Дело поручика Тенгинского полка

Сергей Шаповалов

Дело поручика Тенгинского полка

«…Мы с Лермонтовым не писатели,

Мы с Лермонтовым – офицеры».

Лев Николаевич Толстой.

-Вашбродие, гроза будет, – сказал седоусый казак Аким.

Я взглянул на небо. Чистое – ни облачка.

– Да с чего ты взял? – не поверил я.

– Плечо простреленное ломит – верный знак. Поторапливаться надо.

– Да куда тут! – оглянулся я.

Поднимая серо-жёлтую пыль, за нами по дороге тащился поезд из громоздких экипажей. На задках еле умещались короба и дорожные кофры. Измученные кучера, заморенные лошади, натужно скрипели колёса. Поезд сопровождали казаки Ставропольского войска: гнедые поджарые кони; на пиках зелёные флажки; черкески серые от пыли. Караван направлялся в Пятигорск. Страждущие ехали подлечиться на горячих водах.

– Да тут трохи осталось. Лошадки выдержат, – уговаривал меня Аким.

Я дал шпоры. Усталый конь недовольно всхрапнул, но нехотя перешёл на рысь.

Акима мне приставили ординарцем в главном штабе Кавказской линии в Ставрополе. Есаул уверял, что казак бывалый, опытный. Стреляет без промаху. Горы знает, что родную хату. А главное – чует черкеса за версту. С таким не пропадёшь.

– Где воевал? – спросил я его.

– Где токмо не воевал, – ответил он мне.

– У генерала Галафеева?

– А как же. На реке Валерике ранен. Да я вас помню. Вы тогда в отряде Дорохова были.

Несмотря на летнюю жару, на Аким длиннополая темно-синей черкеска, на голове кудрявая папаха. Побывавшая в боях шашка с костяной рукоятью висела на боку. За спиной в холщовом чехле перекинут черкесский карабин с коротким прикладом.

Солнце пекло нещадно, будто в прикаспийских степях. У меня из-под фуражки на виски стекали горячие струйки. Я обтирался платком, отчего белоснежный французский батист вскоре стал серым. Лошадь подо мной вся изошлась потом и страшно смердела. Косила в сторону весело журчащего Подкумка. Настырные оводы жужжащим роем кружили над головой, – вот напасть! Поскорее бы обогнуть отроги Машука. Там и Пятигорск с долгожданным отдыхом.

От Ставропольской крепости ехали вторые сутки по укатанной дороге. По обеим сторонам степь без конца и края. Трава чуть ли не в человеческий рост. От аромата разнотравья голова кружилась. Но эта жара…. И пыль. Пыль забивалась в нос, противно скрипела на зубах, сушила глаза.

Вчера заночевали в станице Георгиевской, которая стоит на полпути от Ставрополя до Пятигорска. Хорошо, что не на постоялом дворе с ненасытными клопами и тараканами в каше. У Акима кум нашёлся. Нас пустили в казацкую хату. Накормили наваристыми щами. Для меня постелили перину. Хозяйка даже выстирала и высушила моё исподнее, – дай Бог ей здоровья. Утром вновь в путь. По настоянию Акима, в Георгиевской армейское седло сменил на казацкое, широкое и гладкое. И правильно сделал, иначе бы зад натёр до мозолей.

От Георгиевской уже видны были три далёкие синеватые вершины Бештау. А дальше, едва заметный, словно призрачное облачко, двуглавый Эльбрус.

– Надо было самим добираться, а не с поездом, – посетовал я. – Давно бы в Пятигорске были.

–Не, вашбродие, – мотнул головой казак. – Не спокойно нонче. Абреки так и шастают. Говорят, на прошлой неделе охфицерика прирезали. Вот, так, решил один ехать… Царство ему небесное.

– Да ты дрейфишь? – усмехнулся я.

– Да не в жисть! Чего, это, я дрейфю? – даже не обиделся казак. – За вас переживаю. Говорил вам: наденьте черкеску или, хотя бы, эполеты снимите. Красуетесь в мундире. Абреки прежде всего охфицеров бьют. Вот, засядет стрелок в скалах, и вас в первую голову сшибёт.

