инна серьезно сказала:

– Не знаю почему, но во мне с раннего детства было предчувствие трагичности моей судьбы. И вот сейчас… я будто бы одной ногой уже там.

– Феноменальные природные способности! Рядом с тобой страшно находиться, – грустно пошутила Лена. – В нашем возрасте здоровье – это великое чудо. Ты давно заметила грозные признаки возврата болезни? Говори, не держи в себе, – попросила Лена, словно не услышав скорбных слов подруги, и напряглась так, точно вытянулась в струну. И она поняла, что второй вопрос дался ей ничуть не легче первого.

– Недавно. Я последний год чувствовала себя на удивление хорошо. Такой душевный подъем в себе ощущала! Столько во мне энергии появилось ниоткуда! Как никогда прежде, после тех двух операций. Опять замирала от счастья, любуясь облаками на ярко-синем небе и вдыхая дурманящие весенние запахи. Решила, еще лет двадцать проживу. Думала, теперь-то не выпущу свою птицу счастья. И вдруг… она упорхнула. Загремела я в больницу. Узнала диагноз и как в страшно глубокий колодец ухнула головой. Иду, по лицу текут черные слезы. Думаю о том, что теперь уже не выберусь. С тяжело нахлынувшим неотвратимым отчаянием осознаю, что это конец. И тогда совсем по-другому стали вспоминаться все прежние страхи.

Собственные мысли не доходили до сознания. Я теряла ориентацию: где я? что я? – не соображала. Когда приходила в себя, ужас опять не шел из головы. Все хорошее куда-то улетало, я раздваивалась, троилась, возникали сюрреалистические видения, словно включался еще и еще один, и еще другой ассоциативные ряды. Разум пытался обрести опору то в реальности, то в вере. И уже не было сил ни на внешнюю, ни на внутреннюю полноценную жизнь. Долгоиграющая концентрация внимания на чем-то положительном оказывалась совершенно невозможной. Я не готова была воспринять сказанное доктором. От жутких мыслей не спрятаться, не скрыться.

Знаешь, в детстве я где-то вычитала фразу «смертельно сладкий ужас». Много раз пыталась ее понять, прочувствовать. Бывает невыносимо, восхитительно хорошо или жутко больно. Но не бывает ужас сладким! Если только… находишься по другую сторону от страха, от жизни. Наверное, это гипербола.

Вдруг Инна нырнула под одеяло и зарыдала безудержно и беззащитно. Она в бессильном протесте отдавалась боли души, не в состоянии больше скрывать ее от подруги.

Лена порывисто обняла ее и, обливаясь мгновенно брызнувшими слезами, горячо зашептала:

– Мы не сдадимся без боя. Мы сумеем победить. Помнишь фильм, где заяц отбивался от орла? Если бы он побежал от врага, у него не было бы шанса выжить.

– «Не ошибаешься? Проверь исходные данные. Они могут быть верны не при любых условиях задачи». Так, кажется, рассуждали мы в НИИ, исследуя результаты неудачного эксперимента? – всхлипывая и вытирая мокрое от нескончаемых слез лицо, в своей ироничной манере ответила Инна. – Знаю, нельзя глубоко уходить в гибельность, в отчаяние. Но ведь, как принято говорить, жизнь и смерть идут рука об руку. Из первого неотвратимо вытекает второе. У кого перетекание плавное, у кого скачком. О, этот невыносимо мучительный таинственный страх смерти… Не оклематься мне. Вознесусь или… Страшный суд решит… – дрожа и икая, продолжила она.

– Божий суд. Стряхни с себя наваждение. И почему Всевышний в первую очередь торопится призывать к себе хороших людей?

– Хороший человек – это уже немало, – криво усмехнулась Инна, все еще мелко подрагивая всем телом. – Твои добрые слова оседают в моем сердце прекрасным узором холодной снежинки. Помнишь?..

– Конечно, помню. Постой, диагноз – еще не приговор. Может, это ошибка, недоразумение и ты зря вбила его себе в голову. Сходи к другому врачу. Шансов меньше, чем хотелось бы, но они есть.

Лена не отпускала подругу, крепко сжимая ее безнадежно вялые плечи.

– Шансы. И главный из них – чудо. Твои уверения меня не слишком убеждают, но приятно. Без обиняков отвечу: я отклоняю твое предложение. Ты ждала иного ответа? Не обнадеживай. Дни сочтены. Никто не даст отсрочки. Мои биологические часы в мозгу требуют остановки. Их пружина совсем ослабла. Чего уж теперь хорохориться? Судьба вынесла свой приговор, наложила резолюцию, и я прямо и смело смотрю ей в лицо.

