Девять писем для Софии

В своей голове я придумывала бесчисленное множество ответов на её честные, искренние письма, сочиняла диалоги, которые никогда не могли произойти. Но всё же мне хотелось верить, что она меня слышит. Я и сейчас продолжаю верить, что мама знает каждое слово моей книги, ведь именно она и помогла мне её написать.

– Как твои дела? Представляю, как утомительна популярность! – папа пододвинул ко мне тарелку с моим любимым клубничным чизкейком. Он до сих пор считал меня маленькой девочкой, больше всего на свете обожающей сладости. Моя мама тоже любила этот десерт. Наверное, поэтому он был нам так дорог.

Я потянулась к чизкейку и только сейчас заметила, что всё это время держала вместо ложки авторучку. Моя давняя привычка: обязательно нужно сжимать её в руках, иначе не получится ни на чём сконцентрироваться. Когда начала писать роман, всюду носила с собой блокнот и ручку. Мало ли мне придёт в голову какая-нибудь потрясающая идея или кто-нибудь из моих героев совершенно неожиданно захочет высказаться, а я не запомню его дерзкую реплику?

– Ты ведь знаешь, мне это не нужно, – отложила ручку в сторону и взяла ложку. – Возможно, я никогда больше ничего не напишу, – пожала плечами и отправила кусочек нежного чизкейка в рот.

– Я бы не был так уверен, – загадочно улыбнулся папа и поправил свой небрежный пучок. Он почти постоянно ходил с этой причёской: не любил стричь волосы и в то же время терпеть не мог, когда они мешались.

Сегодня вместе с букетом васильков папа принёс мне последнее письмо. Я немного волновалась, ведь книга уже написана и даже издана… Что, если это всё изменит, перечеркнёт, опрокинет мои и без того хрупкие ожидания?

Я хотела, чтобы она призналась мне в любви. Я не хотела ничего другого, иначе… Настороженно посмотрела в сторону запечатанного конверта и скрестила пальцы. Папа кивнул и легонько сжал мою напряжённую руку.

– Всё будет хорошо, дорогая. Я же обещал тебе, что это никак не повлияет на твою книгу. Просто распечатай письмо.

Я открыла конверт и невольно зажмурилась. Даже и не знаю, чего именно я боялась и почему мои пальцы продолжали дрожать, как у пианиста-паралитика, обворованного судьбой. И вот он привычно тянется к чёрно-белым клавишам, чтобы стереть с них толстый слой пыли, но желанного соприкосновения не происходит. Тяжёлые локти уничтожают созвучия, и на комнатный мир хищным зверем наваливается оглушительная тишина. Музыкант беззвучно рыдает над распахнутым роялем, и слёзы падают на колени несыгранной мелодии…

Я достала письмо, открыла глаза и… Безупречно пустой лист, слегка пожелтевший от прерывистого дыхания времени. Здесь нет ничего, что должно быть в любом письме. Ни приветствия, ни подписи… Может быть, папа что-нибудь перепутал? Перевела на него вопросительный взгляд и, разумеется, потребовала объяснений, потому что сама я не умела разгадывать подобные загадки.

– Ты же знаешь, чего хотела твоя мама больше всего, – осторожно напомнил папа, коснувшись кончиков тёмных усов. Я обняла себя за плечи, потому что сильно озябла. Сидела, повернувшись спиной к входной двери, и вздрагивала всякий раз, когда она открывалась.

– Значит, всё-таки придётся написать ещё одну книгу? – уголки моих губ растянулись в улыбке, но на самом деле мне хотелось плакать.

– Точнее, дописать, – он протянул мне толстую тетрадь в синей обложке. – Твоя мама написала всё, кроме развязки… Переделать финал «Стихии» она так и не успела. Но тогда, в тот самый день, когда Василёк позвала меня к себе, чтобы передать девятое письмо, произошло кое-что важное. Она уже совсем ничего не видела, да и говорила с трудом, но всё ещё продолжала думать о развязке…

– О развязке, – медленно повторила я. – Ясно. Конечно, о чём же ещё могла думать моя мать?

Закусила губу, чтобы заглушить невыносимую боль, грызущую что-то похожее на сердце.

– Она тюбила любя, – резко перебил меня папа и густо покраснел. Спунеризмы – нечаянные оговорки – тревожный симптом его усталости. Когда мой отец начинал переставлять слова, я прекращала злиться, потому что знала, как сильно он нуждается в отдыхе. Должно быть, все эти годы ему приходилось гораздо тяжелее, чем мне. А я только сейчас заметила, как покраснели и опухли его верхние веки. Настоящая эгоистка!

