Угодный богу

– А как же иначе? Но что это за порядки, расскажи, почтеннейший? – попросил Анхот.

– Начну с того, что фараон, будучи лицом жреческого сана, в то же время остается светским человеком и ведет обыкновенную жизнь, не связывая себя никакими ограничениями.

– Ты имеешь в виду обет безбрачия? – Анхот поднял вверх брови. – Но разве ты считаешь, мой дорогой гость, что Атону действительно следует подчиниться по всем законам жречества? Не видишь ли ты в действиях владыки того, что выдает его истинное отношение к Атону? Оно не отличается от нашего. Он же не воспринимает всерьез своего бога и позволяет себе все, что считает нужным. Разве не так?

Раменхаб выслушал собеседника, выпятив нижнюю губу и нахмурив лоб.

Когда же Анхот закончил изливать свою мысль, его гость в задумчивости сделал несколько шагов, а потом сказал:

– Хотя я не вдавался в жреческие законы, меня возмущает, что фараон не думает о том, кому оставит Египет после своей смерти. По древним законам женщина не может править страной, а у царицы рождаются одни девочки…

Анхот пожал плечами.

Раменхаб не унимался:

– Сменить жену или завести гарем фараон не желает, это противоречит каким-то его представлениям о правде, которую он проповедует. Проще говоря, он опять замышляет какую-то подлость. Например, пользуясь своей неограниченной властью, он может объявить наследницей одну из дочерей, прикрываясь именем самозванного бога, а мы будем вынуждены подчиниться. Наше положение серьезно, и мое чутье подсказывает, что если мы, знатные люди Уасета, не вступимся за себя и за поруганных богов, этот человек погубит Египет. Он сеет свою блажь, заражая ею всех, потому что обладает удивительным даром убеждения. Он прекрасно говорит, его превосходно этому обучили! Боюсь, что вскоре произойдет полная подмена ценностей: золота – на песок, а алмазов – на простые камни.

– С чего ты так тревожишься?

Раменхаб хорошенько подумал, прежде чем произнес:

– Фараон начал отвергать атрибуты царской власти. Быть может, он и вправду вскоре захочет спать в лачугах на вонючей соломе. А пока он заменил свой трон…

От этих слов Анхот был готов расхохотаться. Раменхаб выглядел смешным и нелепым, пытаясь раздуть что-то серьезное из пустых предположений.

– И что? – спросил Анхот как можно более равнодушно.

– Повелитель теперь сидит в деревянном кресле, созданном каким-то грязным нищим, которому Эхнатон заплатил кучу золота за его работу. Безумие фараона необходимо остановить!

– Каким образом? Отобрать у него деревянный трон и вновь усадить на золотой? – издевался Анхот, но его гость уже не замечал колкостей и острот.

– Нет, надо идти на город и, наконец, показать, что мы сильны. Я готов собрать войско из преданных людей. Мы заставим фараона считаться с номами, уважать древние традиции и старых богов.

– Прекрасно! – подхватил Анхот. – А еще лучше – разгромить Ахетатон, показав простолюдинам, кто является на их земле истинной властью.

– Правильно! – подтвердил Раменхаб. – И поскольку ты, почтеннейший, первым поддержал мой порыв, я хочу, чтобы ты был рядом со мной, когда мы пойдем на Ахетатон. Мне нужна твоя сила и твои люди.

– О, почтенный Раменхаб! – воскликнул Анхот. – Я бы с радостью, но, увы, мой возраст и частая головная боль напоминают мне о скорой смерти.

– Ты просто не хочешь участвовать, ты трусишь, почтеннейший!

– О нет, – спокойно ответствовал Анхот. – Я не трушу и могу доказать тебе это. Но опасаюсь, что стоит мне только сесть в седло, как я предстану перед Осирисом, который давно поджидает меня в царстве мертвых.

– Ну хорошо, – сквозь зубы процедил Раменхаб. – Я не стану более отрывать тебя от дел и удалюсь, ведь ты так занят!

– О да, почтеннейший! Сегодня я как раз собирался отослать гонцов с различными поручениями.

– Тогда прощай, досточтимый Анхот, – и гость резкими упругими шагами направился к выходу.

Хозяин же поспешил в дом, где сразу вызвал к себе писца и велел начертать следующее: «Любезный зять мой Хоремхеб. Я узнал о возможности скорого выступления знати Уасета на Ахетатон с целью устранения фараона и подчинения власти воле номов. Проверь мои слова и действуй по твоему разумению. Анхот, твой отец».