Скоро не будет уже ничего хорошего, равно как и ничего плохого. Отрешусь от времени и места. Теперь или в омут с головой, или в проклятья Всевышнему. Боли страшные… Глупости говорю. Ничего меня уже не держит на земле, кроме любопытства: что будет со страной через десять, двадцать лет? Всё, переступила черту… Я как на лезвии ножа… Оттуда еще никто не возвращался. Вот такая печальная подробность. Собственно, в масштабах Вселенной человек ничтожно мал, как маковое зернышко, пылинка, – словно о чём-то постороннем сказала Инна. Лицо ее было бесстрастно, холодно и пусто. Может, таким оно показалось Лене в мертвящем лунном свете. – А тебе сколько онколог обещает? – внезапно спросила она.

– По грубой прикидке, от силы два-три года, но сердце в любой момент может сократить этот срок.

– Смерть причину найдет.

– Собственно, в Москве по раку меня уже давно приговорили, но Всевышний не согласился с заключением докторов и дал мне еще пожить, может, для того, чтобы я успела закончить предначертанное свыше.

– До финальной точки тебе еще далеко.

– Относительно. Врачи дополнительно констатируют стойкую ишемию, пневмосклероз, жидкость в плевре, в коленях и еще много чего противного. Центр тяжести в оценке их прогноза смещается в сердечно-легочную сторону и тромбоза. Остальное можно аннулировать, изъять из памяти и из медицинской карты. Врачам ровным счетом ничего не понятно в моем организме. Один диагноз накладывается на другой, на третий…

Ты знаешь, у меня легкие на снимке напоминают дуршлаг. Самое смешное, что из всего урока анатомии, на котором наша учительница рассказывала о строении легких, меня почему-то поразила и накрепко врезалась в память только та часть, где она сообщала о склеивании и срастании альвеол, ведущих к полной потере дыхания. Я помню, как ярко представила себе эту жуткую картину! Такая вот интересная случайность.

– А мне не воображалось, что в конце жизни я буду по десять раз на дню «заседать» на толчке, – неожиданно зло сказала Инна.

Лена не отреагировала на грубую вспышку. Понимала подругу.

– Что у тебя явилось причиной болезни легких?

– Трудно сказать. Возможно, слабая прокачка легких. Во время болезни я мало двигалась. Без сил была. А подтолкнуть могла серия облучений, которые я принимала после многократных химий. Или опоясывающий лишай. Я полтора месяца от боли чуть на стену не лезла. Та еще гадость. А может, всё суммировалось.

– Ты проходила КТ, МРТ?

– Да. Страху натерпелась! Не знала, что у меня клаустрофобия. Закрыли крышку прибора. И я как в гробу. А вдруг, думаю, заклинит электронный замок и я задохнусь. Такая паника началась! Меня всю трясло, в голове мутилось, хотелось потребовать прекратить обследование. Еле себя в руки взяла. Стыд помог. Опозориться побоялась.

– Может, тебе операция нужна?

– Болезни без ножа зарежут. Все не уберешь и не зарихтуешь. Одной больше, одной меньше, какая разница? И еще до кучи парочка новых докторами обещается. Конечно, осаждают демоны страха, и я спрашиваю себя: «Когда? Сколько? Как я оставлю моего внучка? Кто станет лелеять вверенный мне аспирантский корпус?» Но борюсь с собой. Еще несколько лет назад я шутила в свой адрес, что нахожусь в том возрасте, когда мне уже не уступают и еще не уступают место в автобусе. Помнишь, когда я придумала эту шутку? А теперь вот… сама видишь.

– Юморист Жванецкий шутил в телепередаче: «Один за другим отступают мужчины, одна за другой наступают болезни». Они – верный способ переправки на тот свет. А какая из них уведет – уже неважно, – усмехнулась Инна. – Послушай, тебе же от рака чистотел всегда помогал.

– Стало легче, я и отставила лечение. Сама виновата. Напрасно преждевременно возрадовалась.

– Странная, хитрая уловка организма. А колени и позвоночник по-прежнему сорванными в лесу лопухами лечишь?

– Только ими и спасаюсь. У меня последнее время почему-то стало очень быстро меняться настроение, хандра часто одолевает. Близкие слезы, близкий смех. Зрение слабеет. Сынок как-то сказал: «Мама, у нас кафель в ванной какой-то тусклый. Отмыть?» А я ему ответила: «Я не вижу разводов, и они меня не беспокоят». Он засмеялся: «Счастливая!»