– Я знаю. Прости, что так отреагировала…

– Она взяла мою руку и начала чертить буквы на коленках, – снова перебил папа, делая вид, будто не замечает мой встревоженный взгляд. – «Дочь сможет. Люблю». Я смог прочитать это, дорогая… Мама верила в тебя. Она хотела, чтобы ты знала… Она… – он начал задыхаться, захлёбываться словами, и я приложила указательный палец к губам. Я знаю. Я слышу тебя. Я всё понимаю. Только остановись, пожалуйста, ты мне так нужен!

– Мама хотела переделать финал мюзикла. Она всё время писала об этом в письмах. Ей хотелось спасти Витольда и… – я сглотнула. Язык прилип к нёбу, из-за чего говорить становилось всё труднее. – Саму себя. Ещё она хотела спасти себя. Но не смогла и поэтому попросила помощи у меня, – я разгладила на столе чистый лист, вглядываясь в бумагу с таким вниманием, точно на ней вот-вот должно было что-то появиться.

Мы с папой улыбнулись друг другу, наполнили бокалы красным вином и чокнулись в честь моего очередного дня рождения с васильками в вазе и письмом в жёлтом конверте.

Уже дома я взяла в руки написанный по мотивам мюзикла роман «Стихия». В ближайшем будущем мне предстояло его закончить. Придумать такой финал, чтобы моя мама наконец-то обрела спокойствие, а иначе у меня нет никаких прав называться её дочерью.

Глава 3

Письмо №1

Здравствуй, моя потрясающая! Сегодня тебе исполнилось восемнадцать, а значит, у тебя впереди ещё целая жизнь со всеми причудами и волнениями. Ты и представить себе не можешь, как бы мне хотелось отметить этот праздник с тобой. Знаю, что ты немного на меня обижаешься, но всё-таки продолжаю верить в родство наших душ. Моя дочь, конечно, поймёт меня, разве может быть иначе? Только эта тёплая мысль помогает мне выносить ежедневную муку неведения и тоски. Хочется верить, что тебе никогда не придётся испытать ничего подобного… Знаешь, я уже не чувствую себя живой, хотя у меня вроде бы есть две ноги, две руки и относительно здоровое сердце. Экое богатство! У многих, поверь мне, нет даже этого. А я, та ещё чертовка, ничего не ценю из тех даров, которыми меня осыпала щедрая матушка-природа. Честно говоря, именно поэтому я и не решилась с тобой познакомиться. Ни одна мать не желает выглядеть слабой в глазах собственного ребёнка. Я не хотела, чтобы ты запомнила меня такой, какая я сейчас. Ты можешь мне не верить, сказать, что это всего лишь жалкое оправдание, скомкать моё непрошеное письмо и бросить в ближайшую урну. Это твоё право, дорогая дочка, но знай, я и вправду не хотела, чтобы ты меня стыдилась. И лучше мне остаться незнакомой и таинственной королевой мюзиклов, чем совершенно никудышной и бесполезной матерью.

Если ты порвала письмо, значит, я буду писать в пустоту. Ничего страшного, пусть это станет чем-то вроде личной терапии или просто попыткой хоть как-то скоротать время перед смертью, а его осталось не так уж и много.

Милая София! Сегодня тебе восемнадцать, и я надеюсь, что тебе пока ещё неведомо это чудовищное чувство вины, которое способно превратить твою жизнь в бесконечное ожидание публичной казни. К сожалению, мне слишком рано пришлось узнать, что такое муки совести. Сейчас я много размышляю о том самом загробном мире, в который мы все якобы попадём. Но можно ли выкарабкаться из ада, чтобы получить билет в рай? Мне кажется, я перестала верить в возможное спасение… По крайней мере, едва ли оно уготовано для моей грешной души. Я не хочу, чтобы ты выросла похожей на меня. С таким прекрасным отцом, как Александр, ты станешь лучше, намного лучше… О, тебе впору превратиться в настоящую принцессу рядом с таким, как он!..

Прости меня, я так часто и много отвлекаюсь… Мысли путаются, и я не могу сосредоточиться на чём-то одном. А между тем мне так хочется рассказать… Мне столько всего нужно тебе рассказать!