Послание было составлено на аккадском языке, и один из верных гонцов уже через несколько минут отправился в путь, чтобы в считанные дни доставить письмо по назначению.

Египет. Ахетатон.

Тутмес заканчивал скульптурный портрет Эхнатона, и теперь это уже не была работа по памяти, фараон позировал ваятелю. Но он не сидел неподвижно, как это принято, а прохаживался по комнате, то и дело подходя к столу, заваленному папирусами, и что-то записывал. Повелитель занимался сочинением одного из посвящений Атону, и поэтому скульптор не гремел инструментом и не стучал по камню – он просто следил за фараоном, а тот, казалось, ничего не замечал, поглощенный только тем, что его в этот момент волновало больше всего.

Наконец Эхнатон завершил свое сочинение, записал последние мысли на папирус и повернулся к ваятелю, скользнув по его фигуре с таким видом, точно вернулся из какой-то иной реальности. Тутмес попытался уловить это неустойчивое выражение глаз своего повелителя, которое тут же бесследно сошло, словно вода с камня.

Эхнатон едва заметно улыбнулся ему:

– Тутмес, я увлекся. Не сердись, если я отнял у тебя время. Мне показалось, что ты ушел, и я был один. Почему ты перестал работать? Я помешал тебе?

– О нет, почтеннейший повелитель! – отвечал скульптор. – Я наблюдал за тобой, когда ты был увлечен и напоминал отрешенного. Я хочу передать не только абсолютное сходство, но и то излучение, которое исходит от тебя, ослепительный фараон.

– Ты начинаешь мне льстить, достославный Тутмес, – произнес владыка, занимая место в плетеном кресле без ручек. – Ослепителен лишь мой отец Атон, сияющий на небе.

– О, фараон, позволь мне возразить, – настаивал скульптор. – Я часто смотрю на людей и заметил, что всякий несет в себе некое скрытое солнце.

– Ты преувеличиваешь.

– Нет, могущественный! Только это светило проявляется по-разному и не для каждого может просиять. Замечал ли ты, мой повелитель, что ночью нет абсолютной темноты? Так нет и людей, не излучающих света. Пусть лучи их слабы и не могут сравниться с солнцем или луной, но они светятся. Это добрые мысли освещают ночь зла и невежества. Чем больше хорошего несет в себе человек, тем светлее он, тем ближе к солнцу. Случается, что сам смертный так сияет, что уподобляется Атону на небе, и другие люди, которым он дарит свой свет, начинают сиять так же ярко, как и тот, кто зажег в них искру добра. Ты ведь замечал, повелитель, что предметы, находящиеся под солнцем, отражают его свет, тогда как располагающиеся в тени кажутся мрачнее безлунной ночи? И я скажу, что для Египта именно ты, могущественный фараон, а не Атон – истинное солнце, дарящее надежду на доброту и справедливость. Кто зажег в тебе такой слепящий свет, мне неизвестно, но ты заражаешь им, заставляя отдавать душевные силы тем, кто в этом нуждается. Множество людей излучают свой маленький внутренний огонек, но как сравнить его с потоками лучистых замыслов и светлых дел, которыми ты наполнил Ахетатон и весь Египет? Наверное, этот свет можно ощутить и на другом конце страны, потому что ты хочешь счастья для своего народа и веришь, что только человек, а не старые боги и не Атон способны на это. Ты возразишь мне, могущественный, но я поясню свои слова. Ведь ты, обращаясь к солнцу, поешь гимн человеку, ибо внутри каждого из нас живет бог, который излучает тот самый свет, который виден опытному глазу. Он – в каждом. Этого бога ты назвал Атоном и поместил на небо, а в действительности он горит в твоем сердце, и этот свет – свет настоящего бога.

Эхнатон выслушал скульптора с тем непроницаемым выражением лица, которое было свойственно ему, когда он не желал показывать, что у него в душе.

Дождавшись окончания пылкой речи Тутмеса, он спокойно сказал:

– Ты человек другой страны и тебе простительны ошибочные взгляды. Быть может, ты угадал и мое представление о людях и богах, но не обольщайся, потому что ты высказал мнение, вступающее в противоречие с новой религией Атона.

– О, мой фараон! – воскликнул Тутмес. – Я не оспаривал учение, я объяснил сущность работы ваятеля, проникновение в человека.

