скачать книгу бесплатно
On est heureux[14 - «Богема» – значит «мы счастливы»]
– …еще сто лет назад эти улицу и Белградом-то не считали. Места эти были вне его стен, то есть за пределами города. Изначально, тут обитали наши предки – балканские и румынские цыгане, которые скрывались от гонений в Тимишоаре. – Талэйта замолкает, но лишь на мгновение. – Все вместе, бедняки, беглецы и чужеземцы – наши предки отстояли город во время турецкой осады… Это уже потом, спустя много лет, Скадарлия стала частью современного Белграда.
Вукашин идет молча рядом и думает.
«Удивительное дежавю – сколько раз я не обращал на эту Скадарлию никакого внимания, а за последние несколько дней дважды оказываюсь здесь. Сколько скрывают эти каменные стены в своем безрадостном прошлом».
– Тебе нравятся эта сирень?
– Что, прости?
– Сирень – повторяет Талэйта и указывает на буйно цветущие кустарниковые деревья, то тут, то там торчащие по сторонам: то у самого дома, то над кафаном, то выглядывающие из-за угла.
Талэйта – безнадежный оптимист по жизни, и свободный художник по профессии, подбегает к одной из акаций, и протягивает свою тонкую руку вверх, за фиолетовым облаком.
– Попробуй, как пахнет!
На улице уже совсем сумрачно, и все меньше людей попадается на пути. Вдыхать запах майской сирени из рук еще недавно совсем незнакомого человека, посреди особенной улицы, пустынной и таинственной – занятие не рядовое. Потому и ком в горле. Так объясняет себе Вукашин. Лучше ничего не говорить, а повиноваться. А еще лучше закрыть глаза и запомнить.
Запомнить все.
Что сейчас май.
Что на улице вечер.
Что тебе двадцать один.
Что в мире вас только трое.
Ты, Талэйта и пьянящий запах сирени…
– Ну как? – голос ее также ровен, как и всегда.
– Н-неплохо – а голос Вукашина срывается-таки.
Они идут дальше.
– А почему здесь так много заведений? – спрашивает отвлеченно Вукашин, словно его это действительно интересует.
– А потому что, это место облюбовали актеры театра, расположенного неподалеку. Они жили в этих домах, читали свои пьесы в этих кафанах, встречались друг с другом, дружили. К ним постепенно стекались другие богемные прослойки белградского общества: писатели, поэты, художники, скульпторы, музыканты. Так Скадарлия к своей уже существующей черте отстаивать свою свободу, свое законное место, свою независимость, обзавелась духом творчества, легкости и полета.
Вукашин снова внимательно присматривается к Талэйте, которая разглядывает то брусчатку у себя под ногами, то двухэтажные домики, с их нависающими балконами. Может, стоит что-нибудь сказать, что-нибудь особенно важное для них?
Но если нужно, то сейчас, в эту секунду, без раздумий, иначе будет не актуально, время пройдет, подходящий момент упустишь…
Иначе каменная дорожка этой творческой и мятежной улицы закончится, иначе балкончики опустеют, и даже самые поздние кафаны тоже закроются. Все незримое, но ощутимое пространство улицы говорило, нет, шумело: скажи, давай, не молчи, дай понять всему, что тебя может услышать в мире, что тебе есть, что сказать!
Вот как это оборачивается: Вукашин силится произнести что-то, краснеет от напряжения, но чувства никак не облачаются в нужные слова, а любых он подобрать не может. Наконец, остановившись у красной двери с облупившейся краской, Талэйта произносит сама:
– Ну вот и все, Вукашин. Мы пришли. Сейчас я тебя познакомлю с остальными.
Глава 2
Nous еtions quelques-uns
Qui attendions la gloire[15 - Мы были теми, кто жаждал славы]
Лето, Белград, 1940
В воскресенье, начиная с полудня, Белград со всех сторон стекается на брусчатые улочки близ Скадарлии, живя, дыша и кружась в празднике музыки, танца, фокусов и уличных спектаклей. Неисчислимое множество артистов, поэтов, самородных авторов-исполнителей, танцовщиц, скрипачей, аккордеонистов, жонглеров, акробатов, на ходулях, моноциклах или просто своим ходом, словно муравьи снуют из стороны в стороны, таща за собой баулы своего творческого багажа. Затем, выбрав себе местечко наименее занятое и наиболее открытое – желательно у угла какого-нибудь кафана, они обустраивают свое рабочее пространство, и принимаются за свое творчество – скадарльничают. Посетители заведений клюют на их перформанс, щедро одаривая их звоном аплодисментами.
