Дело поручика Тенгинского полка

«И снилась ей долина Дагестана» …

Это голос Лермонтова. Но где он? Мне показалось Мишель рядом. Я чувствую его присутствие, но не вижу.

–Почему Дагестана? В Пятигорске, – начал я с ним непонятный спор.

«Знакомый труп лежал в долине той» …, – Продолжал он печально.

О ком ты говоришь? Неужели о себе?

«В его груди, дымясь, чернела рана» ….

Нет, не в груди…, – возражал я голосу.

«И кровь лилась хладеющей струёй» …, – закончил он и исчез.

Сильные руки выдернули меня из омута забытья. Аким, словно мешок взвалил моё безвольное тело на плечо. Нес долго, бранясь и покряхтывая. Потом я очнулся в постели с влажным компрессом на лбу. Холодные тонкие пальцы щупали моё запястье. Я кое-как разомкнул непослушные веки. Бледный немец в круглых очках на горбатом носу, с острой седой бородкой глядел на циферблат карманных часов. Рядом стоял Аким, напряжённо наблюдая за немцем.

– Что ж ты, казак, не уберёг офицера? – сухим голосом упрекнул его немец.

–Так, кто же знал, что так польёт. Да разнервничался благородие. Вы же слышали: человека убили. То друг его был…

– Да, – сердито прервал его немец. Захлопнул крышечку часов. – Пневмония.

– Это как? – переспросил Аким.

– Лёгкие застудил.

– Застудил? В такую-то жару?

– Вот, разгорячился – и под холодный дождь. Ничего. Поправится. Я лекарство выпишу. Закажи в аптеке Голфида. Понял? К Экинсону не ходи. Завтра я к вечеру наведаюсь. Чаю давай больше, но не горячего.

– Сделаю! С мятой, с чабрецом, с ромашкой….

– Чаю простого! – недовольно поправил немец. – Лимон можешь положить дольку… Малины с мёдом.

– Слушаюсь, вашбродие!

***

Несколько дней я провалялся с жаром. Снился какой-то жуткий несвязанный бред. В перерывах между кошмарами глотал горьки порошок. Пил приторный чай. Снова спал… снова снился бред…

Наконец одним тёплым солнечным утром пришло облегчение. Я очнулся с мыслью, что могу спокойно дышать. Кошки больше не раздирали грудь изнутри. Голова не гудела. В висках не пульсировало. Я смог с трудом сесть. Спустил ноги с кровати.

Первым делом оглядел своё жилище. Удивился, до чего безвкусна обстановка. Потолок с ажурной лепниной, а пол из простых крашеных досок. Тяжёлая мебель времён Александра Благословенного с выцветшей обивкой. Всюду коврики, вязаные салфеточки, кружевные накидочки… Портьеры на окнах с кисеёй противного болотного цвета. Картины в массивных рамах, всё больше – батальные сцены. Запах стоял особый: вроде не гостиница и, в то же время, не жилое помещение. Какая-то смесь мышей с фиалками.

На цыпочках вошёл Аким. Нес в руках небольшой медный самовар. Увидел меня, лицо его просияло.

– Никак оклемались! Слава Николаю угоднику!

– Долго я болел? – Мой голос прозвучал глухо, незнакомо.

– Больше недельки. Может, чайку заварить с мёдом?

– Не надо. Этого чаю уже столько выпил – сам скоро в самовар превращусь, – поморщился я.

– Так, ведь, помогло! Хотите, молочка согрею. Или кликну кухарку, чтобы бульону сварила. Бульон после болезни лучше всего на ноги ставит…

– Вина можешь раздобыть? – неожиданно спросил я.

– Что вы! Что вы! – запричитал Аким, поставил самовар на круглый стол, боязливо оглянулся на дверь. – Крендель узнает – кипеть будет, что походный котелок на углях.

– Какой крендель? – не сообразил я.

– Дохтур ваш.