– Да, ты скульптор, достославный Тутмес, – продолжал Эхнатон. – И своим искусством ты сделал то, что не было под силу никому. Ты пытлив и наблюдателен, твое чутье проникает так глубоко, что порой кажется, – ты способен видеть насквозь. Это редкое качество. И ты человек необыкновенный. Но ты считаешь, что Атон находится не на небе, а в сердце каждого смертного, а это не так. Если я объявлю, что бог внутри человека, разве мне поверят, разве не поднимут на смех мои слова? Легче поверить в божество на небе, чем найти хорошее внутри себя и ценить его, и воспитывать, и взращивать то божественное, что дано человеку от рождения. Людям нужно все попробовать на зуб, чтобы убедиться в существовании чего-либо. Но что такое бог и кто видел его? Ведь если единицы получили это право, то остальные должны довольствоваться их рассказами. Вот и придумывают символы, которым возносят молитвы и которых почитают за истинных богов. А ведь в сущности любое чувство неуловимо и можно подвергнуть его сомнению, ибо оно подобно невидимому богу, чье влияние можно не ощущать до того самого момента, когда оно станет слишком очевидным. А солнце видят все, потому-то оно и стало главным божеством, – Эхнатон остановился и взглянул на Тутмеса. – Это для твоей работы уже несущественно.

– Напротив, – возразил скульптор. – Ты открыл мне то, что я неоднократно пытался осмыслить. Значит, мой повелитель, ты веришь в бога внутри людей?

– Зачем верить в очевидное? – спокойно отвечал фараон. – Но это только часть того великого, что мы называем богом. Люди – его составляющие.

– Ты говоришь о необыкновенных вещах! – Тутмес не мог удержаться от восторженного возгласа. – О, фараон! Признайся, что ты – один из посвященных! Ты видел бога?

Эхнатон ответил не сразу:

– Зачем говорить о том, что не вызывает сомнений? Не обязательно видеть бога, вполне достаточно его ощущать и слышать его голос, чувствовать на себе его пронзительный взгляд, скрытый за блеском солнца. Скажи, Тутмес, веришь ли ты в существование звезд? Ведь ты не трогал их руками, не проверял на вкус. Означает ли это, что их нет?

– Они каждую ночь зажигаются на небе, – ответил Тутмес, чуть помедлив.

– А если бы ты находился в помещении, где нет окон и выхода, ты бы продолжал утверждать, что они существуют?

Тутмес засмеялся:

– Конечно, фараон, это ведь очевидная вещь, и никому не придет в голову это оспорить!

– А бог… – Эхнатон задумался. – Боюсь, когда-нибудь найдутся люди, не желающие прислушиваться к своему внутреннему миру, к совести и доброте, к частице великого бога, заключенного в глубине человеческого сердца. Как жаль, что только страх способен надежно удерживать людей от падения в бездну жестокости и лжи. Жрецы знали это и умело использовали несовершенство человека. Но я не хочу угрожать и запугивать, ибо каждый должен думать и выбирать, что ему дороже – звероподобные идолы или сияющий диск солнца.

– О, повелитель! – восхищенно вскричал Тутмес. – Ты рассуждаешь, как великий мудрец! И я вижу, ты имеешь право называться фараоном не только по рождению, но и в силу своего рассудка.

– Как ты посмел, Тутмес? – невозмутимо сказал Эхнатон. – Ты уподобился льстецам-аристократам. Но в твоих словах, – добавил он, подумав. – Нет жала лжи и подобострастия. Ты чрезвычайно искренен и порывист, Тутмес, и высказался крайне необдуманно.

– О фараон, я вновь заметил в твоих глазах тот блеск, который озарен Атоном, и я хочу запечатлеть его в скульптуре, – поспешно проговорил ваятель.

– Что же мешает тебе., почтеннейший?

– Мне необходима твоя помощь, повелитель.

– Я должен помогать тебе? Чем же? – Эхнатон был удивлен.

– Расскажи мне, повелитель, о том, что волнует твое сердце, что заставляет размышлять и отнимает сон. А я в это время буду работать. Не остановит ли мой стук течения твоих мыслей?

– Отчего же? Но все не так просто, – Эхнатон покачал головой.

– Если я зашел слишком далеко, я прошу меня простить, – начал Тутмес, но фараон жестом пресек его дальнейшие излияния, резко встал и подошел к столу.

Там он выбрал папирус и вернулся с ним на прежнее место напротив скульптора.

