Девять писем для Софии

– На крышу, – Перунов смахивает с лица жидкую прядь крысиного цвета. Два жёлтых зуба с щербинкой между ними угрожающе выступают наружу.

– Или Василёк боится высоты?

Тори передёргивает плечами: только близким людям разрешалось так её называть. Она даже сжимает кулачки от досады. И как этот нахал посмел использовать такое оружие?

– Вот ещё! Нисколько не боимся! – Софи выступает вперёд. Тори подносит указательный палец к губам и делает сестре знаки, чтобы та остановилась. Иначе можно попасться в ловушку палача, который готовится обезглавить жертву.

– А ты нравишься мне куда больше твоей трусихи-сестры, – Перунов сдавливает плечи Софи с такой силой, что та вскрикивает и возмущённо высвобождается из дьявольских объятий.

– Мы никуда с тобой не пойдём! – выпрямляясь и высоко задирая голову, заявляет Софи. Она воображает себя благородным защитником слабых и угнетённых. Теперь уже эта смелая девочка с нахмуренным лбом закрывает собой сестру, и белые крылья ударяют противника по лицу. Ещё немного – и она взлетит. Но Перунов не сдаётся, бесцеремонно отодвигает ангела, поднимает что-то с земли и закидывает под футболку Тори. Это дождевой червяк, а девочка больше всего на свете боится насекомых. Былая храбрость рассеивается в воздухе, и бедняжка пронзительно кричит.

– Теперь ты точно пойдёшь со мной, – клацает зубами хулиган, довольный своей жестокой проделкой.

А дальше всё происходит будто в туманной дымке за тяжёлым железным занавесом. Хочется верить, что это не более чем кадры чёрно-белого кинофильма, который можно выключить в любой момент. Почувствовать приближение развязки и не допустить её наступления.

Тори держит сестру-близнеца за руку и поднимается по чёрным, вымазанным грязью ступенькам. Неужели есть люди, которых действительно манит высота? Нет, позвольте спуститься, она пока ещё не хочет в небо. Пожалуйста, дайте походить по земле, прежде чем… Софи! Почему ты продолжаешь с улыбкой смотреть наверх? Тори идёт по крыше многоэтажного дома. Коленки дрожат. Девочка глядит вниз, зная, что так страшнее, но по-другому не может. Там, в земном аду, шныряют друг у друга под ногами раздражённые точки и запятые, сбежавшие из скучной истории. Однажды пожелали освободиться от суровых законов бездарного повествования, но попали в новые тюрьмы. Суетятся и мечутся, и всё-таки отказываются замечать толстые решётки. Они не видят, что выход отсюда – прямо за спиной печального Орфея.

Тори переводит взгляд на сестру: Софи раскидывает руки, подражая Божьей птице. А она сама, девочка, названная в честь богини победы, не есть ли абсолютный нуль? Нуль, возомнивший себя единицей только потому, что сумел покорить одну из бесчисленных вершин… Но Вавилонская башня была разрушена, после того как люди попытались забраться на непозволительную высоту. Они лишь хотели получить подтверждение собственному богоподобию, но их ожидания не оправдались. Пока человечество не искупило вину прародителей, людям не место рядом с Богом. Остаётся только тосковать по утраченному идеалу и вечно мечтать о возвращении в Эдем, но эти грёзы едва ли когда-нибудь станут реальностью.

Ветер с нежностью треплет длинные волосы храброй девочки, рождённой для полёта. Этот проказник давным-давно её знает и любит. Софи отзывается смехом, похожим на колокольный звон. Темнота безжалостно стирает силуэты подложного мира. Тори, подражая смелому двойнику, закрывает глаза и вслушивается в интонации ослепшей Вселенной. Неуверенные, всё ещё трясущиеся ноги делают пару тревожных шагов вперёд. Тори знает, что до края – целая бесконечность, а внизу – возделанный людьми сад, и она с ним сейчас не соприкоснётся. Но виски всё равно превращаются в барабан, по которому колотит уставший музыкант. Голова кружится так, точно сама вечность устроила безумные пляски и теперь не может угомониться. Отчётливый голос вырезает сумбурные мысли по контуру: «Открой глаза, быстрее!» Тори вздыхает с облегчением, когда видит, что до конца – сотни шагов. Горячая, обжигающая кровь приливает к голове. Неприятно липкие пальцы прикасаются ко лбу. Оглядывается вокруг – так медленно и нехотя, словно только что проснулась. Вдруг она вздрагивает в новом приступе испуга. Софи сидит на самом краю и, свесив ноги, напевает какую-то песню.

