Записки врача скорой помощи

В салоне тесно, даже распрямиться не каждому удается, какое уж тут обрезание пуповины, какая санитария! Так, перевязать, помазать йодом, где надо, уложить младенца матери на живот, укрыть, чем есть, и дальше ехать с сиреной. Поэтому лучше уж дома родить, если есть риск не успеть до роддома. Одно время, очень недолго, на станции были две специализированные акушерские бригады, на них работали врачи с большим опытом роддома и гинекологии, которые знали, откуда дети берутся. Но все пропало с «перестройкой». Да и эти бабы-дуры тоже виноваты. Господи, как только не тянут! Одна сидела посреди кухни на табуретке 40 минут, чтобы не родить, потому что скорая до ее деревни едет 25 минут. За это время можно было два раза до роддома доехать. Она с утра ребенка в школу отправила, второго – в садик, потом заперла сарай с гусями, потом ключ положила, куда надо, потом позвонила мужу на работу, что все в порядке, потом мы все разделись снова, приняли ее третьего, обработали пуповину, родили и завернули в пакетик плаценту, заполнили карту в планшете, потом подкатили носилки на колесиках, уложили всех и поехали, с Богом помолясь, в роддом. Трое детей теперь, можно смеяться. Роды, кажется, последний повод остался, куда посылают первую освободившуюся бригаду, они же и были причиной появления всей медицины.

Глава 63. Наркотики

Наркотики на скорой помощи – наиглавнейшее лекарство. С утра, получая сумку и другое оборудование, расписываешься за коробочку, в которой лежат несколько ампул наркотиков и «сильнодействующих средств» на марлевой подушечке. Каждую стекляшку надо переписать с названием и номером в журнал, спрятать где-то в карманы и застегнуть замок, чтобы не потерять. Если потеряешь, то затаскают по наркокомиссиям, получишь выговор, штраф, и с работы, скорее всего, придется уйти. А там всего-то 5–6 ампул, но наркоконтроль же тоже кушать хочет. Наркотики скорой помощи нужны. Инфаркты, переломы и много чего еще по инструкции лечат наркотиками, даже если скорая приезжает через три часа. Потом каждую ампулу надо списать в карте и написать рецепт с подписями начальников, потом поехать на станцию, где есть специальный бетонированный с решетками и сигнализацией кабинет, и поменять пустую стекляшку на новую ампулу и расписаться в трех журналах, где будет записан врач, ФИО и диагноз пациента. Вот такие страсти.

В 80-х годах все было проще. Был такой повод «онкобольной» или еще «каузалгический синдром». И мы приезжали к ним домой и ставили наркотик днем и ночью, и это было разрешено. Потом они получали обезболивающие в поликлинике, но пока оформляли для этого кучу справок, их лечила скорая. Это было гуманно. Потом появился наркоконтроль и навел порядок. А то слишком много наркоманов скорая помощь развела.

Глава 64. Ожоги и травмы

Автомобиль скорой помощи вспыхивает и сгорает за 4 минуты – весь, до рамы. Однажды загорелся РАФ, детская реанимация, как раз напротив цирка. Успели остановиться, выскочить из машины и услышали, как взрываются кислородные баллоны, три. Так мне рассказывала Тося, фельдшер той бригады, а я ей верю. УАЗ горит дольше, но ярче. Пламя до трех метров высотой, в темноте вид неописуемый. Это я видела сама. Мы освободились с вызова на Московском, когда по рации услышали, что на Тухачевского загорелась бригада. Через 8 минут мы подъехали к Комсомольскому парку, а там уже было бригад 10 скорой помощи и подъезжали еще другие. Оказалось, что они столкнулись с такси и сразу вспыхнуло под капотом в кабине. Врач вылетела от удара на газон без сознания, без волос на голове, потому что они тоже сгорели мгновенно, водитель убежал куда-то, и его нашли только через три дня, а фельдшер сумел открыть заднюю дверь и выпрыгнул из салона. Теперь он стоял и смотрел на столб огня. Пациентов в машине не было. Это было 31 декабря, год не помню. Врача, конечно, вылечили, волосы отрасли через полгода. Повезло.