– Ты просил говорить о том, что меня волнует? Вот то, о чем я хочу побеседовать с тобой. Ты можешь работать, мне это не будет мешать.

Тутмес послушно взял инструменты и приготовился слушать.

Сначала фараон о чем-то думал, потом неторопливо начал:

– Скажи мне, Тутмес, что самое долговечное в мире? Что преодолевает время и способно передать память об ушедших?

– Возможно, искусство, – робко предположил ваятель. – Камень, к которому прикасалась рука мастера, живет вечно.

– Искусство? – повторил фараон, а затем добавил. – И здесь ты прав. Но существует нечто, называемое мудростью древних, и именно оно, заключенное в этих папирусах, хранит для грядущих память о прошлом.

Он развернул свиток и принялся читать древние иероглифы, нарисованные за несколько столетий до его рождения, и по мере углубления в чтение лицо Эхнатон начинало озаряться тем внутренним свечением, которое так стремился уловить и передать Тутмес. Скульптор принялся работать, стараясь издавать меньше шума, но, казалось, даже гром не был способен оторвать Эхнатона от мысли, заключенной в папирусе и жгущей огнем разум фараона.

– «Они не воздвигали пирамид

Из меди и не строили надгробий.

Имен их память камня не хранит,

Детей у жен их не было в утробе, – читал он. -

Но есть от них писание – наследство,

Оставленное ими в поученьях:

Бессмертное божественное средство,

Свет мудрости в древнейших изреченьях.

Дома и двери созданные пали,

Жрецы заупокойных служб исчезли,

Покрыты грязью памятники стали,

Забытые гробницы рты разверзли.

Но имена их помнят книги эти,

Написанные ими, пока жили,

И знать, кто написал их, будут дети

И согнутые жизнью старожилы.

Угаснет человек, истлеет тело,

Все близкие сойдут с лица земного,

Но вечное писанье не истлело,

Заставив об ушедших вспомнить снова –

Устами тех, кто передаст его в уста другие.

Они сокрыли волшебство от глаз людей.

Но наставлений их жемчужины драгие

Читают и в мельканье новых дней.

Они ушли от нас в места иные,

Где им приют дает блеск звезд златых.

Их имена исчезли вместе с ними,

Но свет писаний заставляет вспомнить их».

Некоторое время фараон сидел, погруженный в свои мысли. Он ничего не замечал вокруг. Тутмес торопливо работал, стараясь не упустить ни одной детали в этом лице, так сразу изменившемся под воздействием внутреннего света. Расширившиеся глаза с гигантскими зрачками казались горящими факелами, а разгладившиеся морщины делали фараона моложе на два десятилетия. Что-то неуловимое, может быть, игра теней, в один момент сделало Эхнатона восхитительно красивым, и Тутмес был поражен. Он вдруг увидел то, что всегда видела в фараоне царица Нефертити, и это казалось ваятелю настоящим открытием. Он невольно залюбовался своей моделью.

А повелитель в этот момент обратился к нему:

– Скажи, почтенный Тутмес, нужна ли память мертвому человеку?

– Я не понимаю тебя, владыка, – не отрываясь от дела, ответил ваятель.

– Я говорю о той памяти, которую так стремятся оставить о себе все правители Египта. Они губят человеческие жизни на возведении немыслимых сооружений. Но разве это будет важно им, когда они покинут наш мир и сольются с мертвыми? Ты можешь мне сказать, что и я возвожу храмы и дворцы, строя города руками бесправных и беззащитных. Но так ли обстоит дело в действительности?

– О, повелитель, никто не обвиняет тебя в том, что ты построил Ахетатон. Напротив, ты осчастливил многих. Люди славят тебя за новый город и за свободу от жрецов.

– Вот! – громовым голосом воскликнул Эхнатон. – Ты сказал, что люди радуются освобождению от жрецов, а не от жестоких богов; славят меня не за справедливого бога, а за новый город, где они обрели приют и смогли зарабатывать на жизнь. Это и есть людская сущность! И мне, боюсь, не исправить ее!

– Но, повелитель, – возразил фараону Тутмес, не отрываясь от работы. – Народ понял различие между богами и жрецами, их слугами, и за это тебя будут помнить вечно!

– У них, возможно, свои представления о счастье и о боге, – сказал Эхнатон, стараясь казаться равнодушным. – Люди больны своей бездумностью, которая уподобляет их животным. Свободу от жрецов они почитают за счастье. Но это только начало, за настоящее счастье нужно бороться, – глаза фараона горели и, казалось, под этим взглядом воспламенился бы камень.