– Креллер, – поправил я. Мне очень хотелось красного вина. Прямо слюнки бежали, когда представил себе бокал с прозрачным, рубиновым, пахучим, терпким… – Аким, раздобудь! – канючил я. – Хоть немного. Хоть чихирю. И закуски: колбасы какой-нибудь немецкой ….

– Ну, коль душа требует, добуду. Черт с ним, с этим Кренделем. Эх, вам бы в нашу станицу! Я бы вас быстро на ноги поставил. У меня матушка знатные отвары делает – мёртвого воскресит….

Мертвого, – подумалось мне. Тут же возникло в памяти бледное лицо Мишеля с крупными каплями дождя. – Его уже не воскресить. Тоска отточенным лезвием кинжала врезалась в грудь. Господи! Он мёртв, и его уже не воскресить… Как же глупо всё вышло! Как несуразно!

***

Вечером я попросил Акима нанять пролётку и отвезти меня на кладбище. Он что-то пробурчал, якобы негоже к закату к могилам ходить. Мол, до обеда надо… Но экипаж всё же нанял. Мы подъехали к пологому каменистому склону. Как и положено на провинциальном кладбище – вид унылый: ни деревца, ни кустика. Стояло несколько склепов из грубо отесанного песчаника, покосившиеся кресты. Где-то убранные могилки с увядшими венками. Один свежий бугорок. Сверху плоский камень. На камне ярко-алая роза напоминала каплю крови.

– Где же он? – спросил я у Акима.

– Так, вот, – указал казак на этот самый камень с розой.

Резчик едва выровнял поверхность. Сверху грубо выбил одно слов: «Михаил».

– Что это? Почему без фамилии, без звания? Где крест? – не понял я.

– Ох, тут такое творилось! – безнадёжно махнул рукой Аким. – Священник местный отпевать его отказался. Даже церковь запер.

– Почему?

– Говорил: дуэлянтов и самоубийц не велено отпевать. Руфин Иванович Дорохов чуть этого священника на месте не прибил. Дорохов – человек горячий. Когда он в гневе, ему лучше под руку не попадай.

– Как же его хоронили? Людей много было?

– Много! Охфицеры гроб подняли на плечи и трижды обнесли вокруг храма. Потом привезли откуда-то протоиерея, да не нашего, а грека. Тот и отпел его у могилы. А вон, видите рядом маленький бугорок с крестиком. Там ребёночка майора Чилаева похоронили. Солдатки говорят: Дева Мария прислала ангела за рабом божьим Михаилом. Они вместе и вознеслись. И ангела этого тоже звали Марией.

Маму Михаила звали Марией, – вспомнил я. – Он считал её ангелом. Это же про маму Мишель сочинил стих: «По небу полуночи ангел летел и тихую песню он пел» …. Михаил её почти не помнил. Она умерла, когда ему было всего три года. У него остались только обрывки воспоминаний, когда мама садилась за рояль, а его брала к себе на колени. Она пела какую-то нежную песню, от которой маленькому Мишеньке становилось печально, и слёзы сами бежали из глаз.

«Что за песня?» – спросил я как-то у него.

«К несчастью, я её больше никогда не слышал, – отвечал он со вздохом. – Но то была чудная небесная мелодия, полная неземной любви. Мама знала, что жить ей осталось недолго и прощалась со мной. Трудно представить, как больно матери оставлять в этом грешном, жестоком мире своё неразумное дитя».

– Ну, полноте, – вывел меня из забытья Аким. – Скоро солнце сядет. Поехали домой, Сергей Константинович.

–Кто-то розу положил, – удивился я. – Свежая.

***

Ещё несколько дней я провёл взаперти. Спал долго и беспокойно. Вставал поздно. Болезнь оказалась цепкой, и никак не хотела отпускать. Я вспомнил, как умер наш товарищ, Михаил Столыпин, брат Алексея Столыпина-Монго. Мы учились вместе в школе гвардейских подпрапорщиков. Я, Лермонтов, Николай Мартынов и Михаил Столыпин были друзьями. Никто не мог предположить столь странную трагедию. На втором курсе, вот так же, мы промокли под летним дождём на учениях возле Красного села. Ночевали в полевом лагере, в палатках. Кто-то насморк подхватил, кого-то жар пробрал. Вылечились быстро горячим чаем с коньяком. Михаилу Столыпину чай не помог. Он сильно простыл и вскоре неожиданно умер. Я поделился своими страхами с доктором Креллером.