Еще я видела, как сгорает троллейбус. Остается черный железный каркас с пустыми черными окнами. В абсолютно безлюдном месте мы ехали днем на автозаправку на Щетинкина по Карболитовской и вдруг увидели этот каркас: уже не дымилось. Вдруг водитель говорит: «Там кто-то лежит». Метрах в тридцати от троллейбуса на зеленом газоне лежал совершенно черный обугленный водитель троллейбуса, совершенно один, в шоке, но живой. Тогда на Карболитовской еще не было губернаторского рынка, было только здание Заводского РОВД. Скорее всего, они в РОВД все это видели и позвонили в скорую, но из здания никто не вышел, чтобы потушить горящего человека. А может, и не видели. Мы только успели открыть сумку, и подъехала наша бригада реанимации. В то время реанимация ездила быстро. У троллейбуса ведь нет двери слева, водитель может выйти только через переднюю дверь для пассажиров, но сначала ее нужно открыть, а если это случилось на ходу, то еще и остановить троллейбус или выпрыгнуть в окно. В общем, это как в танке.

Когда поднимаешься по лестнице, знаешь о вызове несколько слов. Вот дают вызов: «Ожог или травма руки». Подходим к квартире и жмем на звонок, звонок работает. Выскакивает такой мужичок метр с кепкой, трясет перебинтованной рукой и говорит: «А, вы на кнопку нажали! Я забыл сказать, что меня этот звонок током ударил, чтобы вы не трогали его, вот ожог, а еще я упал, сознание потерял, только сейчас очухался. Я сейчас звонок отключу». Ну, в общем, да, у пациента электроожог – вход на кисти, выход на ноге. Вот такая неожиданность бывает. С тех пор я на эти кнопки не нажимаю, стучу в дверь. Что дальше было? Увезли в кардиологию, тактика такая при ударе током. Удар электрическим током может вызвать остановку сердца в течение суток.

Глава 65. Инсулиновый шок как память о советской психиатрии

Что, прямо-таки и жили одним днем и работой? Совсем ни о чем не мечтали?

Не помню, хоть убей. Вероятно, да, мечтали попасть на остров, побыть Робинзоном Крузо, или удачно победить бывших фашистов, или стать врачом. Никто не мечтал изменить свою жизнь, уехать в Америку. Иди учи уроки, закончишь школу, институт, получишь квартиру на работе. Нет, мы были рационалисты. Сдать все экзамены и получить диплом – не мечта, а реальность. Есть только миг, за него и держись. Даже мечты Золушки были нам непонятны и неинтересны, разве что ее розовое платье.

В союзе был один герой – Штирлиц: полагалось им восхищаться и мечтать совершать такие же подвиги.

Было, конечно, семейное предание о прадедушке, который сбежал на Цейлон после разгрома Туркестанского правительства, но мы в то время считали, что прадедушек не бывает. Есть только дед – он преподает физику и работает директором школы в татарской деревне. Другой дед умер сразу после фронта. Прадедов не бывает.

А Цейлон – это далеко, и нет туда дороги для советских детей. Есть только цейлонский чай, и тот индийский. Представить прадедушку в компании женщин в блестящих сари с золотыми браслетами и черным конфетти между бровей – это совсем уж сказочно, хотя Индия в то время была бхай-бхай. В магазинах можно было купить открытки с женщинами в сари и во всевозможных золотых украшениях, а у соседей на комоде стояли две куклы в индийских народных костюмах, так что про Индию мы все знали.

Мечтать найти клад или откопать Хоттабыча – за это можно было и в психбольницу загреметь, если попытаться сделать это в жизни, а не в библиотеке. В психбольнице ты получишь диагноз на всю жизнь и лечение инсулиновым шоком. Страшное зрелище – инсулиновый шок, нам показывали на практике в институте.

Однажды я нашла на пляже на Обском море камень с дыркой размером с копейку, повесила на цепочку и на шее носила. Это же куриный бог – на удачу, как пятак под пяткой. На первой же медкомиссии меня послали к психиатру с этим камнем на шее. В то время нельзя было быть странным, хотя потом союз развалили именно нестранные, комсомольцы и коммунисты.