Эхнатон смотрел за окно на гладь бассейна и выглядел бесконечно одиноким, точно пребывал один во вселенной.

Неожиданно, без сообщения слуги, в комнату быстро вошел Хоремхеб, мельком взглянул на Тутмеса и остановился перед фараоном.

– О, могущественный владыка Обеих Земель, – сухо сказал он. – Я осмелился войти к тебе, не дожидаясь, пока ты освободишься, но ко мне только что прибыл человек с посланием от моего тестя, знатного нома Анхота.

– Что случилось? – не выражая недовольства и вообще ничего не выражая, кроме спокойного равнодушия, спросил Эхнатон.

– О, повелитель! Необходимо собрать войско и сегодня же отправиться в бывшую столицу, проверив все на месте.

– Что случилось? – вновь повторил фараон.

Хоремхеб искоса взглянул на скульптора, ни на миг не прерывающего работу, и, подумав, ответил:

– В Уасете знать поднимается против тебя, повелитель. Она хочет силой заставить фараона действовать в угоду ей. Мой тесть сообщает об этом.

Тутмес перестал стучать и тревожно посмотрел на военачальника.

Эхнатон же, не изменившись в лице, в течение нескольких мгновений обдумывал услышанное и повелел:

– Отправляйся.

Хоремхеб молча поклонился и вышел прочь.

Взгляд фараона оставался невозмутимым.

Вечером того же дня Тутмес после занятий провожал Халосета до ворот. На огромном дворцовом дворе им повстречался главный скульптор Юти. Халосет низко поклонился ему в знак приветствия, прижимая к груди правую руку. Тутмес и Юти обменялись легкими поклонами.

Когда молодой человек вышел за ворота, а ваятель отправился в павильон-мастерскую, думая продолжить работу над портретом фараона, он вдруг обнаружил Юти на том же самом месте, где его повстречал давеча. Удивление Тутмеса было тем сильнее, что главный скульптор, как известно, никогда не стоял без дела. Он настолько был занят заказами, что его порой даже трудно было отыскать.

Но теперь он преграждал Тутмесу путь и, казалось, хотел о чем-то говорить. Пришлось замедлить шаг. Как только ваятель сделал это, Юти немедленно подошел к нему и, ступая с ним в ногу, проследовал рядышком до самого павильона.

– О, досточтимый Тутмес, позволительно мне будет узнать, кто этот юноша, что покинул дворец?

– Это мой ученик, – невозмутимо отвечал ваятель.

– Он сын кого-нибудь из мастеров? Я что-то не узнаю его…

– Нет, хотя ты и мог видеть его раньше; он родился в семье ремесленника.

На некоторое время воцарилось молчание. Казалось, Юти стремился осмыслить услышанное.

Наконец он произнес:

– Я хочу задать тебе еще вопрос, почтеннейший.

– Я слушаю, достославный Юти.

– Разве этот юноша с детства постигал наше ремесло с каким-нибудь именитым мастером?

Тутмес пристально взглянул на главного скульптора, уже понимая, о чем будет разговор:

– Нет, почтеннейший.

На этот раз пауза оказалась длиннее предыдущей. Юти что-то основательно обдумывал.

– Скажи, уважаемый Тутмес, что заставило тебя взять учеником человека, которого нельзя ничему научить, кто безнадежно упущен для искусства?..

– Почему ты так уверен? – возразил скульптор. – У юноши прекрасная память, хорошая наблюдательность и твердые руки, приученные к кропотливой работе.

– А сколько ему лет? – задал встречный вопрос главный скульптор.

– Девятнадцать. Это что-то меняет?

– О! Он еще старше, чем я думал! – воскликнул Юти. – Конечно, тебе, досточтимый Тутмес, молодому человеку, у которого нет опыта работы с учениками, тебе все одно, сколько лет этому юноше. Ты хочешь учить и ты учишь. Другое дело, чему ты сможешь научить и не разочаруешься ли, когда увидишь, что твой самоотверженный труд не приносит плодов? Ведь ты, мой друг, во всем будешь обвинять себя, потому что это твой первый ученик, тебе не с кем его сравнить. Ты потеряешь веру в собственные силы, тогда как этот юноша не потеряет ничего. Даже, наверняка, что-то возьмет от тебя. Ведь ты величайший мастер!