– Странные вы люди, офицеры, – криво усмехнулся немец. – Штурмуете горные аулы с дикарями – не боитесь, а умереть в постели – жуть берёт. А вам я бы рекомендовал принять горячие минеральные ванны. Так быстрее пойдёте на поправку.

***

По совету доктора я выбрался из квартиры, нанял пролётку и отправился к ближайшему лечебному заведению. День выдался солнечным, жарким. Всё вокруг зеленело и щебетало. Жизнь казалась прекрасной после болезни. Мне нравилось всё вокруг: чистое небо, слепящее солнце, седые горы, праздно одетые прохожие, дома, цветущие палисадники, высокие молодые тополя… Всё в городке было пропитано любовью к своим творениям замечательных архитекторов, братьев Бернардацци. И каким только ветром сюда занесло этих славных ваятелей-трудяг? Сами итальянцы, родились и выросли в Швейцарии, а творили здесь, на далёком Кавказе. Здесь же оба и умерли. Почили рано. Наверняка у них было множество грандиозных планов, которые они так и не успели воплотить. Оставили о себе вечную память в изящной архитектуре города.

От кого-то слышал: Пятигорск чем-то напоминал городки, разбросанные по горам Баварии. Может быть. Никогда не бывал в Баварии. А по-моему – чисто новорусский городок. Котловина, в которой он располагался, напоминала большую яму, шириной в полуверсты. Края ямы ограждали естественные преграды, более походящие на земляные валы. Весь город представлял собой центральный бульвар, от которого ответвлялось несколько улочек. В нижней части, там, где шумел Подкумок, ещё несколько кривых проулков. Мощения не было, но всё равно, Пятигорск выглядел опрятно. Жители его любили. О нём заботились. Смог бы я здесь поселиться после отставки? Вряд ли. Летом слишком шумно, а зимой пустынно и тоскливо.

***

Помню, мы как-то всем семейством: со слугами, поваром и гувернёром приезжали сюда, чтобы излечить папеньку от подагры. Сколько же мне было? Лет семь или восемь. Эдак в году двадцать первом или двадцать втором. Какой же длинной и нудной показалась мне дорога. Мы тащились через всю Русь-матушку в громоздких неудобных экипажах. Тронулись из Петербурга холодным апрелем, а прибыли к Горячим водам уже в разгар мая. Да и города тогда ещё не было. Вдоль дороги тянулись в два ряда мазанки, крытые соломой, а у целебных источников на Горячей горе стояли дощатые купальни. Внутри купален массивные каменные ванны. Чтобы целебная вода в ваннах не остывала, солдаты рядом на костре калили ядра и с шипением опускали их в воду.

Быт не устроен: комнатки маленькие, кровати узкие, жесткие, вода отвратительная… Повар ломал голову, как всё наше семейство накормить обедом из одной чахоточной курицы. Продукты добывали с трудом. Ни садов, ни огородов вокруг… Местные черкесы торговали только бараниной и сыром. Хорошо, интендант Константиногорской крепости выручал: тайком продавал нам овощи и яйца.

«Ничего, живут же здесь люди как-то, – пыталась успокоить матушка недовольного батюшку. – Месяцок уж как-нибудь потерпим. А излечишься, так сразу обратно – в Россию»…

Но как очаровательна была дикая природа вокруг! Эти синеватые задумчивые горы! Молчаливые отвесные скалы! Заснеженные пики древних вершин! Горячее солнце и холодный ветер!