– Я никогда не понимала выражения «помятое лицо». Сделала операцию на глаза, зрение поправила. И теперь по утрам не могу на себя в зеркало смотреть. А раньше казалась себе очень даже ничего! Что делают с нами годы!

Инна натянуто рассмеялась.

– А желудок беспокоит? – спросила она таким тоном, будто у подруги это была самая главная болячка.

– Как стала по утрам лечиться перетертыми в блендере ягодами облепихи – одну чайную ложку на стакан теплой воды без сахара, – так сразу сняла все проблемы. Ягоды впрок я в морозилке сохраняю.

– А я ромашковый чай ежедневно пью.

Подруги замолчали. Почему о таких мелочах говорят, когда за спиною уже топочет та, что с косой?..

2

– У каждого возраста свои сильные и слабые стороны, свое особое содержание, наполнение, своя прелесть. Хотелось бы все стадии жизни пройти, – задумчиво произнесла Лена.

– Не настраивай себя на оговоренный срок, тогда больше проживешь. Твоя бабушка так говорила. Надорвала ты свое сердце по молодости. Сколько слез пролила, пока Антошку выходила, вырастила! Ты была его опорой, надеждой, любовью. Всем.

– В семь лет в больнице Антоша понял, что я не могу защитить его от сына бандита, лежавшего в соседней палате на обследовании и терроризировавшего всё детское отделение. Он был потрясен этим открытием. Хорошо, что сынок был откровенен со мной и я забрала его домой, – почему-то вспомнила Лена.

– Плохо, если дети боятся родителей настолько, что, совершив ошибку или даже маленькую оплошность – а в детских глазах она кажется страшным преступлением! – попадают в зависимость к плохим людям. Они страшно мучаются тем, что не могут повиниться перед родителями, и, казалось бы, согласны получить пусть даже жесткое с их точки зрения наказание, только бы снова стать в их и своих глазах хорошими, любимыми. Но не могут преодолеть себя. А в результате погружаются в болото лжи все глубже и глубже, пока не повзрослеют и не осознают беспочвенность своих страхов. Иногда бывает уже поздно, если они шли не просто на компромисс со своей совестью, но и на преступление. И тогда глубокие шрамы на их сердце уже не исчезают всю жизнь.

– Прими во внимание и то, что неверие в способность родителей защитить от злых моментов внешнего мира порождает в детях пессимизм. Неумение найти душевный контакт с ребенком или его потеря влекут за собой массу проблем и для родителей, и для детей. А всего-то и надо – уметь любить по-настоящему, – голосом, отяжелевшим от памяти собственных прошлых, застарелых обид, добавила Лена.

– И с Андрюшой ты намаялась предостаточно. Все в одни руки. Не показывать свою слабость и свои проблемы для организма иногда стоит слишком дорого… И вот опять болезнь дотянулась до тебя и сильными корявыми пальцами сжимает то сердце, то горло.

– Последнее время во мне все как-то разладилось. С трудом удается пару лекций прочитать. Преподавание отнимает много сил. Домой прихожу обессиленная, словно после десятикилометрового кросса с полной выкладкой. Валюсь с ног, отдыхаю. В голове совершеннейший вакуум. Ау! Нет эха. Не от чего отразиться, не с чем свериться, – грустно шутит Лена. – И раз за разом мне становится все трудней. К вечеру так устаю, что мысли не додумываются до конца и расползаются, как ночные тени в предутреннюю пору. Чувствую непрерывно сокращающиеся возможности. Оттого, наверное, ослабевает интерес к жизни. Не желаю прихода гостей. Мне часто хочется тишины. Только с внучком могу немного пошептаться. И если у меня не получается, он не обижается. Понимает, бабушка устала.

Память стала подводить, часто не могу соотнести лица и фамилии студентов. Их у меня порядка пятисот, и каждый год все новые. Но пока борюсь. Как шутила актриса Раневская: «Работаю преимущественно над собой, симулирую здоровье». Есть японская пословица: «Я не знаю, как побеждать других, но я знаю, как победить себя».

– Есть другая истина: «Я знаю всё, но только не себя». Иначе бы мы не ждали так рано своего конца, – жестко сказала Инна и резким движением высвободилась из-под одеяла. – У меня часты выпадения памяти. Вижу фамилию в записной книжке, а за ней ничего не стоит. Или наоборот: прекрасно знаю человека, но напрочь забыла его имя. И шансов нет вспомнить.

– Склероз – «очаровательное изъявление уверенности в вероятности катастрофы и ее победы» над нами. Но я пока держусь. Как-то на лекции забыла фамилию одного ученого. Стала читать в уме его стихи и представляешь – вспомнила!