– К чему ты клонишь, почтеннейший? – Тутмес начинал раздражаться.

– Пока не поздно, оставь эту затею. Если тебе необходимо кого-то учить, возьми достойного юношу, у которого есть опыт в ремесле, или мальчика из семьи ваятеля. Это будет гораздо плодотворнее. Поверь мне.

– А если этого ученика мне поручил сам фараон? – спросил Тутмес, в упор глядя на собеседника.

Юти выдержал его взгляд и мягко улыбнулся:

– Поручить можно все, что угодно. Но это не значит, что выбор фараона всегда верен. Разве повелитель владеет нашим искусством и способен разбираться в тонкостях ремесла?

– Ты подвергаешь сомнению волю фараона? – рассердился Тутмес.

– Зачем же? Я лишь хочу предостеречь тебя, объяснив тщетность твоей затеи с этим юношей.

– Почтенный Юти, – начал скульптор. – Не утруждай себя красноречием, ибо мне знакомо это древнейшее мнение, которое ты только что изложил. Принято считать, что не получится скульптора из того, кто родился не в той среде, и, уж тем более, из того, кто поздно приступил к учебе. Так ли это?

– Да, и я настаиваю на этом, потому что еще не было противоречий вековым наблюдениям.

– Ты, почтеннейший, проверил каждого скульптора Египта? – Тутмес хитро взглянул на ваятеля.

– Я не занимаюсь изысканиями. Истина видна сразу, и она такова, что из людей, подобных твоему ученику, не выходит больших мастеров.

– Значит, ты считаешь, это невозможно?

– Я убежден! – Юти гордо вскинул голову.

Тутмес сделал вид, что озадачен.

– Что же мне теперь думать о себе, почтеннейший? Как воспринимать твои слова на мой счет?

– Какие слова? – не понял тот.

– Совсем недавно ты назвал меня величайшим скульптором, а только что убедил, что я никак не могу быть большим мастером.

– Что-то я не понимаю твою речь?

– Дело в том, – с расстановкой начал Тутмес. – Что я не отвечаю правилам, выведенным в вашем мире. Мало того, что с детства рядом со мной не было никого, кто обучал бы меня по-особому мыслить, но и ремеслу я начал учиться настолько поздно, что ты никогда бы не взялся за это гиблое дело.

– Я… – Юти подыскивал слова, а Тутмес продолжал:

– Хвала тому, что я, ища Египет, был заброшен в совершенно другие земли, где и постиг тайны мастерства. Случись мне оказаться в вашей благословенной стране раньше, никогда не дождаться бы мне милости от почтеннейшего Юти, как не смог добиться твоего снисхождения этот юноша, что просил тебя стать его учителем еще пять лет назад. Кто знает, что бы сейчас он уже умел, не откажись ты тогда…

На лбу главного скульптора появились морщины. Он вспомнил, о каких событиях рассказывает Тутмес. И он, безусловно, вспомнил все: мальчишка, кубарем катающийся по полу, сцепившись с Беком, его настойчивая просьба научить его ваянию… Юти стряхнул с себя груз навязчивых картин, вставших перед ним, и сделал вид, что не понял, о чем говорил Тутмес.

– Я вижу, ты желаешь показать, что не помнишь мальчишку? – бесцеремонно произнес скульптор. – Действительно, время упущено, и теперь уже не столь важно, вспомнишь ты это или нет. Я же, в свою очередь, сделаю все, чтобы воспитать из Халосета настоящего мастера, – с этими словами Тутмес прибавил шагу и почти бегом влетел в мастерскую.

Юти некоторое время оставался на месте, а затем крикнул вдогонку Тутмесу:

– Он все равно не добьется высокого положения среди скульпторов! Он не получит признания! Это закон!

И сказав так, отправился в обратный путь, ни разу не оглянувшись на павильон, в котором скрылся упрямец Тутмес.

Египет.

Наваленное грудами на полу золото сдержанно поблескивало в свете мерцающих факелов, расположенных возле кучки сидящих в кружок людей, чьи головы покрывала непрозрачная ткань.

– О, великий Амон-Ра! – начал было один из присутствующих, но другой, сидящий напротив него, тут же прервал его резким тоном:

– Что за надежда на Амона! Наш путь – не молитва, а действие! = из-под покрывала блеснули злые глаза. – Если до сих пор в этой стране у власти находится спятивший, то только потому, что жрецы Амона забились по норам и заняты молитвами.