У психиатрической бригады нет ручек в салоне автомобиля. Пациент не сможет сам открыть дверь и выпрыгнуть из машины на ходу. Ручку носит фельдшер в кармане. Надо мне тоже снять ручки с окон. В новой квартире слишком большие окна, слишком низкий подоконник, даже для взрослого. Окна выходят на запад, и бывает такой шторм, что сдует и улетишь вместе с камерой. Поэтому мы не распахиваем окна, открываем только на проветривание. Окно в Европу.

Глава 66. Про мать и дочь

Был такой вызов, который размазывал любого из врачей на несколько часов, после которого руки тряслись. Такая «сорокопятка» на бульваре Строителей. Там жила семья: мать и дочь. Дочь была помешана на уходе за «мамочкой», даже бросила ради этого работу, женихов, друзей, перестала смотреть на себя в зеркало, хотя мамочка еще была довольно шустра и лет ей было не больше 70. В общем, мама с утра и до вечера твердила, что сегодня, вот-вот, умрет, причем она выдумала слово «уйду», с этим просыпалась, с этим засыпала и храпела на весь дом.

А потом требовала вызвать скорую, раз пять подряд. И тут она строила тупик для скорой. Первая скорая ее не удовлетворяла, потому что через 20 минут давление еще выше стало, 150, а для нее это смертельно, потому что это ее особенность. Вторая скорая, третья, а потом уже по алгоритму обязательная госпитализация, а она не поедет ни за что и расписываться не будет, не будет, и все. И так каждый день. И дочь уже в слезах умоляет «сделать хоть что-нибудь». Я видела, что она и страдает за старуху, потому что верит в старухины страдания, и страдает из-за того, что та ей покою днем и ночью не дает, и что перед скорой извиняться приходится, и что замуж так и не вышла, и вообще за весь мировой бардак.

Но видели бы вы, как эта же дочь разъярилась, когда я ей сказала, что тут скорой делать нечего, подумаешь, давление 140, у нее это каждый день бывает, пора привыкнуть, пить таблетки. Выступила единым фронтом, как цепной пес, вполне искренне, как «путинские бабки». Да, они еще придумали, что у старухи вообще на все аллергия. Старуха лежала, жирела, а дочь трепетала. Никто из них не был плохой. Это была пищевая цепочка.

Ни одна из них не могла выйти из-под контроля, заниматься своей судьбой.

Но у человека немного выбора. Обычно три пути: уйти, остаться или умереть сразу. Поэтому все так сложно.

Из этой пищевой цепочки «мать и дочь» по логике первой должна была умереть дочь как слабейшее звено. Она и умерла первой, от онкологии. Не помню, что дальше было с этой старухой, но скорую она больше не вызывала и об аллергии не вспоминала. Вообще забыли о ней все.

Глава 67. Про морг

Так вот – про морг. Как студенты падают в обморок в морге и бросают мединститут. Это раньше, при царе, студентов сразу вели на вскрытие в морг, а сейчас обучение щадящее. Есть предмет «анатомия» на первом курсе. Там изучают кости и другие детали. Чистые, промытые, много раз побывавшие в руках студентов человеческие кости с отверстиями для сосудов, бугорками и бугристостями лежат в учебной комнате. Еще иногда дежурные приносят на носилках из подвала части тел. Они серого цвета, похожи на мокрые мумии, только жировые ткани остаются желтыми. В подвале их хранят в больших ваннах с растворами с очень едким запахом, который не дает им портиться. Анатомия – очень сложный предмет, много зубрежки, латинских названий, два года сплошных мучений для студента института.

А собственно морг, где вскрывают трупы людей, определяют причину смерти, появляется на последних курсах. Когда уже поздно отказываться от мединститута. Ведь ты сдал анатомию, четыре сессии, два года каторги, черт побери!

Да, морг вызывает ужасные чувства, целую смесь. Привыкнуть к нему невозможно. В морге стоят такие белые столы, как обычные ванны с отверстием для слива, наверное, и пробка есть на цепочке. И над столом смеситель с водой и душевым шлангом. Только края у этой ванны невысокие, сантиметров пять, поэтому и называется «стол». Для меня амой большой загадкой всегда было: куда потом попадает эта жидкость из ванны-стола? Впрочем, наверное, как-то это все устроено.