***

Как назло, лучшая водолечебница, «Николаевские ванны» была закрыта. Источник, снабжавший лечебницу, стал чахнуть. За «Николаевскими» закрылись и «Ермоловские ванны». Служащие меня уверяли, что происходит временное явление, и вскоре источники вновь забьют в полную силу. Но когда это произойдёт, сказать не могут. Выручил пронырливый Аким. Каким-то хитрым образом достал мне билетик в «Сабеевские ванны». Там источник ещё бил, хоть струя его значительно ослабла.

Сие лечебное заведение представляло собой дощатый барак с парусиновой крышей. С северной стороны к процедурной пристроена небольшая галерея, где я должен был ожидать своей очереди, сидя в плетёном кресле среди таких же больных, почитывая несвежие газеты. Ожидание длилось долго, так, как в этом году страждущих прибыло непривычно много. Сюда слабо доносились печальные заунывные звуки Эоловой арфы из круглой каменной беседки, стоявшей выше на скальном уступе. С другой стороны возвышалась небольшая колокольня казачьего пикета.

Наконец настала моя очередь. Надев чистое бельё, я залез в узкую каменную ванну и сразу же погрузился в тёплую пузырящуюся воду. Фельдшер заботливо измерил мой пульс и перевернул песочные часы. Вода была зловонная, но пузырьки приятно щекотали кожу. Я расслабился и даже задремал. Фельдшер разбудил меня, сообщив, что пора вылезать. Там же в ванной комнате меня уложили на жёсткое ложе с низкой кожаной подушкой и накрыли толстым покрывалом. Так я пролежал еще полчаса, наслаждаясь теплом и покоем, после чего служащий вытер меня насухо банным полотенцем и помог надеть сухое бельё. По окончанию процедуры Аким отвез меня в ресторацию, где, в качестве завтрака, официант предложил отвратительный, но очень лечебный местный напиток: мареньковый кофе. Следом подали два яйца всмятку со шпинатом и кусочком белого хлеба.

Позавтракав, я вновь посетил могилу Михаила. Всё то же унылое место. Всё та же серая плита. Но ещё издалека я увидел на плите, словно капля крови алела свежая роза. Что это значит? Знак утерянной любви? Знак скорби? Кто мог принести её? Вот так загадка....

Вдруг услышал за спиной цокот копыт. На высокой лошади подъехал горец в белой черкеске. Серая каракулевая папаха на голове. Пояс, кинжал и газыри щедро украшены чеканным серебром. Чёрная окладистая борода аккуратно подстрижена. На вид ему было больше сорока, но как все горцы, он выглядел крепким, словно дуб на склоне. Горец слез с коня, мягкими шагами подошёл ближе.

–Как прекрасна живая роза на мертвом камне, – печально произнёс он. Обратился ко мне: – Он был вашим другом?

– Да, – ответил я. – Вы тоже его знали?

– Знал. Прекрасный человек. Талантливый поэт. Горы любил, свободу любил. На коне держался настоящим джигитом…

– И был хорошим другом, – добавил я.

– Помню его еще совсем юным. Здесь, – горец неопределённо указал на долину за Пятигорском, – в Адж-Аул я приехал на байрам послушать, как поёт наш соловей, Султан-Керим-Гирей. Он чудесно исполнял орады, газбы. Русским офицерам и отдыхающим его песни непонятны и неинтересны, а горцам заходят в самое сердце. Помню, вокруг ашуга собрались черкесы, карачаи, чеченцы, а среди них мальчик, явно не местный: в красивом костюмчике, глазёнки любопытные. Слушал ашуга, раскрыв рот, хотя ни слова не разумел. Гувернёр у него был, высокий француз, всё требовал, чтобы он шел поиграть с детьми. А мальчик отвечал ему: «Нет! Вы только послушайте, мсье. Где вы ещё услышите такой голос?» Забавно! Помните строки:

Столпилась юность удалая,

И старики седые в ряд

С немым вниманием следят.

На сером камне, безоружен,

Сидит неведомый пришелец.

Наряд войны ему не нужен;

Он горд и беден – он певец!