– Сейчас же подойди ко мне! – кричит Тори. Страшное предчувствие обжигает её. Но вместе с тем она не может не восхищаться: «Такая прекрасная… Как будто не человек, не земное создание!» Хочет броситься к ней и выхватить из лап судьбы. Но Перунов встаёт между ангелом и демоном и дёргает Тори за хвост. Каштановые волосы рассыпаются по плечам.

– Боишься, значит? Знал, что ты трусиха. А вот твоя сестра не такая. Вы ни капельки не похожи, – он обжигает её уши колючим дыханием и вливает в них яд горькой правды. – И эти разноцветные глаза… Вот же уродина! У твоей сестры таких нет.

– Я тебя ненавижу.

Она радуется, что наконец-то произнесла это вслух. Маленькая победа над собственной трусостью. Перунов делает вид, что ничего не слышит. Он достаёт рогатку и прицеливается.

– Эй, сёстры Васильковы, сейчас зрелище устроим! Будем стрелять по очереди. Кто попадёт в птицу – тот победил. Вы поглядите, какая жирная чайка…

Тори нервно сглатывает, пытается перехватить руку тирана, но слишком поздно – он уже выстрелил. Раненная в хрустальное сердечко, чайка беспомощно возится в воздухе в надежде поскорее отыскать опору. Несчастное кроткое Божье создание делает несколько поворотов, чтобы удержаться, но не может – прострелено крыло. В последний раз поднимает глаза к ускользающему небу… Наверное, молится перед смертью. Просит только умереть поскорее, но боль не отступает. Чайка устаёт от бесплодной борьбы, бросает прощальные слова улетающим товарищам и падает на асфальт.

Софи вскрикивает. Только что погибла её крылатая сестра.

– Птичка! Бедная моя птичка! Вещая отроковица!

Софи подаётся вперёд, не переставая что-то шептать. Затем вдруг наклоняется, сжимает кулачки… Что это она задумала?

Тори тоже кричит, но вовсе не из-за птицы.

Душа моя – на земле мгновение…

Софи! Милая! Остановись!

Что-то острое попадает под ноги. Тори не удерживает равновесия и разбивает коленки. Коленки… Какая ерунда! Стёклышко от разбитой бутылки. Расстегнувшиеся сандалии. Именно сегодня надела такую неудобную обувь. София, милая София, любимая Софи, добрый ангел… Летит на спасение обиженного создания. И вовсе не знает, что такое страх. Во имя всепоглощающей любви приносит жертву ценою в жизнь.

Глава 5

Бабушка и внучка

Мне пришлось долго добираться на метро, чтобы попасть на Малую Пироговскую, где моя предприимчивая бабушка открыла швейную мастерскую. Я как будто прошла все девять кругов ада, но никакого вознаграждения за это не предвиделось. Не могу сказать, что боялась нашей встречи. Скорее, не знала, чего ожидать, а неизведанное обычно манит и отталкивает одновременно.

Ателье располагалось в подвальном помещении жилого дома и ничем не привлекало взгляды прохожих. Буквы на обшарпанной табличке выгорели на солнце. В подвале пахло крысами, тоской и навсегда утраченным временем. Дверь в мастерскую спряталась под длинной щербатой лестницей. Я споткнулась на пороге, когда увидела перед собой серую табличку с именем. Болотникова Дина Генриховна. Прямо сейчас мне предстояло познакомиться со своей бабушкой, которую я никогда раньше не видела.

Когда я вошла, Дина Генриховна даже не обернулась, хотя папа заранее сообщил ей о моём приходе. Впрочем, едва ли она могла интересоваться судьбой незнакомой внучки. Она даже перестала общаться с родной дочерью, чтобы избавиться от ненужных воспоминаний.