Я родилась в Коломне, небольшом городе Подмосковья, и жила на улице с причудливым названием Девичье поле. Это место прославил великий князь Дмитрий Донской, когда устроил здесь смотр войск перед Куликовской битвой. Однако меня интересовало совсем другое. Говорят, что во времена монголо-татарского ига на этом поле заживо сжигали невинных девушек. Монголо-татары мстили за убийство сына своего хана, но мне до сих пор непонятно, почему они выбрали такой жуткий способ. Впрочем, судьба часто наказывает беззащитных, не ведая, что такое справедливость. Ходили также слухи, будто бы местным жителям приходилось уплачивать дань юными девами. Заплаканные матери приводили родных дочерей к камню-разлучнику и прощались с ними навеки. Не знаю, есть ли доля правды во всех этих историях, но мне нравилось их слушать и грезить о возмездии. Но что могла сделать я, дитя 80-х, чтобы защитить этих несчастных девушек, от которых меня отделяла целая вечность? Порой мне представлялось, что задолго до моего рождения меня публично высмеяли и казнили. Вот почему моя неугомонная душа вернулась сюда в надежде обрести покой. А разноцветные глаза, которые я получила в дар от небес, служили безутешным напоминанием об ужасном прошлом.

Знаешь, у меня была сестра-близнец, которую звали Софией. Да-да, она была настоящей Софией, а я так… жалкая подделка. Нахально прикрываюсь её честным именем, как будто имею право посягать на священную мудрость! Родители назвали меня Викторией – победой… Наверное, поэтому я и выжила. Ты, конечно, недоумеваешь, что это значит. Я об этом вообще никому не рассказывала, кроме Александра. Но так ли важно имя, как думают иные святоши, скрывающие за мнимым благочестием тлеющую душу?

Мы с сестрой любили гулять в окрестностях нашего микрорайона Колычёва по размытым дорогам с прилипшими кленовыми листьями. Большеглазые автомобили, тревожно гудя, носились друг за другом и пытались обмануть скорость. Иногда мы прятались во дворе, наблюдали, как местные мальчишки играют в баскетбол, качались на скрипучей качели и угощали друг друга какой-нибудь остроумной выдумкой. А порой просто молчали. Временами сестра останавливалась возле нашего дома и звала меня к себе. Как заговорщики, мы либо шептались, либо просто обменивались красноречивыми жестами. Нам нравилось искать освещённые окна и гадать, чем занимаются жители в своих тесных квартирках.

В последнее время мне часто снится моя милая сестра. Видимо, ждёт не дождётся, когда мы с ней снова встретимся. Но больше всего на свете я боюсь, что это невозможно. Меня мучает один и тот же сон. Один и тот же сценарий. Один и тот же закономерный конец. И каждый раз я делаю всё возможное, чтобы переписать историю набело, но не успеваю даже начать. Развязка обрушивается на меня как смерч и выбрасывает из незавершённого сновидения в реальность. Прости, что пишу об этом в твой день рождения… Чудес не бывает, милая. Ты и сама это в скором времени поймёшь.

Душа моя – на земле мгновение…

Именно эти слова она сказала перед тем, как отправиться в долгое путешествие. Почему я не отправилась вслед за ней?

А иногда я и вовсе не верю, что сестра когда-нибудь существовала. Даже мои родители очень хотели стереть её из памяти… Или всё-таки стереть меня? Они отобрали моё настоящее имя, чтобы воскресить погибшую дочь. Меня называли Тори… Однажды и никогда.

Как можно жить с таким тяжёлым грузом на сердце? Только представь себе: всё самое плохое, что с тобой происходит, приходится принимать как данность. Ты даже не имеешь права роптать на происки судьбы, потому что заслужила это наказание. Впрочем, человеку не следует забывать, что он всегда заслуживает худшей участи. Приходится принимать боль как величайшую милость и шептать слова благодарности за очередное испытание, ниспосланное свыше. Никто не может быть уверен, что когда-нибудь искупит эту вину до конца. В таком случае есть ли смысл нажимать на приставленный к виску курок? Едва ли вместе с жизнью закончатся и человеческие муки, никто не знает, что будет после… а вдруг нас не простят и мы не получим желанное забвение и покой?

О нет, моя дорогая, не представляй! Ты никогда не сделаешь ничего дурного. А я недостойная мать, и потому оставляю после себя только письма. Мне было бы стыдно смотреть в твои глаза.