– А знаешь ли ты, что такое «нет сил»?! Это когда впадаешь в состояние тупой озадаченности и пару слов не можешь сказать. Иссыхает горло, язык не ворочается. Сознание работает прерывисто, глаза захлестывает тьма. И тогда понимаешь: всё, душевные и физические силы на исходе. И проваливаешься во тьму. Вот так я узнала, что для того, чтобы говорить, требуется энергия. Совсем недавно для себя открыла эту прописную истину. Раньше не задумывалась и, наверное, посмеялась бы над этим. Я же всегда как сорока тарахтела. А теперь устаю даже от собственных мыслей, – грустно призналась Инна. – Когда я без сил, мне бесполезно что-либо объяснять. Чужие фразы от меня словно мячики отскакивают. И свои слова – подобно проржавевшим петлям ворот гаража – я не могу с места стронуть. И тогда ничто не озаряет мрачного лабиринта моих гибельных мыслей. Они не углубляются в сознание, а скользят по поверхности памяти. Страхи все теснее смыкаются вокруг меня, стремясь окутать и столкнуть в бездну. Я ничего не чувствую, кроме своей боли, лежу, охваченная ужасом, с неистребимой надеждой поскорее уйти в никуда. Я на краю. А когда боль отпускает, в сердце остается ненужная, позорная, сосущая пустота. Лекарства пока снимают боль до терпимого уровня. А что будет через месяц?

«Сколько же она его сегодня за сутки приняла, чтобы быть перед девчонками в форме?» – грустно подумала Лена.

– Я критически мыслящий человек, поэтому никогда не жила иллюзиями. Если только в юности. А ведь кто-то хорошо сказал, что фантазии и мечты нам даны, чтобы не умереть от истины. И мне, наверное, было бы легче, если бы я улетала мыслями на другие планеты. Я бы не чувствовала, как теряю самое дорогое. Дальше еще хуже будет, – в усмешке покривила губы Инна. – Знаешь, болезнь многое во мне поменяла. Она послужила толчком к пониманию главной ценности. Раньше на меня часто нападало болезненное безадресное отвращение к жизни, и оно долго не отпускало меня, сопровождая как солдат-конвоир. Апатия губит. Не зря в религии уныние считается грехом. Лекарства стараюсь реже принимать. Терпением зачем-то немного продляю эту жуткую жизнь. Делать ничего не могу, но страшно устаю от тяжелого тупого безделья, от постоянной боли. И тогда начинаются приступы дурноты.

– Соматические.

– Соматические заболевания тоже в каком-то смысле разрушают организм тем, что не выводят из депрессии.

– Они следствие.

– Скажу, не боясь впасть в преувеличение, что у меня часто не хватает сил на элементарные положительные эмоции. И тогда я уже не человек. И под влиянием минуты мне хочется застрелиться или отравиться. Погибнуть в бою – геройская смерть, и там есть вероятность выжить. А у меня…

– У тебя тоже есть.

– Что есть для тебя ад и рай?

– Рай в душе. Это те самые редкие минуты абсолютного счастья, когда ты не чувствуешь ничего, кроме счастья.

– В чем состоит оптимизм верующего человека?

– В том, что духовной смерти нет.

– Ты веруешь?

– Да, но не канонически, по-своему.

– К какому берегу я пристану?.. – задумчиво спросила Инна.

Прошла минута, другая. Инна опять заговорила.

– Обложила меня судьба новыми болезнями, перемежая их со старыми, и ссудила ими в дальнюю дорогу, в зияющую пустоту. Доконали они меня. А было время, когда я не знала, что такое уставать, тем более до полного бессилия.

Лицо Инны сделалось неподвижным и напряженным, словно на веко ей сел тарантул и она, боясь моргнуть, мужественно терпит его присутствие в надежде на свое скорейшее избавление от убийцы.

«Почему тарантул? Детектив про шпионов из детства вспомнился. Не вынесла нежная Иннина душа грубых перекосов жизни», – вздохнула Лена, осознавая неуместность и мелкость своих прежних жалоб. Пытаясь отвлечься, она кое-как встала, размяла ноги и спину, подошла к окну, отогнула край занавески. В окно смотрела темнота, а Лена смотрела в нее.