Я остановилась, вцепившись обеими руками в ремень старой кожаной сумки. Бабушка снимала мерки с застенчивой девушки, которой срочно понадобилась красивая шифоновая юбка на какое-то торжественное мероприятие. Впрочем, клиентка меня не слишком интересовала. Всё это время я наблюдала за отточенными, выверенными движениями Дины Генриховны. Круглые очки с запылёнными стёклами скользнули на самый кончик носа, морщинка между бровями обозначилась ещё сильнее. Вся тяжесть мира разом обрушилась на сгорбленные плечи строгой старушки. Я почти уверена, что раньше она была весьма привлекательной и, возможно, даже красивой, но с возрастом её лицо всё больше становилось похожим на маску. По коже побежали мурашки от жуткой кривой ухмылки на её сухих губах. Зазвенела мелодия падающих монет. Клиентка извинилась за неосторожность и присела на корточки, чтобы собрать сдачу. Дина наконец-то поймала мой настороженный взгляд, принуждённо вздохнула, точно видела меня каждый день и я уже успела ей изрядно поднадоесть. Она небрежно поправила тёмно-русое каре и проговорила:

– Это, должно быть, вы… Приношу свои извинения, но пока я не могу уделить вам время.

Бабушка произнесла это совсем не таким тоном, каким просят прощения, ещё сильнее нахмурилась и отвернулась. Я обратила внимание на её безупречно-белую, тщательно отглаженную блузку и чёрные брюки с отутюженными стрелками. Да, моя бабушка, безусловно, следила за внешним видом и старалась выглядеть с иголочки, но почему-то и её облик, и сама манера поведения меня отталкивали. Я перевела взгляд на её худые длинные руки, которые с поразительным проворством вдели нитку в иголку и завязали петлю. Неужели она так увлечена собственной работой? Я с недоверием покачала головой: едва ли это правда. Скорее всего, она создаёт иллюзии так же искусно, как и шьёт. Не думаю, что эта женщина настолько бездушна, чтобы ничего не испытывать. Возможно, ей тоже было тяжело на меня смотреть, и поэтому она постоянно опускала глаза. Сложно сказать, какого они цвета. Мне они показались стеклянными. Что это, как не очередная маска? Да моей хмурой бабушке-швее самое место в театре!

Дина Генриховна оторвалась от работы, только когда в дверь постучали. Я вздрогнула, хотя в этом не было ничего удивительного: ателье – общественное место. Как ни крути, в наше время люди не любят тратить драгоценное время на шитьё и предпочитают заплатить деньги профессионалу за качественно сделанную работу. Я повела плечами. Из-за внезапно распахнувшейся двери в мастерской стало холодно, и мне захотелось просто уйти. Бабушка ясно дала понять, что не желает со мной разговаривать. Но появившийся на пороге мужчина в безразмерной клетчатой куртке и широких рабочих штанах привлёк моё внимание. Он небрежно кивнул мне и бесцеремонно поинтересовался:

– Ну и где твоя славная внучка, Динуля?

Я не могла не уловить иронические интонации, которыми незнакомец мастерски приправил свою реплику. Мне захотелось вмешаться и сказать что-нибудь резкое, но Дина Генриховна приложила указательный палец к губам. Она выглядела слегка смущённой. Признаться, я совсем не ожидала увидеть такое выражение лица и потому прикусила язык.

– Где твои манеры, дорогой? Моя внучка уже здесь, – с притворной нежностью заворковала она. «Динуля» и «дорогой» – такие обращения многое объясняли. По-видимому, эти двое состояли в отношениях. Впрочем, я прекрасно знала, что Дина Болотникова развелась с мужем несколько лет назад. Клетчатый мужчина неловко кашлянул в кулак. Он повернулся ко мне и пробормотал что-то вроде извинения, а я одарила его полупрезрительной улыбкой:

– Ничего страшного. Вы же не знали, – сделала акцент на слове «вы». Сказала это так, будто бросила ему перчатку.

С этой минуты я решила вести себя высокомерно и развязно. В конце концов, почему мне приходится терпеть такое неуважительное отношение со стороны совершенно незнакомых людей? И я тоже знаю цену времени! Как бы в знак подтверждения нетерпеливо топнула ногой и взглянула на часы. Бабушка поняла меня без слов, отложила шитьё и кивнула лысому мужчине в выпачканных краской штанах. Тот послушно удалился, оставив нас наедине. Дина Генриховна покосилась на меня с каким-то неожиданным любопытством. Может быть, проверяла, смогу ли выдержать её холодное приветствие и подчёркнутое невнимание. Дина потянулась к чайнику, но я отрицательно покачала головой. Мне совсем не хотелось утруждать её соблюдением правил приличия. Наши желания вполне совпали, и Дина Генриховна нисколько не расстроилась из-за моего резкого отказа. Без чая наш разговор должен закончиться быстрее. По крайней мере, она совершенно точно об этом подумала. Я, конечно, не умею читать чужие мысли, но довольно хорошо понимаю других людей.