Тогда, несколько тысячелетий назад, я проснулась в больничной палате с облезлыми стенами. От тщательно вымытого пола пахло хлоркой, и я едва подавила рвотный рефлекс. В ноздри ворвался резкий запах нашатыря, и чьи-то огромные руки в синих перчатках коснулись моего вспотевшего лба. Я застонала от внезапной боли где-то под рёбрами и открыла глаза. Сразу сощурилась от резкой вспышки света…

Во сне было намного лучше, чем здесь, в этой тесной невзрачной комнате. И, хотя зажимаешь нос, ты всё равно ощущаешь тошнотворную вонь безнадёжности. Я повернула отяжелевшую голову и поймала на себе встревоженный взгляд отца. За пару недель он постарел на несколько безутешных лет. Даже в густых чёрных волосах, которые я так любила взлохмачивать, поблёскивали первые седые пряди. Не помню, что я их когда-нибудь раньше видела. А может быть, это была вовсе не я, может быть, я никогда не смела прикасаться к его волосам, а наблюдала, всегда только наблюдала… Боже мой! Мысли путаются прямо как тогда, в тот странный день, когда я стала двойником. Помню, как отвернулась мама, закрыв руками лицо. Наше счастье отцвело, как ветка сирени на подоконнике у распахнутого окна… Осыпалось, сморщилось, увяло… «То участь всех: всё жившее умрёт и сквозь природу в вечность перейдёт»2.

Никто из них не сказал мне правду. А я не призналась, что всё вспомнила. Мы упрямо хранили молчание, но всё понимали без слов. С этой минуты и до сегодняшнего дня я продолжала ощущать присутствие сестры-близнеца. Она наблюдала за каждым моим жестом, вслушивалась в каждое слово, жадно ловила интонации и тяжело вздыхала над изголовьем, пока я спала. Наверное, ей тоже хотелось жить. Хотелось занять моё место. Забрать то, что по праву принадлежало ей. Да, она, безусловно, меня любила, но всё равно не могла смириться и добровольно отдать своё имя.

Однажды ночью я мучилась от жажды. В комнате было жарко и душно, и не спасал даже ветер, игравший занавеской у окна. Я встала с кровати и побрела на кухню босая и в одной ночной рубашке. Потирая заспанные глаза, я вдруг замерла у двери. Мама сидела за столом, сгорбившись, как старая колдунья, отравленная одиночеством, из той сказки, которую когда-то сама рассказывала мне перед сном. Она разглядывала фотографию в деревянной рамке, водила пальцами по стеклу и еле слышно всхлипывала. Из своего уголка я не могла видеть человека на фото. Конечно, лучше было не обнаруживать своего присутствия. В последнее время мама и так постоянно на меня злилась, словно её раздражало само моё существование. И мне так хотелось превратиться в бледную тень, чтобы она перестала ругаться, стать призраком-соглядатаем, вычеркнуть своё имя из списка действующих лиц комедии дель арте3. Моё сердце так громко стучало, что мама не могла не услышать. Она тревожно зашевелилась, несколько раз оглянулась, а потом спрятала фотографию в бумажный пакет и подошла к кухонному шкафчику, который закрывала на ключ.

Я сильнее прижалась к стене и боялась только, что мама закроет дверь и увидит моё покрытое красными пятнами лицо. Но ничего не случилось, она была слишком погружена в собственные мысли, чтобы заметить меня. Мама положила ключи в баночку для специй и выплыла из кухни, на ходу вытирая мокрые щёки. В ту самую минуту и началась мучительно долгая история моей войны с самой собой. Когда я дрожащими пальцами вытащила фотографию из пакета, то уже обо всём догадалась, но упрямо продолжала откладывать тяжёлое признание. На меня поглядывала заключённая в деревянную рамку весёлая девочка с широкой улыбкой. Она была в просторном голубом платье, ажурных белых колготках и нежно-розовых сандалиях. Красивая незнакомка с вьющимися каштановыми волосами сидела в инвалидной коляске, но это нисколько не омрачало её счастья. Лицо девочки светилось, как лик на иконе в церкви. Она вот-вот сойдёт с фотографии и бросится навстречу очарованному наблюдателю. Я хлопнула себя по лбу, не удержавшись от нервного смеха. И как только я могла не узнать в этой жизнерадостной девчонке саму себя? Это же моё любимое голубое платье, и это я до пяти лет не могла ходить. Всё детство тяжело болела и несколько раз оказывалась на грани жизни и смерти. Но всё-таки выжила, потому что продолжала улыбаться, превозмогая боль. Вот только… Что это? Почему у меня были одинаковые глаза? Я ведь родилась с гетерохромией4… Может быть, это такое освещение? Тонкая работа талантливого фотографа? Как же мне хотелось отыскать таинственные знаки своего родства с девочкой на фото! Но в эту минуту за моей спиной раздались гулкие шаги, и я страшно перепугалась. Фотография выпала из ослабевших рук, и стекло разбилось. Мелкие осколки разлетелись по полу, я попятилась и наступила на один из них. На пороге в белой ночной рубашке стояла моя нахмуренная мать. Она смерила меня презрительным взглядом, точно я была гадким насекомым, а не её родной дочерью, и указала на дверь.