– Брось пугать, Аким. Что я, первый день на Кавказе? Я русский офицер и не буду под черкеской прятаться.

Казак насупился. Поправил папаху, сползшую на глаза, и пробурчал:

– Гроза будет.

***

Наконец добрались до пикета. Трое конных казаков с длинными пиками приветствовали нас. Моя лошадь, учуяв конец пути, пошла шибче. Появились низкие мазанки с соломенными крышами и крохотными окошками. Станица Кабардинская, узнал я. Здесь селились отставные солдаты. С одной стороны над дорогой нависла серая скала, с другой – открылся обрыв. Внизу всё так же весело журчал Подкумок. Девчонки, босоногие, в белых кофтах и серых юбках подбегали к нам, кричали, приняв меня за курортника: «Господин офицер, есть квартирка порожняя, недорого». Показалась в долине Константиногорская крепость с земляными батареями. Рядом солдатская слобода. За слободой низенькие постройки мастерских делового двора, воловий двор, карантин…

Ещё поворот и на пологом склоне Машука, среди густых, ухоженных садов рассыпались белые приветливые домики Пятигорска. Я с облегчением выдохнул. Аким скинул папаху и перекрестился на купол местной часовенки.

При въезде в город красовался большой каменный особняк главного врача местечка – Конради. Чуть поодаль величественно стоял дом с колоннами, где находилась почтовая станция. А дальше открывался вид на центральную аллею с красивыми домами, купальнями, беседками. Особо выделялась казённая ресторация: белые стены, высокие окна, фронтон, подобно древнегреческому.

Мы подъехали к дому для неимущих офицеров. Фасад отделан местным серым камнем. Здесь же располагалась комендатура и конюшня. К нам кинулись босоногие казачата. Я выбрал самого старшего, лет двенадцати. Вручил ему медный пятак.

–Как звать?

– Прошка!

– Коня расседлай. Дай остыть, потом сведи на речку.

– Сделаем, вашбродие! – ответил Прошка, принимая у меня уздечку.

Я размял затекшие ноги. Ну и жара! Воздух, бут-то застыл. Точно – гроза будет. У меня вся блуза взмокла и противно липла к телу. Да и разило от меня не лучше, чем от моей лошади.

– Аким, – окликнул я казака. – Прибудет мой багаж, занеси в комендатуру.

– Вам здесь комнату снять? – кивнул он в сторону дома неимущих офицеров, – или в Кабардинской подсмотреть?

– Я бы в городе хотел найти что-нибудь приличное.

– Сейчас самое лето. В городе все квартиры заняты, – предупредил казак.

– Прошка! – окликнул я парнишку.

– Ась, вашбродие!

– Не знаешь, квартирку где можно отыскать почище?

– Спросите у генеральши Мерлини. От неё вчерась семейство купца Сидоркина съехало.

– Слышал, Аким? Скажи: для штабс-капитана Арсеньева. Она должна меня помнить. А я пока к друзьям наведаюсь. Схожу к генералу Верзилину.

– Так, он нонче в Варшаву отъехал, – сообщил Прошка.

– Я не к нему самому, к его квартирантам.

– Вашбродие, – недовольно покачал головой казак. – Вы бы хоть платье почистили, да сапоги…. Как дамы генеральские вас в таком виде приметят? Ой, и лицо у вас всё в подтёках…. Умыться бы.

– Ничего, там и умоюсь, – устало отмахнулся я и быстро зашагал по центральному бульвару, где по обочинам приятно шелестели листвой молоденькие липки. Не терпелось увидеть друзей, обменяться новостями, побалагурить…

В Ставрополе я узнал, что Лермонтов прибыл в Пятигорск с Алексеем Столыпиным-Монго. Помимо родства их связывала крепкая дружба. Хотя они внешне очень отличались друг от друга. Лермонтов невысок, приземист, немного сутулый, лицом не вышел. Монго – тот наоборот: высокий красавец. Он выглядел элегантно, что в армейском мундире, что в штатском платье. В битве у Валерики был тяжело ранен, но быстро поправился. Знал я, что Корнет Глебов здесь. Чудный, черноглазый юноша. Храбрый офицер и хороший товарищ. Ему так же досталось в битве у Валерике. Мартынова я давно не видел. Слышал, что он очень изменился. Князь Трубецкой…. С ним лучше не пить. Если в шумной весёлой компании увидишь Трубецкова, ждите происшествия. Он обязательно выдумает какую-нибудь штуку, после которой окажется под арестом, и вы вместе с ним.