– Значит, вы родная дочь… – начала было бабушка, но недоговорила. Она избегала называть имя собственной дочери. – Ты на неё очень похожа, – не моргнув глазом, добавила Дина. Это едва ли прозвучало как комплимент. Я решила не выходить за рамки той роли, которую сама для себя придумала:

– Да, я знаю. Мне не раз это говорили, – откинула волосы и развалилась в кресле, мол, посмотрите, какая непробиваемая, уж точно смогу постоять за себя, если вы попытаетесь меня унизить.

– Вот только… – Дина Генриховна осеклась, но на её дрогнувшей нижней губе я прочитала продолжение несмелой фразы.

– Да, у меня нет гетерохромии, – как можно беспечнее отозвалась я, не желая показывать внезапное волнение. На самом деле у меня тряслись коленки, и я очень удачно спрятала их под столом. Не хотелось, чтобы бабушка считала меня слабой. Пусть лучше – наглой, дерзкой, невоспитанной, какой угодно! Лишь бы не трусихой, которая вот-вот расплачется от жалости к самой себе.

– Я помню её разноцветные глаза, – Дина запрокинула голову и неестественно рассмеялась. На потрескавшихся губах застыла змеиная полуулыбка. Моё сердце предательски дрогнуло, и я ощутила резкую боль в грудной клетке, как будто внутри меня билась бедная птичка, лишённая свободы и права на полноценную жизнь. Я начала задыхаться и крепко схватилась за краешек стола, уговаривая своё слабое сознание не покидать меня в стенах этого маленького ателье.

Неужели бабушка по-настоящему ненавидела мою мать? Отобрала у неё имя и вместе с тем посягнула на бессмертную душу… А прямо сейчас отказывалась от неё, стирая из памяти немилый образ.

– Она была похожа на демона, – добавила швея, массируя мочки ушей. – Признаться, я боялась её. Да все боялись. Но это была моя дочь. Дочь-убийца… – перешла на хриплый шёпот и закрыла глаза, желая прогнать зарождающееся воспоминание. И я поняла: её сердце всё ещё болит, как бы она ни пыталась скрыть это лихорадочное, не поддающееся логическим объяснениям чувство. Быть может, это именно то, что и делает нас людьми.

– Почему вы переименовали мою маму? – спросила я.

Дрожащие пальцы пришлось спрятать за спиной. Но Дина Генриховна как будто забыла о моём существовании. У неё наконец-то появилась возможность высказаться – и она не упустила случая этим воспользоваться.

– Да, я переименовала её. Я хотела воскресить в ней погибшую дочь. А ещё мне хотелось наказать… Она должна была мучиться! У неё не было права прощать себя.

– И как вы можете после этого называть себя матерью?

Дина Генриховна нахмурилась, закинула одну ногу на другую и скрестила руки на груди. Она бросила на меня равнодушный взгляд и усмехнулась:

– Я уже давно не могу себя так называть.

Из дальнейшего рассказа я узнала, что у бабушки была почти патологическая привязанность к погибшей дочери. София родилась больным ребёнком и до пяти лет не могла ходить. К тому же она постоянно простужалась и большую часть своего детства провела в больничных палатах. Софи как будто предчувствовала, что ей отмерян короткий срок, и поэтому так рано повзрослела. Иногда девочка говорила такие вещи, что родителям становилось не по себе. Они гладили её по каштановой головке, не понимая, откуда в ней появляются такие странные, отнюдь не детские мысли. Мама целовала дочь в макушку и шептала ласковые слова о том, что нет ничего конечного и любой финал – всего лишь выдумка хитроумного автора-путешественника. Такая добрая и милая девочка, как она, не должна беспокоиться о смерти, к тому же никто ещё не доказал её существование. А вдруг впереди – совершенно новая жизнь, намного лучше и светлее уже прожитой? В таком случае всё, что происходит с тобой сейчас, не более чем подготовка к раю. Но ведь его надо ещё заслужить? София хлопала длинными ресницами и тянула маму за рукав, прося объяснить, для чего и зачем рождается на земле человек, если всё вокруг – только экзамен. Конечно, для того, чтобы постараться сдать его достойно, ведь пройденное испытание – это билет в бесконечность.