Дитя степей, любимец неба,

Без злата он, но не без хлеба. –

Вот начинает: три струны

Уж забренчали под рукою,

И, живо, с дикой простатою

Запел он песню старины….

– Это его стихи, – узнал я.

– Да. Его, – едва кивнул горец. – Меня пригласили в дом Хостатовой, там я с ним и познакомился ближе. Что за чудный ребёнок! Стихов знал уйму. На английском читал, на французском… Спросил у меня: о чём пел Султан-Керим-Гирей? Я ему пытался объяснить, что сложно передать смысл песни. Чтобы проникнуть в суть сказания, надо знать язык, на котором поёт ашуг. Язык народа – его душа. Можно перевести слова, но душа народа не поддаётся переводу. Потом, несколько лет спустя, я его узнал уже в офицерских эполетах. Мы с ним общались в этот раз на моём языке. Да, он знал язык горцев. Он читал мне свои стихи, я ему – свои…. И вот я вновь его встретил… Ах, какое горе! Сердце моё плачет! Мы потеряли не просто человека, мы не уберегли свет, зажжённый Всевышним в его груди.

–Простите, мы не представились друг-другу. Штабс-капитан Арсеньев.

–Секретарь Кабардинского Временного суда, Ногмов.

–Вы – поэт?

–Можно сказать и так. Я родился здесь неподалёку. Закончил духовную школу, – рассказал мне горец, – но муллой стать не захотел. Трудное время было. Мулла должен был возбуждать мирных горцев к неповиновению русскому царю. Если он этого не делал, его убивали. Я всегда желал мира на Кавказе, поэтому поступил в русскую армию. Служил переводчиком. Затем меня направили в Петербург. Знаете, есть при царе кавказский полуэскадрон? Вот, в нем служил пять лет. В Польском походе участвовал. Но военная карьера меня не прельщала. Мне больше нравится литература, поэзия, музыка. Александр Сергеевич Пушкин хвалил мои стихи. Сейчас я занимаюсь созданием школ в Кабарде. Мой народ должен быть грамотным. Михаил обещал мне посильную помощь. Он любил Кавказ, любил горцев… У него было горячее сердце, словно лава живого вулкана и парящая душа, как полёт орла…. Но теперь от него осталась только память….

***

Возвращаясь с кладбища, я увидел у дома генеральши Мерлини, где снимал квартирку, добротный экипаж немецкой работы, запряжённый четверкой высоких поджарых коней. Двое слуг с задка снимали тяжёлые кофры и заносили на крыльцо.

– Живее! – командовал ими круглый носатый человек в сюртуке из казённого синего сукна.

Мне стало тревожно. Меркин, узнал я помощника моего любимого дядюшки. Непохоже, чтобы дядюшка сюда приехал лечиться. Не таков он. Да и времени у него нет на «всякие глупости».

Ещё с порога я уловил дух крепкого турецкого табака, который любит покуривать дядюшка. А вот и он сам – один из помощников самого грозного человека в России, графа Бенкендорфа. Завидев меня, дядюшка тяжело поднялся со стула и открыл мне свои широкие объятия.

– Сереженка! Родной мой!

Он напоминал калач из лавки Зельмана, что на углу Невского и Садовой: большой, румяный, всегда свежий. Идеально выглаженный фрак, белоснежная манишка, на пальцах массивные золотые перстни. Хорошо выбрит. Бакенбарды ровными котлетками лежали на розовых щеках.

– А мне тут рассказали про твою болезнь, – сказал он. – Как же это ты в самый разгар лета прихворал? У тебя точно не чахотка? – с опаской поглядел он на меня. – Эта зараза как привяжется – жди беды.

– Доктор уверяет – только простуда, – успокоил я дядюшку.

В гостином зале, за круглым столом, накрытым белой кружевной скатертью, восседала полная дама – вдова генерала Мерлини. Тут же, примостившись на край стула, сидел ровно, словно кол проглотил, квартальный надзиратель Марушевский. Очень аккуратно пил чай, стараясь не замочить пышные кавалерийские усы. Посреди стола сиял начищенными боками вёдерный самовар. В блюдах пироги, калачи и пряники.