– Вон отсюда.

Мы никогда потом не заговаривали о том странном случае, и я не решалась задавать вопросы о девочке с фотографии. Меня мучили сны, где мы всегда были вместе. Как-то раз я долго не могла уснуть и переворачивалась с боку на бок. Но вдруг чья-то тёплая ладонь коснулась моих щёк. Мне показалось, что кто-то привязывает моё тело к кровати. Я хотела закричать, позвать на помощь, но тишина проглатывала звуки прежде, чем они выскальзывали наружу. Чей-то знакомый голос зашелестел над ухом:

«Не бойся. Я всегда слежу за тобой».

«Значит, это ты», – подумала я, точно зная, что собеседница умеет читать мысли.

«Это я, и мне грустно», – она убрала с моего лба прилипшие пряди.

«Где я могу с тобой встретиться?»

С каждой секундой становилось тяжелее дышать. Я знала, что надолго меня не хватит. Разговор скоро прервётся. Но мне нужно было получить долгожданный ответ. Сестра всё поняла и не стала томить меня. Она никогда не была жестокой.

«В Городе воспоминаний, Тори».

Тори. Забавное сокращение от имени Виктория. Придумала моя сестра, которая и была Софией – девочкой со слабым здоровьем. Она не умела ходить до пяти лет.

Я спряталась под одеялом в надежде, что никто не услышит мои рыдания. Нет-нет, пусть всё остаётся, как было. Я не хочу ничего помнить. Ведь если бы судьба хотела подвергнуть меня пыткам, разве бы она позволила мне потерять память?

Дорогая дочка, прости, что я не смогла остаться для тебя просто талантливой королевой мюзиклов. Иногда мы совершаем ошибки, которые невозможно исправить. Остаётся только продать свою совесть или вечно гореть в аду. Думаю, мой выбор очевиден.

Заканчиваю первое письмо, которое я написала только для тебя. Прости, что оно получилось таким печальным. Уверена, что в твоей жизни будет больше света, чем тьмы. Твоя мать достаточно настрадалась, чтобы ты, моя единственная дочь, получила в дар счастливую жизнь.

Пока, дорогая. С днём рождения! Сияй.

Глава 4

Ангел и демон

– Давай ты будешь филином с душой демона, а я – твоим ангелом-исцелителем? И во имя жертвенной любви я умру, чтобы спасти твоё злое сердце… То есть дарую тебе воскресение… Правильно я говорю? – кудрявая девочка с сине-зелёными глазами, похожими на штормящее море, невинно поглядывает на задумчивую сестру. И почему-то неугомонной выдумщице кажется, что она размышляет о совершенно обыкновенных вещах. Но Тори не может заставить себя улыбнуться. От фантазий любимой сестрёнки перехватывает дыхание. Девочка боится, безумно боится играть с танцующей Софи в ангела и демона. Сестра с такой лёгкостью кружится в ритме Вселенной, точно вот-вот превратится в птичку и взлетит.

Тори гладит по голове девочку-тростинку с бледным лицом и слегка сжимает её тёплые ладони. Софи – хранительница идей, которые нашёптывает ей ветер. Придумала, что родители подобрали её в лесу, а сама она появилась из слезы плакучей ивы.

– Ты и вправду ангел, – говорит вслух Тори, проводя пальцами по щекам сестрёнки. Она будто бы фарфоровая куколка: такая же идеальная и неземная.

Софи загадочно улыбается и закрывает глаза. Конечно же, ангел. Послана Богом, чтобы дарить людям добро. И однажды её дыхание расколет равнодушие на куски.

– Давай я спасу твою чёрную душу? – Софи перехватывает руку сестры и сдавливает холодные пальцы. Тори невольно вскрикивает.

– Софи, дорогая, придумай что-нибудь подобрее. Мне становится страшно, когда я воображаю, что у меня и впрямь чёрная душа.