Дина Болотникова выросла в семье педагогов и отчасти поэтому не знала той же ласки, которую старалась потом дарить любимой дочери. Возможно, в болезненной и задумчивой Софии она видела саму себя. Ту, что нуждалась в заботе и внимании, но никогда не получала даже крошки любви. Родители были слишком увлечены работой и занимались воспитанием чужих детей, почти совсем забыв о существовании родного ребёнка.

Отец решал возникающие проблемы тяжёлым ремнём, мать, не разгибая спины, ночи напролёт проверяла диктанты и сочинения, не успевая даже приготовить еду. Маленькая Дина делала всё сама. Иногда залезала под одеяло и плакала в надежде, что кто-нибудь обратит на неё внимание. А потом вдруг перестала – смирилась, заперла обесцененные чувства на засов. Строгость и беспристрастность, унаследованную от родителей, Дина Генриховна приберегла для мужа и второй дочери. Виктория была самым обыкновенным ребёнком. Она могла капризничать, ссориться со сверстниками из-за игрушек, шалить и устраивать дни непослушания. В отличие от сестры-близнеца, Тори росла здоровой и жизнерадостной и почти в любой ситуации умела постоять за себя. Дина совсем о ней не беспокоилась. Всё своё внимание и любовь она подарила беззащитной Софи.

Скоро Дине Васильковой пришлось уйти с работы (она какое-то время была секретарём в суде), чтобы заботиться о больной девочке. Бедная Тори чувствовала себя обделённой и чужой в родной семье, но старалась этого не показывать. В точности как и её мать, которая тоже в детстве недополучила любви. Какой-то заколдованный круг, и едва ли кому-нибудь удавалось из него выбраться.

Через четыре года после смерти Софии семья Васильковых переехала из Коломны в Москву, где никто не знал их историю. И, хотя Дина наделила потерявшую память девочку именем и биографией погибшей дочери, разноцветные глаза Виктории продолжали смотреть на мать с молчаливым укором. Как будто она всё помнила, просто притворялась. Васильковы обманули родных, друзей и даже репортёров, поэтому маленькая Тори для всех умерла. Правда, кое-кто всё-таки заметил, что у оставшейся в живых девочки вдруг появилась гетерохромия, и Дина сочинила малоправдоподобную историю о том, что один глаз Софии потемнел из-за какой-то бытовой травмы. С этих пор Дина Генриховна внимательно следила за кругом общения дочери, опасаясь, что кто-нибудь заговорит с ней о сестре. Впрочем, девочка росла слишком замкнутой и сама избегала близких контактов.

– Ума не приложу, откуда у неё взялась газета с той самой статьёй… – пожала плечами моя недогадливая бабушка.

Жгучие муки совести помешали Дине Генриховне полюбить несчастную девочку. Когда та нашла фото сестры, Дина едва удержалась, чтобы её не ударить. Тогда девочка просто ушла, не дождавшись объяснений от раздражённой матери. Она ни разу не разговаривала с Викторией о трагедии, даже когда тайное стало явным. Девочка и сама избегала задавать лишние вопросы. В конце концов правда не всегда желательна и нужна. Иногда именно ложь становится целительным бальзамом для измученной души. Молчание тоже палка о двух концах; с одной стороны, временно защищает от боли, а с другой – становится настоящей пыткой. Ты как будто стоишь на эшафоте. И вот уже зажмуриваешься, смиренно ожидая выстрела. Но вдруг палач смеётся и говорит, что эта казнь ненастоящая, всего лишь неудачная шутка. И ты глядишь на него в растерянности, совершенно не зная, что делать с таким внезапным помилованием. Мне это тоже знакомо: тебя мучают тревожные мысли, и тебе очень хочется получить ответы на все вопросы, но в то же время ты боишься разгадать тайну. Стоит ли вообще пытаться, если знания, как известно, преумножают скорбь? А между тем я продолжаю сидеть в этой маленькой комнатке, похожей на клетку, на неудобном стуле и считать количество морщин на высохшем лице своей бабушки.

– Признаю, я кругом виновата, – она развела руками. – Но какой смысл ворошить прошлое? И эта твоя книга… «Королева стихии», кажется, так? На самом деле я не приняла это её увлечение. Наверное, именно тогда наши пути и разошлись… Она стала неуправляемой.

Я заметила, что бабушка избегала называть маму по имени, а, когда речь заходила о мюзиклах, её лицо ещё сильнее бледнело. Думаю, и у самой Дины Генриховны тоже когда-то была мечта, едва ли связанная с работой в швейной мастерской. Я, конечно, не берусь судить, но, по-моему, в её нынешнем существовании мало поэзии. Хотя, кто знает, нужна ли она вообще таким людям?