– А вы, дядюшка, решили здесь, на водах поправить здоровье? – спросил я.

– Да что ты, Серёженка! Какой – тут. – Он подвел меня к столу и усадил на свободный стул. Сам присел рядом. Горничная тут же поставила передо мной немецкую фарфоровую чашечку с блюдцем. – В Екатеринодаре был с инспекцией. Вдруг – гонец среди ночи от «Самого». Собрался быстро – и сюда.

Он отпил из своей чашечки крепкий черный чай. Дядюшка любил крепкий и без сахара.

– Надеюсь, Серёжа, ты в этом деле не замарался? – спросил дядюшка, превращаясь из любящего родственника в строго государственного чиновника.

Я выложил всё, как было: приехал из Ставрополя, случайно узнал о дуэли, тут же кинулся их разнимать, но ничего сделать не смог. Выслушав мой рассказ, дядюшка зыркнул в сторону жандарма. Тот уверенно кивнул.

– Ну, хоть так, – одобрительно произнёс он. – Ты же знаешь всех этих шалунов, чёрт бы их побрал. Поможешь мне?

– Конечно, дядюшка, – заверил я. – Чем смогу.

– А племянник моего шефа в этом деле замешан? – спросил тревожно дядюшка.

– Не видел его, – отрицательно покачал я головой.

– Никак нет-с Павел Иванович, – подтвердил Марушевский. – У корнета Бенкендорфа в тот злополучный день случился приступ: рана воспалилась. Он лежал в постели. Лично проверил.

– И слава Богу! Как тяжесть с плеч, – выдохнул дядя.

– Слухи ходят, что, когда царь узнал о смерти Лермонтова, – смелее заговорил квартальный надзиратель. – Так сказал: «Собаке – собачья смерть!»

Дядюшкина голова медленно повернулась в его сторону:

– Вы от кого слышали сие? – спросил он тихо.

– Так, многие говорят, – растерялся жандарм.

– Очень прошу вас: не повторяйте за «многими» всякую глупость. Можно и звания лишиться, и орденов, и пенсии…

– Да я же, Павел Иванович…, – испугался жандарм. Чашка в его руках мелко задрожала.

– Тихо! – спокойно сказал дядюшка. – Меньше слов. Как говорят в Баварии: kürzere sprache – längere jahre. Короче язык – длиннее жизнь.

– Как же на самом деле повёл себя царь, когда узнал о дуэли? – спросила генеральша Мерлини. Спросила безразличным тоном, но её так и распирало от любопытства.

– Откуда мне знать, – разочаровал её дядюшка. – Я же в Екатеринодаре был.

– Дядюшка, вы же всё знаете, – подковырнул я его.

– Ну, если хотите… Только это, всего лишь, слухи, а не моё утверждение, император сказал: «Tel vie, telle fin». Как жил, так и закончил. Запомните это! – назидательно прибавил он, взглянув в сторону жандарма. Тот усиленно закивал. Потом Дядюшка тихо и драматично добавил: – Великая княжна расчувствовалась. Мария Павловна уж очень любила его стихи. В общем – истерика у неё случилась. Закричала на царя, что потомки его запомнят, как губителя всего культурного, русского. При нём, дескать, Грибоедова убили, Пушкина застрелили, теперь ещё и Лермонтов… Вышел император на заседание министров красный, словно рак варёный и объявил: «Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить Пушкина, нынче убит», и приказал Александру Христофоровичу в кратчайший срок во всём разобраться. Виновных наказать! Бенкендорф меня и дёрнул, так, как я ближе всех к Кавказу находился: мол, давай, расхлёбывай… Меркин! – окликнул он помощника. – Разыщи, голубчик, доктора, того, который вскрытие делал – и срочно ко мне.

– Вы бы, Павел Иванович, отдохнули с дороги, – участливо посоветовал помощник.