Так, например артисты танца, забирают себе внимание зрителей постарше, поэтому поверх высоких голов в шляпах или причесок, бывает трудно что-либо разглядеть, если ты заранее не займешь место поудобней – например, на балконах или крышах домов. Процесс танцевального представления начинается всегда с чего-нибудь прогрессивно-современного – вальс-бостона, например, но заканчивается всякий раз чем-то знакомым и объединяющим: народным коло[16 - Народный танец], с привлечением собравшейся публики, под аккомпанемент аккордеона или ритм пляшущих ног.
Музыканты же, извлекающие звуки из всевозможных, известных и не очень, подлинных и выдуманных инструментов, пребывают в самой привилегированной ситуации, так как звучание их гуслей, свирелей, бубнов, барабанов и мандолин слышно еще на площади Республики[17 - Площадь, возникшая после освобождения от Белграда от турков][18 - Площадь, возникшая после освобождения Белграда от турков].
Так, проходя по залитой августовским солнцем Скадарлии, сквозь танцующий поток, где отовсюду доносятся самобытные мелодики местных композиторов, Вукашина, продвигающегося через толпу, передают друг другу из рук в руки все новые напевы и мелодики.
«Вот он, кафан дяди Цуры» – промелькает в голове, и Вукашин мимолетно бросает взгляд на противоположный кафан, куда он не так давно швырял сандаль скандального хозяина.
Связанная одной главной артерией – собственно брусчатой извилистой променадной дорогой, Скадарлия, наподобие скелета имеет примыкание с проулками, в которых выступают самые начинающие артисты. Эти артисты еще пока грезят успехом на главной улице, с постоянным собственным местом, и желательно у именного кафана, а пока поднаторевают в умениях перед публикой в местах попроще.
В одном из таких проулков одного молодого человека ожидает целая группа людей. Один из них, по-видимому, главный, оборачивается на остальных и командует:
– Если он не явится через три минуты, начинаем сами.
Все нервно кивают, надевая мешковатые костюмы из старых простыней, а одна невысокая цыганка неловко роняет свой наряд на брусчатку.
– А кто наверх тогда полезет? – доносится удивление сбоку.
– Я же говорил, он не придет – слышится откуда-то из глубины
– Придет, – возражает цыганка, но ее перебивает главный:
– Цыц! Готовимся и по местам!
**** **** ****
Тем временем, Вукашин, сворачивая на площадь Республики, в сотый раз прислушивается, как стучит его сердце.
Сейчас, сейчас.
Прошмыгнуть через толпу на площади лучше по периметру, ведь все сбиваются у памятника.
Дальше направо, «прыгнуть по-французски, сплясать по-македонски»[19 - Улицы и перекрестки, ведущие к Скадарлийской улице].
Потом налево и сразу направо.
А потом нестись уже по своей улице, уводящей вниз и влево, касаться ее стен, держась за них, держаться курса, и вниз-вниз дальше, до самого атриума.
Это любимый маршрут Вукашина за последние несколько месяцев.
С того самого дня, как он оказался у красной выцветшей двери.
Или нет, даже раньше, как Талэйта нашла его и вернула «Небо Австралии».
А, нет! Еще раньше. Когда он забрел впервые в Скадарлию и сел в кафан злого дяди Цурры.
А значит, он должен быть благодарен судьбе за отказ газетных издательств, за подаренную бумагу с вензелями, по которым Талэйта отыскала тощего очкарика, за то, что тот не отказал незнакомке, и выдал ей адрес Вукашина, за то, что она вернула ему его недописанный труд.
Вукашин ускоряется, проносясь мимо плеч прохожих, перепрыгивая через выставленные щиколотки, и огибая острые локти праздных зевак. За его плечами весело подпрыгивают два костыля, больно ударяясь о спину, но бегущий Вукашин только громче от этого сопит, ускоряя свой бег.