– У всех людей… – бормочет себе под нос и рисует в блокноте круги. Ни одна из фигур не получается идеальной.

– Что ты такое говоришь? – Тори прячет озябшие руки в карманах старой куртки. – Разве у наших мамы и папы чёрные души? Разве они злые? – из груди вырывается беспомощный хрип. – А я? Я ведь ещё совсем ребёнок! А дети – самые непорочные существа на земле.

– Не злые, – из рук Софи выпадает карандаш. Она не наклоняется, чтобы его поднять. – Это я слишком… Но как бы это сказать… люди – слабые. Ведь Еву искусил змей… Помнишь, мама показывала картинки? У всех-всех – и у тебя, и у мамы, и у папы – слабые души. Они беззащитны перед искушением.

Ну вот опять этот серьёзный тон и слишком взрослые слова! И где она только научилась так искусно говорить? В свои-то шесть лет! Тори качает головой. Она вообще не хочет ни о чём думать. Девочка мечтает только беспечно носиться по влажной траве. А потом упасть, зарыться в неё носом и, наконец, лечь на спину. Увидеть, как зарождаются звёзды. И всё-таки не может удержаться от предсказуемого вопроса, потому что не знает – высокомерие это или предчувствие.

– А у тебя? Ты сказала, что мы слабые… Но что насчёт тебя?

Софи улыбается, но от этой улыбки почему-то становится жутко и холодно. По коже пробегают разбуженные мурашки. Девочка выпрямляется, откидывает назад длинную каштановую косу и устремляет взгляд в небо. Раскидывает руки в стороны, точно проверяя, не появятся ли за ними крылья. Снова поворачивает лицо к сестре, глядит на неё так, будто видит впервые, и тихо-тихо, едва слышно произносит:

– А моя – на земле мгновение.

Тори хочет что-то ответить, но вместо этого закрывает сестрёнку собой при виде Коли Перунова – соседского мальчугана с рогаткой. Он всегда ходит медленно и плавно, как надменная утка. Вальсирует по тихой глади и тянет длинный клюв к небу. Другие утки летают, а эта?.. Всего-навсего озлобленная завистница.

У Перунова похожий на клюв нос и немного косящие глаза. Правда, светлые, почти совсем белые ресницы скрывают изъян. Смотришь на них – и кажется, что рядом с этим парнишкой вечно идёт снег. Густые брови имеют привычку хмуриться. То и дело недоверчиво приподнимаются или настороженно опускаются, а иногда в гневе сходятся вместе.

Одет он всегда просто: типичный дворовый мальчишка. Запачканная шоколадом тельняшка, закатанные до колен синие штаны с вывернутыми наизнанку дырявыми карманами, а за поясом спрятана рогатка – с такой не шутить, а воевать.

– Пойдём скорее, – шепчет Тори, – сюда идёт нехороший мальчик.

Она его терпеть не может, потому что всегда невольно робеет под прицелом хищного взгляда. Тори закрывает лицо, когда он дёргает её за волосы, но не двигается с места. Она знает, что Перунов издевается над ней не ради забавы, как это делают другие мальчишки-хулиганы. Он напоминает дикого зверя, который ходит на цыпочках, выслеживая добычу, и в конце концов забирает малыша у несчастной матери.

– Привет, близняшки! – зловещее приветствие разбивает тишину вдребезги. Перунов пребольно бьёт оробевшую Тори по плечу. Она вскрикивает, но продолжает защищать любимую Софи и не даёт наглецу к ней приблизиться. Он всё замечает и хмурится, хватает девочку за подбородок и поворачивает к себе её испуганное лицо:

– Чего молчишь? Язык, что ли, проглотила?

Тори отрицательно качает головой. Она упрямо молчит, как будто хрупкая тишина способна спасти печального ангела за спиной. И сейчас девочка тщетно пытается закрыть светлого двойника своим чёрным крылом. «Только не плакать. Ни в коем случае не плакать!» – уговаривает себя, нервно закусывая губу.

– Дурёха ты и плакса! – опрокидывает все её благие намерения Перунов, показывает язык и отворачивается. Но радоваться слишком рано. Мальчишка хватает запястье безмолвной жертвы и приближается к её лицу. Она слышит его опасное дыхание и чувствует запах ментола от жевательной резинки.

– Играть пойдём, а то мне одному скучно, – непривычным, жалобным тоном говорит Перунов. Тори сдаётся, открывает рот и, едва шевеля сухими губами, спрашивает:

– Куда? – голос предательски хрипит.