– В отставке отдохну. Я не собираюсь здесь до осени торчать, – недовольно ответил дядюшка и, понизив голос, добавил: – Терпеть не могу все эти курортные местечки. Вы уж извините, – криво улыбнулся он генеральше, – но кругом бездельники слоняются. Глупостей наделают, а ты – разбирайся.

–Ах, как я вас понимаю, – проворковала вдова томным голосом. – Но Мартынов не мог поступить иначе. Надо же было кому-то образумить этого зарвавшегося мальчишку.

Мы с дядюшкой опешили от её слов.

– Простите, а что он тут натворил? – осторожно спросил дядюшка.

– Известно, что, – фыркнула генеральская вдова. – Сколотил банду из офицеров. Молоденьким девушкам проходу не давали. Кутили с утра до ночи. Шумел…. А в нашем городке не любят шума; здесь больные отдыхают.

– Так, тут же все молодые офицеры этим занимаются, – возразил дядюшка. – Шумят, празднуют день и ночь и девушкам проходу не дают. Чем им ещё заниматься?

– Точно-с! – вставил Марушевский. – Полное безобразие!

Это дядюшкино утверждение поставило вдову в тупик.

– Вы уж говорите о своих мужских делах, а мне пора своими заняться, – решила уйти от разговора генеральша, медленно встала и уплыла в соседнюю комнату.

– Что она сейчас сказала? – спросил дядюшка у Марушевского.

–Екатерина Ивановна! – пожал плечами квартальный надзиратель, мол, что с одинокой дамы взять? – С молодёжью, действительно, тяжело справляться. После экспедиций офицеры приезжают сюда отдохнуть. Но отдыхают уж слишком бурно, что и вызывает недовольство благородных господ. А Лермонтов всегда был во главе любого кутежа, любой попойки.

***

После чая мы с дядюшкой переместились на узкую деревянную веранду, с которой открывался чудный вид на горы под угасающим летним небом.

– Ох, и хорошо тут! – крякнул дядюшка, устраиваясь на мягком диване. Меркин подал ему длинный чубук с его любимым турецким табаком. Дядюшка философски затянулся. Лицо размякло, взгляд подобрел.

–Вы же говорили, что вам не нравятся курортные местечки, – напомнил я.

–Говорил, – согласился он. – Не нравятся. Но это когда – работать, а когда отдохнуть – даже очень нравятся.

Мы рассмеялись.

– Что скажешь, Сереженка о друге своём, Мишеле Лермонтове? – мягко обратился он ко мне. Передо мной снова был любящий дядюшка, добрый и ласковый. – Ты его хорошо знал?

– Мало кто его хорошо знал, – ответил я неопределённо. – Разве только бабушка его, Елизавета Алексеевна. Он мне как-то рассказывал, что родился в Москве, холодной осенней ночью. И ночь эта прошла без чудес, и осень была обыкновенная.

– Да, – кивнул дядюшка. – В тот год пал Париж; Бонапарт низвергнут, и наши доблестные богатыри вернулись на родину победителями. А в Москве ещё пахло гарью. Пожарища до конца не разобрали. Стаи голодных собак, толпы нищих, госпитальные дома переполнены…. Тяжёлое времечко.

– Гувернёром у него был офицер из наполеоновской гвардии, -вспомнил я.

– Вот как?

– Человек строгий, но мягкий. Жан Капэ. Высокий, сильный, как и положено быть гвардейцу. Говорил мало, но всегда взвешенно и по делу. Он прошёл с Великой армией весь путь от Парижа до Москвы, а на обратном пути, когда французов гнали, был ранен где-то под Смоленском. Местные крестьяне его подобрали чуть живого, выходили. На этом его военная карьера закончилась. Но и во Францию он возвращаться побоялся. Однако очень тосковал по полям Прованса и был безнадёжно, до конца дней предан своему императору. До самой смерти верил, что Наполеон вновь поднимет победное знамя над Парижем. Но – увы…