Когда мама начала заниматься мюзиклами, у неё участились панические атаки. Порой дело доходило до тяжёлых нервных срывов, и Дина Генриховна совершенно серьёзно задумывалась о том, чтобы отдать дочь на лечение в психиатрическую больницу. Но она не успела договориться с лечащим врачом – юная актриса ушла из дома. По её словам, припадки прекратились, поэтому она попросила родителей больше о ней не волноваться. Первое время дочь звонила домой, а потом и совсем перестала, только как-то раз отправила билеты на мюзикл, но родители всё равно не пошли.

– Мы развелись с мужем почти сразу после того, как она ушла. Он не мог простить мне этого поступка… Он любил свою дочь. Он действительно любил её… Быть может, даже больше, чем мою Софочку, – она достала носовой платок и шумно высморкалась. Я вообразила, что мне предстоит увидеть её слёзы, но это оказалось ошибкой – глаза Дины Генриховны всё ещё оставались сухими. Кто знает, могут ли такие люди, как она, позволить себе проявить слабость? Способны ли они выбраться из удобного футляра, в который так старательно припрятали выпачканную чёрной кровью совесть?

– Почему вы обвиняете в случившемся мою маму? – с неожиданной резкостью спросила я. – Разве она этого хотела? Ей тоже было тяжело!

Мне хотелось ударить по столу, сломать швейную машину, громко закричать, только бы разрушить напускное спокойствие этой женщины, которая возненавидела собственную дочь.

– А что мне остаётся делать? – серые глаза блеснули – вот-вот и она сорвётся, приподнимет занавес с обманщицы-души. Но нет, снова ложное предчувствие: бабушка облизывает губы, берёт в руки моток ниток и продолжает говорить абсолютно бесцветным тоном:

– Тот мальчишка… Перунов… Много невинных душ загубил. Мать его ко мне приходила, извинялась. Я её ударила и прогнала. Так она даже лицо не закрыла, чтобы защититься… А какое чудовище она породила!

– Вот именно, – перебила её я, заметно волнуясь. – Она породила чудовище, но при этом не отказалась от него! А вы… вы… хотели сделать чудовище из своей дочери! И вы бросили её именно тогда, когда она больше всего на свете нуждалась в вашей любви.

Дина Генриховна сделала вид, что не услышала мои сбивчивые слова. Она продолжала говорить, разглядывая аккуратно подпиленные ногти, словно речь шла о чём-то незначительном. Возможно ли, что ей просто не хотелось смотреть мне в глаза?

– Перунов плохо кончил. Он был найден мёртвым за день до своего совершеннолетия. Говорят, передозировка… В таком возрасте, а уже убийца и наркоман. Дочь к нему пошла на похороны. Это мне его мать рассказала. У меня до сих пор осадок… Пойти и проститься с убийцей своей сестры? – бабушка повела плечами – и это был самый человеческий жест, который она сделала за всё время нашей беседы.

Я бесцеремонно подошла к комоду, где стояла фотография в деревянной рамке. На меня смотрела симпатичная девочка в голубом платьице, сидевшая в инвалидной коляске. Я обернулась – Дина Генриховна внимательно наблюдала за моими торопливыми движениями.

– Если откроешь фоторамку, то увидишь письмо. Можешь забрать его и напечатать в своей книге, – бабушка поднялась, оправила длинную синюю юбку и подобралась к выходу, давая понять, что на этом наш и без того затянувшийся разговор закончен.

Я достала письмо в разорванном самодельном конверте с надписью «в Город воспоминаний» и спрятала в карман. Это было то самое послание, которое мама хотела отправить своей сестре. И именно из-за него одноклассники назвали её лгуньей. Какая-то любопытная сверстница с лисьим взглядом принесла в класс газету с опубликованной статьёй о происшествии на крыше многоэтажного дома. Сразу после этого семья Васильковых уехала. Маме тогда только-только исполнилось 10 лет. Она заканчивала начальную школу.

– Неужели вы ни разу не поговорили с ней об этом? – я даже сжала кулаки от негодования. Дина Генриховна отрицательно покачала головой и взглянула на часы.

– Уже слишком поздно. У меня очень много работы. Сейчас здесь будут посетители.

Я не заставила её повторять. Мне и самой больше не о чем было с ней разговаривать.