Старые преподаватели в морге, кажется, только потому и не бросают это дело, что у них есть возможность постоянно общаться со студентами, молодыми, живыми и свежими. Это отвлекает от той работы, которая, как и любая другая работа, становится рутиной.

Первый урок всегда посвящен этике. Вот лежит на столе-ванне голый труп на спине. Это еще почти человек. Он вчера был живой. Мы не знаем, может быть, он еще и сейчас что-то слышит. Поэтому надо вести себя в зале прилично, не орать, не смеяться, не шутить над ним, не дергать за руки, не делать селфи, даже истерически. А теперь, не торопясь, осматриваем его детально, сантиметр за сантиметром, заглядывая в каждое отверстие и записывая все в протокол. Вот синяк на запястье – след от наручников, вот ссадины – следы сопротивления при изнасиловании, вот странная татуировка. И так далее.

А теперь берем обычный скальпель и делаем разрез от подбородка до лонной кости. Кто хочет сделать разрез?

Вот тут уже появляется студент, который хочет и будет все делать сам за всю группу. Обычно такой всегда один на группу. Никого не заставляют делать это насильно, можно только смотреть, а потом сдать экзамен или получить автомат, если не было пропусков.

Запах, конечно, в морге ужасный, и ничего с ним сделать нельзя. Вот в углу лежит труп с пожара, черный, в позе боксера. Вот на столе стекает огромный утопленник. Приемное отделение заставлено железными каталками, старыми, избитыми, на каждой голые трупы в разных неудобных позах, старые, молодые, толстые, худые, синие, желтые, бледные, красные, с бирками. Чаще трупов больше, чем каталок.

Санитар с журналом регистрации. Санитары надолго не задерживаются, приходят ради большой зарплаты или чаевых, а все равно бросают это дело. У них же еще в обязанность входит вскрывать череп электропилой. Это последний этап вскрытия, когда в зал входит санитар с электропилой и спиливает черепную коробку.

После морга почему-то всегда хочется есть, прямо чувство голода появляется. Адреналин и кортизол вызывают голод.

И да, обморок был и в моей группе – у беременной студентки.

Глава 68. Заключительная, но это еще не всё

И вот уже выстроился план книги, и написано много, а время еще есть, и прошлое не уходит из головы. Время, когда вы все были живы, всегда будет лучшим временем. И не только потому, что вы все были живы. Еще и потому, что белое было белым, а черное никто не называл темно-белым. В любой истории должен быть свой хеппи-энд. Герои, которые остались живы, должны пожениться и плыть на корабле в солнечный мир по спокойному морю под музыку без всякой грусти. Не должен положительный герой лежать застреленный бандитской пулей на последней странице. Где-нибудь потом, но только не на последней странице.

Все, что сохранилось в памяти, несет на себе отпечаток эмоциональности. Это либо ярко выраженные страдания, будь то до слез замерзшие ноги по дороге до больницы шахты Северной или трагическая смерть пациентки на глазах у мужа, либо ярко выраженный восторг от правильного диагноза или искренней благодарности родственника пациента. Среднего нет, и не приходит в голову такого, чтобы это было похоже на киношного правильного, всегда уверенного в себе профессора Преображенского. Скорее, доктор Живаго продолжает свой бесцельный путь.

Вряд ли может врач достигнуть той степени эмоциональной тупости, нирваны, когда уже ничто не способно вывести его из равновесия, ничто не удивляет.

Ведь способности пациентов, да и людей вообще не ограничены. Когда кажется, что уже все было и больше ничего интересного в жизни не осталось, обязательно выйдет из толпы кто-нибудь и достанет из кармана нечто поразительное, невиданное, что и словами не выразить. В таком случае необходимо на секунду остановиться и обратить свой взор на пройденную дорогу, даже на начало пути, как там все было, и спросить себя: «Это положительная динамика или отрицательная?» Или: «Это уже конец или начало апокалипсиса?»

Коротко говоря, я хочу ответить на многострадальный упрек всем врачам: «Вы знали, куда шли». Сказать, что врач – тоже человек, а не камень. И если врачу нужно, чтобы в мире был хоть один человек, который никогда не упрекнет его в том, что он врач, и утешит, то я – этот человек, который не упрекнет. Однако беседа наша затянулась, уже поздно, мы устали, нам всем пора по домам.