Через триста метров улица будет тот самый проулок, в котором действо начнется, а пока Вукашин лишь сожалеет, что солнце сегодня чересчур беспощадно палит. Музыка, доносящаяся отовсюду, становится все громче, а просветы в толпе шагающих все уже, и вот Вукашин в последний раз взглянув поверх голов на угол заветного поворота, окончательно тонет в воскресном водовороте праздника Скадарлии.
**** **** ****
Ровно в четырнадцать часов, под шум аплодисментов и восторженно-удивленные возгласы на Скадарлийский атриум, с бычьей черной головой впереди выезжает огромная колесница. Она – в красно-черной мантии, с горящими углями глазами, ведома тремя ходаками позади себя: три фигуры – три грозных силуэта на длинных ногах, в мешковатых костюмах, с закованными в маски лицами управляют дьявольской колесницей на Скадарлийском празднике. Публика застывает в предвкушении.
– Пусти меня, сербский народ! Дорогу дай преданному Богу правителю! – разражается громом одна из фигур. Голос зычно пускается вперед и вверх, так что стая голубей, сидевшая на ветвях сирени, как на балконе в театре, взмывает со своих мест ввысь.
Толпа ропщет, но, кажется, только крепче сжимает ряды. Прохожие начинают перешептываться, а посетители близлежащих кафанов недовольно гудят.
Тем временем начинает литься зловещая музыка, она отовсюду, откуда-то сверху, и, переступая на длинных, как у цапли, ногах, три силуэта приводят в движение зловещую колесницу с бычьей головой, пугая прохожих в первых рядах. Вот они поочередно наступают влево и вправо, вот они неуклонно продвигаются внутрь, и кажется под страхом быть раздавленным огромным деревянным тележным колесом, народ уступает шаг-другой. Колесница продвигается под гулкие выкрики предводителя. Их не разобрать, кажется, он перешел на турецкие наречия, и вдруг…
Сзади, откуда-то из-за плеч, и сбоку, пробираясь, сквозь густую толпу зрителей, выходят фигуры, облаченные бело-голубой мантией, их лица скрыты под широкими капюшонами, и сами они безмолвны.
Кошачьи, мягкие движения – неуклонно наступательные, они ярко контрастируют с рваными и агрессивными наскоками сатанинского быка, запряженного в колесницу. Фигуры в мантиях одновременно выходят из-за спин зрителей, по всей окружности площади, замыкая кольцо, встав перед стиснувшими ряды прохожими.
Наконец, начинается бой.
Колесница размашисто по кругу, громыхая деревянной повозкой по каменной брусчатке, и размахивая руками, в длинных рукавах, проносится вдоль кольца, перед самыми лицами первого ряда. В воздухе чувствуется запах тревоги и серы.
Фигуры в бело-голубом, оттесняя прохожих в глубину, вдруг синхронно разворачиваются и в акробатическом прыжке с кульбитом, вторгаются в кольцо колесницы. Их шаги, передвижения и маневры очень легки и точны. Силуэты, управляющие вражеским быком, застывают на месте, перешагивая на длинных и тонких ходулях. Музыка становится еще тревожнее, в толпе людей напряжение можно взрезать секирой.
«Мантии» дождавшись смены музыкального такта, как по команде высвобождают из-под своих плащей собранную сеть, и ловким движением расправляют ее. Колесница оказывается в западне, несмотря на свое превосходство в размерах и мощи. «Мантии», с выставленной сетью начинают медленно шаг за шагом сжимать наездников. В толпе слышится одобрительный гул.
Окружив пленников со всех сторон, одна фигура в мантии, передав свою сеть ближайшему соратнику, и ловко цепляясь за выступы и опорки, взбирается по колеснице наверх, прямо по голове исполинского быка.
Гул становится еще одобрительнее, слышатся оскорбительные окрики, скорых на расправу прохожих.
Оказавшись наверху, человек в мантии, склоняется к ноге вниз, и достает из сапога клинок, который высоко задирает вверх, демонстрируя его взгляду восторженной публики. Силуэты на ходулях, осознавая свое положение, отступают на два шага. Бычья морда на колеснице теперь неуправляема и, покинутая, брошена на брусчатую площадь атриума Скадарлии.
Центральный силуэт сосредотачивается на «мантии» с клинком, пока силуэты с левого и правого флангов ввязываются в бой с «мантиями» на земле, которые пытаются их окончательно закольцевать и взять в сети.