Как же прекрасен был этот молодой курортный городок. Чистый, зелёный, в окружении синеватых гор. И дышится здесь легко, несмотря на пекло и непривычный серный дух от горячих источников. Я свернул с центрального бульвара и поднялся к улочке с небольшими одноэтажными домами, ничем не напоминавшими чопорные особняки Петербурга или разбитные терема Москвы. Провинция – и есть провинция: маленькие окошки, низкие заборчики, тенистые веранды, увитые лозой, цветущие палисадники.

Подойдя к дому майора Чилаева, я уловил запах ладана. Услышал, как поп где-то в доме читает заупокойную. Стало тоскливо и тревожно на душе: кто-то окончил свой земной путь.

Тут я увидел Назимова, идущего мне навстречу. В свои сорок, он выглядел на все пятьдесят после сибирской ссылки. Лицо суровое, глаза строгие, усы седые. На нём серый солдатский сюртук Кабардинского полка. Слегка прихрамывал, но шагал твердо. Старый вояка. В юности оказался замешан в Декабрьском бунте, за что был сослан в Сибирь на вечное поселение. Брат его, в тот декабрьский злополучный день оказался на другой стороне: стоял за наследника Николая, находясь в рядах лейб-гвардии Саперного батальона. После он вымолил у царя прощение для Назимова. Проведя двенадцать лет на каторге, Назимов был отправлен солдатом на Кавказ. В стычках с горцами проявил отвагу и находчивость, благодаря чему нынче произведён в унтер-офицеры.

– Михаил Александрович! – обрадовался я.

– Серёжа! Арсеньев! Ты ли это? – кинулся он меня обнимать. – Да по каким же делам?

– В Ставрополь приказы доставил из Петербурга. Вот, взял два дня отпуска, – сразу сюда. Хотел увидеться с Манго и Мишей. Говорят, Дорохов тоже здесь. Как он?

Назимов переменился в лице, помрачнел.

– Их нет.

– А что там, в доме? Кто-то умер?

– У майора Чилаева дочка умерла.

–Как, дочка? Он же, насколько помню, бездетный.

– Кто-то им подкидыша оставил. Девочку. Утром жена его вышла за молоком, а на пороге корзинка с младенцем. Нарекли Марией. А нынче она умерла. Махонькая такая… жалко.

– Господи! – я снял фуражку, перекрестился. – Надо зайти….

– Постой, Сергей, – Назимов схватил меня за рукав. – Сердце у меня не на месте. Беду чувствую. Тебе надо их угомонить.

– Кого? – не понял я.

– Ты же их хорошо знаешь. Они тебя послушаются. Я пытался…. Да все пытались…. Князь Васильчиков пытался… Дорохов требовал от них примирения… Но они сцепились, словно враги кровные…. И всё из-за глупости какой-то…

– Погодите! Объясните толком: что случилось? – не мог я ничего понять из его отрывистых фраз.

– Мартынов с Лермонтовым стреляются, – выдал он неожиданно.

– Кто? – не совсем понял я. – Что за ерунда? Если это шутка, то неуместная.

– Да какая к чёрту шутка! Говорю же тебе: драться удумали! – Назимов побагровел.

– С чего им стреляться? Да как вообще это возможно?

– Вот так! Поссорились из-за пустяка. Остановить их надо. Чувствую – беда рядом.

– Постойте, Михаил Алексеевич… Какого лешего! Мартынов с Лермонтовым – друзья до гроба. Да они с юнкерской школы вечно вместе…. Не верю!

– Знаю я, что друзьями были, да вот, что-то в них надломилось. Езжайте! Ради всех святых! Разведите их. Я не шучу. Поторопитесь. Они в Шотландке должны встретиться, в ресторации у Рошки. Уже место для дуэли назначено.

Назимова я знал хорошо. Он – точно не из шутников, и коль чует беду – ему надо верить.

Я бросился обратно к комендатуре. Акима нигде нет.

–Прошка! – закричал я.

Из конюшни выглянула белобрысая голова.

– Коня расседлал?

– Ага, – кивнул он.

– Седлай обратно. Мне срочно ехать надо.

– Не можно, вашбродие. Ваш конь ногу переднюю сбил. Перековать треба.

Этого ещё не хватало!

– Где другую взять? Найди мне лошадь! – потребовал я.

–Так, вон, у коновязи три стоят.

– Чьи?

– Посыльных казаков, – ответил мальчишка. – У есаула спросите, да берите любую.

Через минуту я скакал во весь опор в сторону немецкой колонии, прозванной Шотландкой. Не люблю казацких лошадей. Они норовистые, упрямые, хоть и к горам привыкшие. Эта всё порывалась укусить меня за колено.

–Уймись! – покрикивал я на животину, дергая повод.

Всё никак не мог поверить: как такое вообще могло произойти? С чего вдруг? Мартынов всегда спокойный, выдержанный. Лермонтова любил, как родного брата… Сколько раз Мишель гостил у него в Москве. И в юнкерской школе вечно вместе. Ерунда какая-то. Ну, было в Мартынове придури немного. Так тут, на войне у любого свои бесы наружу лезут. Но чтобы до дуэли дошло… Михаил, тот бывает остёр на язык. Что-нибудь может взболтнуть эдакое, обидное, но всегда потом пытается загладить вину, всегда извинится….

В Шотландке на веранде ресторации у Рошке я заметил Льва Пушкина в тёмно-синем мундире Гребенского казачьего полка. Он вальяжно сидел за столиком и попивал чай. Ветер играл его смоляными кудрями.

– Серж! – удивился он. – Как хорошо, что вы приехали. Мы тут вечер затеяли. Вы присоединитесь? Расскажите последние новости из Петербурга.

– Где все? – крикнул я.

– Что с вами? – Он поднялся. – У вас такой взволнованный вид… Горцы напали на Пятигорск?

– Не до шуток, Лев Сергеевич. Где они? Мне Назимов всё рассказал.

– Вы о Мартынове с Лермонтовым? Успокойтесь, Серж. Всего лишь – пробочная дуэль. Бахнут в воздух, обнимутся и пойдут пить шампанское. Кстати, вон и шампанское несут, – указал он в сторону буфета.

– И все же?

– Туда поехали – кивнул Пушкин на дорогу, круто взбиравшуюся по склону Машука. – Знаете где Перкалиева скала?

Я повернул упиравшуюся лошадь и погнал её в гору.

– Поторопите их! – кричал мне в след Пушкин. – Уже столы накрыли.

Вдруг промелькнула успокаивающая мысль: пробочная дуэль? Может зря я переживаю? Себя извожу, лошадь мучаю. Но Назимов! Он просто так паниковать не будет. Он чувствует беду. Я был свидетелем, как Назимов предвидел ночные нападения горцев или чуял засады на пути. Тревога от него передалась мне.

Из-за гор показалась тёмная туча. Эхом заметался раскат далёкого грома. Ветер рванул по верхушкам деревьев. Издалека я увидел лошадей, привязанных к хлипкой раките, а чуть выше несколько фигур. Две из них в белых рубахах стояли на расстоянии двадцати шагов друг от друга. В руках пистолеты.

Я спрыгнул на землю и быстро стал карабкаться по еле заметной тропинке.

– Остановитесь немедленно! – требовал я, срывая голос.

– Поглядите, кто тут у нас! Серж! – весело воскликнул Алексей Столыпин, высокий красавец в охотничьем сюртуке из добротного английского сукна песочного цвета.

–Ох, чёрт! Арсеньев, откуда вы взялись? – не очень приветливо бросил князь Васильчиков. Он опирался на трость с серебряным набалдашником. В дорогом полуфраке и белых панталонах напоминал стрижа.

– Серж, вы весь в пыли. – Князь Трубецкой подал мне руку, помогая взобраться на скальную площадку, где намечалась дуэль. Тут же корнет Глебов в армейском сюртуке. Раненая рука подвязана серым платком к шее.

Я оттолкнул Трубецкого и встал между противниками.

– Опустите немедленно пистолеты! – приказал я.

– Арсеньев, ну что вы здесь комедию устроили? – попрекнул меня князь Трубецкой.

– Это вы здесь что устроили? – накинулся я на него.

– Да так, ничего, – пожал плечами Глебов. Он выглядел совсем юнцом в узком сюртуке корнета. – Просто развлекаемся. Пара выстрелов – и пойдём пить шампанское. Правда, господа?

– Конечно! Сейчас уже идём. Пушкин нас заждался, – разом ответили Васильчиков, Трубецкой и Столыпин.

Но я чувствовал: добром это развлечение не окончится. Я подбежал к Мартынову.

–Николай!

Тот смотрел на меня, как на пустое место, вернее, взгляд полный ненависти направлен был сквозь меня. Сердце заледенело от его, казалось, безжизненных глаз. Я схватил Мартынова за руку, держащую пистолет.

– Опомнись, Николай!

– Не тронь! – утробно прорычал он, словно рассерженный пёс и вырвал руку.

Я подбежал к Лермонтову.

– Михаил!

– Да что вы суетитесь, Арсеньев, – очень тихо, мертвецки спокойно произнес он. – Уйдите. Не мешайте. Жребий брошен. Не лезьте в споры с судьбой, тем более что судьба эта не ваша. В сторону, Серж! – настойчиво потребовал он.

–Арсеньев, не дурите, – отволок меня с линии выстрела князь Васильчиков. – Никто никого не собирается убивать. Просто – пробковая дуэль. Сейчас они сделают по выстрелу, обнимутся, расцелуются, и мы все пойдем праздновать сие недоразумение.

– Господа, стреляйте, наконец, – потребовал Столыпин шутливым тоном.

Воздух стал невозможно душным. Мгновение назад где-то вверху бушевал ветер, а тут вдруг всё стихло. Крупные капли шлёпнулись на камни. Резко запахло грозой.

– Стреляйте, – настойчиво повторил Столыпин, – иначе мы все вымокнем.

Мартынов старательно целился, но дуло у него прыгало, выписывая восьмёрки. Он повернул пистолет курком в сторону. Лермонтов поднял руку с оружием вверх, слегка согнув в локте, как опытный стрелок, готовый резко опустить ствол и спустить курок. Они пристально смотрели друг другу в глаза, не мигая. Что-то жуткое было в их переглядке.

– Ну, господа! – Начал терять терпение корнет Глебов. – Считаю до трёх и развожу вас. Раз, два… Мишель, вы хоть закоптите ствол. Ваше право первого выстрела. Мишель! Ну!

– Вот ещё, буду я стрелять в этого дурака, – с презрением ответил Лермонтов.

– Три! Всё! Расходитесь! – потребовал Столыпин и сделал движение, будто намерен встать между ними.

– Стреляйте же! – нетерпеливо воскликнул Глебов.

Грохнул выстрел! Неожиданно громко. Я вздрогнул всем телом. Столыпин, готовый сделать шаг, встал, как вкопанный. Лермонтов покачнулся и упал, будто срубленное дерево. Никто ничего не понял. Все замерли на месте словно парализованные. Мартынов выронил, ещё дымящийся пистолет, быстро подошёл к упавшему товарищу, резко опустился на колени, поцеловал его в лоб и отчётливо произнёс: «Прости!» Так же резко поднялся и размашисто зашагал вниз к лошадям.

Я очнулся первым, бросился к упавшему. На белой блузе Лермонтова, сбоку расплылось кровавое пятно.

– Это что, ваши шутки? – Я взбесился. – Что вы сотворили, господа? Он же его убил.

– Какой бред. Какой ужас…. – Корнет Глебов осторожно подошёл, упал на колени, приподнял голову Михаила.

– Нет, этого не может быть! – Столыпин глупо пожимал плечами. – Как же это…?

–Мишель, – дрожащим голосом позвал Глебов. Обернулся к нам с лицом испуганного ребёнка. – Господа, он ещё дышит.

– Где доктор? – схватил я за грудки князя Васильчикова.

– Мы не брали доктора? – заикаясь, ответил князь.

– Почему?

– Никто ведь не думал, что так выйдет…

– Вы что, с ума по сходили? А дрожки где? Его надо отвести в город.

– Так, нет ничего, – растерянно ответил Трубецкой. – Давайте его, хотя бы, поперёк седла положим.

– Скачите за дрожками! – заорал я.

В это время в вершину Машука врезалась ослепительная молния. Горы содрогнулись от грохота, будто разом выпалила тяжёлая батарея. Лошади сорвались от страха, выкорчевали ракиту и ускакали прочь. Хлынул ливень.

– Скорее, в город! – кричал я.

– А как же он? – спорил Столыпин, указывая на Мишеля.

– Я останусь. Бегите!

Дождь налетал волнами. Потоки заструились по скалам со всех сторон. Я снял с себя сюртук и накрыл им тело Лермонтова. Боже, какая нелепость, – думал я. – Я не сплю? Не брежу? Что за ужас вокруг творится? Неужели всё это наяву? Я смотрел в его мокрое белое лицо. Глаза закрыты. Губы посинели. Души в нем уже не было. Зачем я его укрыл? Он мертв. Я вглядывался в бледные черты, и не мог его узнать. А может это не Мишель? Мишель где-то там, в городке, спокойно сидит в своей горенке и смотрит в окно на дождь? А это тогда кто?

Ливень, как обычно бывает в горах, внезапно стих. Словно табун промчалось мимо. Шумело и грохотало уже где-то в стороне.

– Может сходить…, – неуверенно спросил Глебов. Он всё это время держал на коленях голову Лермонтова. Губы его дрожали. Волосы намокли и липли ко лбу. – Тут сторожка недалеко… Лесник Перкальский живёт.

– Зачем? – не понял я.

Он пожал плечами. Ничего не ответил.

Сколько мы так просидели возле мертвого тела сказать трудно. Началось смеркаться. Вдруг мне в голову пришла нелепая острая мысль: надо обязательно разрядить пистолет Мишеля. Так требуют правила дуэли, иначе Мартынов предстанет, в роли убийцы. Такого допустить нельзя. Я подобрал оброненный пистолет. Капсюль отсырел. Но я, всё же, поднял ствол вверх и нажал спуск. Пистолет выстрелил. Тут же на дороге раздался топот.

– Вашбродие! Елки-палки! – Аким заставил лошадь немыслимым усилием подняться к нам на скалистый уступ. Он был весь промокший насквозь. С его обвисшей папахи стекали струйки. – Еле разыскал вас. Где только не спрашивал… О господи! – сразу всё понял он, увидев убитого.

– Акимушка! – хрипло позвал я. – Раздобудь телегу. На тебя вся надежда.

– Слушаюсь, – по-военному ответил казак. Повернул коня, но тут же придержал его. – Так, вы весь мокрый. Возьмите мою черкеску.

– Толку от неё?

– И то – верно. Я сейчас! – он сорвался с места, не жалея коня.

Уже стемнело, когда Аким привел казака с телегой. Ливень ушёл куда-то за хребет. Лишь мелко накрапывал дождик, да неугомонные ручьи сбегали по камням. Изредка темное небо озаряли далёкие вспышки. Мы осторожно положили холодное тело Мишеля на солому и тронулись к городу. Навстречу попались дрожки. Столыпин и Трубецкой выпрыгнули на ходу, подбежали к телеге. Трубецкой держал жестяной фонарь.

– Он жив? – спросил Столыпин с надеждой.

– Ни один доктор не желает ехать в такую погоду, – виновато затараторил Трубецкой. – Извозчики все отказываются. Еле одного уговорили.

– Живой? – всё допытывался Столыпин.

Я посмотрел на него, как на дурака. Глебов рядом заплакал.

– Поздно рыдать, барин, – зло упрекнул его Аким. – Думать надо было раньше башкой своей дурной. Э-эх, человека сгубили почём зря.

–Куда его везём? – тихо спросил казак, правивший телегой.

– К майору Чилаеву, – ответил Аким.

– Так там же, – казак запнулся, – ребёнок умер… Два покойника в доме… Как бы третьему не случиться.

– Прикуси язык! – грубо одёрнул его Аким и перекрестился.

***

При въезде в город нас встречала толпа. Слухи о том, что случилась смертельная дуэль, мгновенно разнеслись по округе. Посыпались глупые вопросы: Жив? Его убили? Ещё дышит? Солдатки завыли. От этого воя бросило в дрожь. Я заметил в толпе сюртук Назимова. Пробрался к нему.

–Михаил Александрович. Мартынова видели?

– В комендатуру поскакал.

Я направился к двухэтажному зданию дома неимущих офицеров Войска Донского, или, как его называли казаки: «Дом Орлова». В его глубоких, глухих подвалах находилась тюрьма. Совсем стемнело. Фонарей на улицах не было. Ориентировался по освещённым окошкам, да по темневшему, на фоне неба, куполу небольшой церквушки «Всех Скорбящих».

– Штабс-капитан Арсеньев, по особым поручениям, – представился я дежурному подпрапорщику. – Где майор Мартынов?

– В камере, ваше превосходительство, – ответил дежурный. – Сознался в убийстве поручика Лермонтова.

–Допросили?

–Никак нет.

–За комендантом отправили?

–Точно так! Полчаса назад посыльный ушёл. Полковник Ильяшенков скоро прибудет.

– Проводите меня к майору Мартынову, – попросил я.

Мы спустились в подвал по узкой каменной лестнице. Пахнуло сыростью и затхлостью. В одиночной камере со сводчатым потолком и маленьким зарешеченным окошком стоял длинный стол и скамья. Мартынов сидел за столом, опустив голову на руки. Казалось, он дремал. Блуза его ещё не просохла от дождя. Голова выбрита до синевы. Откуда он взял манеру брить голову? – удивился я. – У чеченцев перенял? Зачем?

– Николай! – позвал я. – Майор Мартынов!

Он медленно поднял лицо. Взглянул, как будто в первый раз меня видит.

– Николай. Это я – Арсеньев.

– Я его убил, – чётко произнёс он. – Ты это хотел услышать?

– Зачем?

– Зачем? – переспросил он. – Потому что я должен был его убить, – еле сдерживая злобу, произнес он сквозь зубы.

– Да что между вами произошло? Ответь, наконец!

– Если бы мне выпал второй шанс, я бы снова его пристрелил. И ты бы на моем месте поступил так же.

Мартынов вновь опустил лицо на руки. Больше он ни на что не отвечал, как бы я его не тормошил.

Я вышел в ночную улицу. Тут же наткнулся на Назимова.

– Что там, Сергей Константинович, – спросил он. Его суровое лицо освещал огонёк трубки. Оно казалось красным, нездоровым.

– Михаил Александрович, я его не узнаю, – растерянно ответил я. – С ним беда какая-то? Будто подменили. Помню его после штурма Шали. Николай, хоть и был мрачен, но с приподнятым духом. Раненых ободрял. Стихи сочинял тут же на ходу. Всем предлагал выпить из своей фляги. Вспомните! Он пел вместе с солдатами… А того Мартынова в подвале я не знаю.

***

Я заблудился среди двух улиц. Никогда со мной подобного не происходило. Не мог понять: куда идти? Вроде, городок небольшой, каждый дом приметный. Но при свете луны он совсем другой: таинственный, пугающий. Мысли как-то странно всплывали и путались, будто туман над озером. Что-то со мной не так. Пробивала дрожь, словно от зимнего ветра, и тут же голова вспыхивала огнём. Наткнулся на узкую скамеечку под молодой акацией. Присел и тут же понял, что подняться больше не смогу. Испугался как в детстве, когда старшая сестра подшутила надо мной: заманила в чулан и закрыла дверь. Я очутился один в темноте, и, казалось, никогда уже не увижу дневного света. Жутко! Страшно! Холодно! Я стал проваливаться в тёмную бездну…. В голову, словно гвозди вбивались слова, когда-то услышанные. Но где? От кого?