Морозно. Неровно набухшее утром небо теперь разгладилось. Блеклые звезды, как покрытые изморозью поздние цветы, кое-где проглядывают между сгустками темных, своеобразно сгруппировавшихся облаков. Недосягаемые светила… В обморочно безмолвной мертвенной дали Лена разглядела три красных сигнальных огонька маячившей верхушки телевышки, будто не имеющей на земле опоры. Выхватила взглядом далекий силуэт университета. Он еле угадывался в серой морозной дымке. Перескочила влево на цепочку огней над длинным мостом. Она сияла свежими сочными хризантемами. «Ухудшается зрение. Пора менять очки», – про себя отметила Лена и в грустной задумчивости тихонько постучала костяшками согнутых пальцев по стеклу.

Почему-то вспомнился первый сюда приезд, прекрасное августовское ночное небо, не затянутое облаками, его удивительно глубокая богатая оттенками синева. Выскользнула мысль: «Как грустно прекрасен и сейчас сказочный вид этого уснувшего города, чуть подсвеченного многочисленными уличными огнями! Почему он мне по сердцу пришелся?» И сама себе ответила: «Первый город свободной, самостоятельной жизни – он как первая любовь». Потом ей подумалось: «А в нашей деревне сейчас темень непроглядная». Сердце чувствительно сжалось ласковой печалью. И тут же летнюю ночь себе представила: «Не скупилось там небо на звезды». Бальзамом на душу легло это воспоминание.

Лена перевела взгляд на одиноко светившееся окно в доме напротив. В голове мелькнула недавно услышанная по радио фраза: «Суровые условия жизни. В Рейкьявике с прошлого века у людей сохранилась привычка оставлять на окне зажженную лампу – огонек надежды и помощи путнику». И почему память зафиксировала эту информацию?

Лена увидела в стекле свое прозрачное отражение. «Рисунок лица… в отчаянии набросанный редкими слабеющими сполохами света завода. Вижу его черные трубы»… Как в детстве, сделала себе страшные глаза. Голова почему-то слегка закружилась. Ее качнуло. Она представила себя стоящей у окна вагона поезда: скользящие провода, бегущие кусты, столбы, редкие дома. Вспомнилось из прошлого: «Когда долго смотришь на мир из окна движущегося поезда, то забываешь о себе. Остается только то, что мелькает перед тобой. И ты в это как бы погружаешься и растворяешься в нем».

Мир не нуждается в нашем постижении. Мы в нем нуждаемся.

Посмотрела вниз. Безлюдно. Естественно, ночь ведь. Мороз крепко-накрепко залатал подтаявшие за вчерашний день лужи. Фонарь слабо освещает остатки холодно чернеющей низкой кованой ограды у соседнего дома. Она выглядит как вытравленный серебристо-черный эстамп. Ее рисунок в виде веточек с редкими листочками – на манер обоев в их комнате – как нельзя лучше совпадал по толщине и форме с ветками куста над оградой. Они казались ее продолжением и смотрелись как единое целое: живое – неживое, естественное – искусственное.

Сердце Лены непонятно почему дрогнуло и сильно заныло. Тоска не отпускала. Вспомнился прошлый новогодний праздник по телевизору, преувеличенно наигранная веселость его гостей. «Винегрет мыслей в голове. Отчего у меня сегодня клиповое сознание?»

Опять всмотрелась в конус света от фонаря. Разглядела сверкание редких снежинок. Подумалось: «Дождь очистительный, как слезы, а снег только прикрывает грязь и боль, замораживает их, накапливает. Не люблю межсезонье. И оттепели не люблю. Хрустящий морозный воздух мне слаще. Всякая глупость лезет в голову. Усталость – вот ее причина».

Лена зябко передернула плечами, но не от холода, а от непроходящей грусти. Еще постояла с минуту и тяжело опустилась на матрас.

– А я подумала, ты к Кире с «посольской миссией» – насчет пожрать – отправишься, – грубовато пошутила Инна.

– Или туда, куда царь пешком ходил, – в тон ей сказала Лена. Но прозвучало это натянуто и слишком натуралистично, потому что ей вспомнились недавние стыдливые жалобы подруги о том, что при ночном бодрствовании та часто бегает по малой нужде. И она поспешила затушевать неприятное впечатление рассказом о себе. И начала без предисловия, с того самого места, где остановилась Инна до ее подхода к окну.

– Знаешь, я часто замечаю в себе признаки нашей болезни, и тогда страх вкрадчиво вползает в душу. А моментами от горького бессилия нападает черное парализующее равнодушие. Иногда так плохо себя чувствую, что, кажется, будто дни мои сочтены. Начинаю паниковать. И тут вспоминаю предсказание одной женщины и успокаиваюсь. Спасибо ей. Много дней жизни она мне сберегла.

– И не закрадываются сомнения в правильности ее «диагноза»?