Завязывается центральное сражение. «Мантия» с клинком артистично размахивая оружием, в такт музыке, издает воинственные звуки. Клинок при каждом взмахе увеличивается в размере, и становится длиннее, пока не превращается в копье с долгой рукоятью. Человек в мантии направляет свое орудие в длинные тонкие ноги силуэта, и тот поочередно падает на оба колена. Теперь фигура в бело-голубом возвышается над черным силуэтом, и взяв театральную паузу вонзает копье в тело врага. Черный человек обрушается под зловещую мелодию.
Толпа разражается громкими аплодисментами.
На звук оборачиваются прижатые силуэты. Их главнокомандующий убит. Разъяренными движениями им удается, отбиваясь, приблизиться к голове быка, при этом один из силуэтов, склонившись, достает из пасти зверя длинную палицу, с обмотанным тканью концом, а второй из них, с трудом отбиваясь от копья фигуры в мантии, разом обрушивает колесницу с ним на бок. Голова зверя от столкновения разбивается, и моментально сжимается, сплющивается, теряя форму, и исчезая в очертаниях фигур в мантиях и ходуль силуэтов.
Толпа ахает при виде опрокидывающегося монстра и человека. «Мантии» застывают тоже, оглядываясь на деревянный каркас и останки врага. Человека, орудовавшего копьем и заколовшего богоизбранного предводителя, не стало.
Тем временем, воспользовавшись преимуществом, черные силуэты производят контратаку. Правому из них удается оттеснить «мантии» к центру, и врезаться в их ряды, потерявшие стройность. Фигуры в бело-голубых цветах запутавшиеся в последовательности построений, начинают хаотически перемещаться, уходя от ударов длинными рукавами правого силуэта. Левый же силуэт внезапно взмахивает палицей, и та вспыхивает ало-ярким пламенем, под всеобщий изумление. Жар, возникший на конце его факела, объял, наверное, целую площадь, потому что, все инстинктивно попятились назад.
И правильно.
Не размахивая над головами зрителей, с направленным к земле огнем, силуэт в черном, прошел по кругу, словно разделяя зрителей и действующие лица.
Кто-то испуганно сообщает, что земля горит, и все панически отступает еще дальше от центра событий. Действительно, брусчатый камень улицы начинает магически искриться и пылать, и сквозь эту огненную дорожку видно, как тщетно сражаются силуэты в черном с бело-голубыми мантиями. Силы и возможности обеих сторон на исходе.
Еще несколько фигур в мантиях падают ниц, а одна из них, отступает, и, перемахнув, через огневую линию, скрывается в толще людей, сопровождаемая недовольным гулом.
Наконец, мантий не остается совсем.
Израненные и обескровленные силуэты в черном неровно передвигаются на своих тонких ногах. Музыка стихает, и они начинают осматривать поле сражений.
Их предводитель убит, монструозный зверь мертв. Сопротивление подавлено, но силы потеряны. Двигаться дальше незачем.
Обе фигуры подходят к остаткам колесницы и устало берутся за боковые рычаги управления. Поднимают ее, но обнаруживают, что теперь некому стоять впереди и приводить механическое чудовище в действие. Правый силуэт подзывает левого, кладет ему руки в длинных рукавах на плечи, и некоторое время они просто так стоят. Вдруг над площадью раздается громкий раскат грома, и левый силуэт аккуратно опускается на колени, а затем ложится на землю. Остается один черный силуэт. Он прямо на месте убирает боковые рычаги колесницы, затем поднимает оставшийся центральный рычаг, и вслед за собой укатывает колесницу в то же место, откуда выходил до боя. Нарастающий шум толпы переходящий в крик, свист и брань, сопровождает его, пока черный силуэт не скрывается за углом проулка.
Тем временем, огонь угасает, и центральная площадь начинает оживать. Многие прохожие заходят внутрь круга, и с интересом осматривают лежащих, причем двум черным силуэтам еще достается: кто-то даже незаметно каблуком пинает в бок их обоих. Под съежившейся мордой быка, оказывается то самое копье, что поразило главкомандующего черных силуэтов, но какой мантии конкретно оно принадлежало уже выяснить невозможно. Все фигуры в бело-голубом, кроме той, что предательски покинула поле боя, лежат поверженные.
Когда музыка окончательно стихает, и с близлежащих кафанов начинают доноситься приглашающие окрики о продолжении праздничного пиршества, а толпа расходится кто куда, горячо обсуждая увиденное, оставляя павшие фигуры без внимания, те медленно оживают.
Ровными и скромными движениями они собирают с площади следы своего присутствия и растворяются в свежей темноте ближайшего переулка.
**** **** ****
В округлом помещении, с большими зарешеченными окнами во всю стену, и высокими потолками оказывается не так, как на Скадарлии. Здесь пусто, тихо, полумрачно и свежо. Слышно только тяжелое дыхание распаренных лиц и шорох одежды, спадающей на пол. В зал поочередно входят люди, затем выходят и снова возвращаются, некоторые снуют, кое-кто, успевший лишиться одеяний, теперь обессилено сидит прямо на гранитном полу.
Сесть негде, поэтому Вукашин опускается на первый же стул перед ткацким станком и громко выдыхает, стягивая маску с красного лица.
– Ну как ты? – спрашивает у него сидящий рядом человек, оставшегося в бело-голубых широких штанах.
– Спиной ударился. И вот еще…
Вукашин молча показывает клинок, рукоятью вперед. Клинок ненастоящий, хотя выполнен очень искусно. Спустя мгновенье он взмахом руки проводит по воздуху, раздается щелчок, но ничего не происходит.
– Телескоп погнут! Выпрямлять надо. При падении смяло, видимо… – бормочет он, вытирая нос рукавом.
– А позвоночник у тебя, Вукашин, не погнут, случайно? – раздается веселый голос сзади. Звучный, он наполняет энергией всю тишину пустого ткацкого цеха, и на этот голос оборачиваются все сидящие. – Может, тоже выпрямим?
Входит высокий человек, с густыми черными волосами, и легкой проседью. У него плутоватый, но важный вид. В одной руке он волочит костыли, перевязанные тканями, во второй маску. Развивающаяся позади черная мантия дополняет образ, приковывая взгляд к каждому точеному движению этого человека.
Он проходит через центр и выходит на середину. Пробегает глазами всех присутствующих, при этом его взгляд ясен и чист, а губы сами сдерживают улыбку.
– Мы, кажется, сделали это, черт возьми! – негромко восклицает он, и потом, через мгновенье, роняя ношу на пол, и вскидывая руки в верх, вскрикивает, – мы сделали это!
Вслед за ним, к ликованию присоединяются женские тонкие голоса, затем слышатся и мужские возгласы. Раздаются аплодисменты и взаимные поздравления, но через минуту, все успокаиваются и главный голос продолжает:
– Дорогие мои сотоварищи! Я благодарю каждого из вас за труд и самоотдачу, за талант и вдохновение, с которым вы относитесь к нашему делу. Это наш с вами праздник, мы его заслужили! Славица, – он обращается к рыжеволосой высокой девушке, с веснушками на переносице и щеках, – я поздравляю тебя с преодолением боязни высоты! Я же говорил, что ты справишься с ходулями! Аплодисменты, нашей бесстрашной Славице! – девушка подыгрывает и кланяется аплодисментам, отвешивая очень неловкий книксен, – ну, не переигрывай, моя хорошая, роли благородных девиц еще впереди. Турецкие шехзады[20 - сын султана] у тебя лучше получаются, – добавляет он, – Кристиян, дорогой мой! – он поворачивается к мечтательно улыбающемуся юноше, с голубыми глазами – Сколько раз мы репетировали, что ты не должен поворачивать телегу? Вы со Славицей держите баланс и равновесие, но управляю телегой я. Мы могли наехать на впередистоящих! Но все равно, ты большой молодец, хоть и братоубиец![21 - Ссылка на постановку битвы на Косовом поле – важном историческом и фольклорном событии в жизни сербов, как символа национального самоопределения] – Кристиян хитро кивнул головой, подпирая ее одной рукой у подбородка. – Аплодисменты и ему. Без него нам бы с вами, братцы, пришлось телегу самим с атриума тащить. Вы видали, как там один наглец мне ногой в брюхо двинул? Совсем публика от рук отбилась! – присутствующие смеются. А тем временем, из-под станков кое-кто выдвигает ящики, из которых достается пиво, слышится цоканье бутылок, и усталые, но счастливые люди, наполняются хмелем. Главный же продолжает:
