Записки врача скорой помощи

40 человек – врачей и фельдшеров – умерло за последние 20 лет. Средний возраст людей в списке – 53 года. В этом нет никакой логики, в смертях этих медицинских работников. Все они регулярно проходили медицинские осмотры, были допущены к работе в тяжелых условиях и вдруг умерли. Чего проще – врачу исцелить себя самому?

Это все мои близкие друзья и коллеги, врачи и фельдшеры кемеровской станции скорой помощи, жертвы перестройки и сертификации. Целый класс ушел работать в скорую помощь и не вернулся с этой войны. Средний возраст – 53 года. Только 6 человек выездных из всей станции сейчас ушли и живут на свою пенсию в 15 тысяч рублей.

Но я и так всех помню, даже студентов, которые приходили на скорую и работали год, два, пять лет, чтобы набраться опыта. Потом уходили и теперь всю жизнь вспоминают это время как молодость.

В этом списке не просто некие бывшие работники кемеровской скорой помощи. Это люди из моей бригады. Как бы это объяснить?

И вот они все умерли в расцвете сил, большинство – даже не уходя на больничный. А мы тут спорим про вредность труда и пользу сертификата.

Есть только одна причина такой смертности. Эти смены по 12–24 часа без отдыха и «без права сна» есть только в медицине, в России. Повторюсь, Вересаев первым написал и всю жизнь проповедовал эту идею, что большинство болезней исчезнет, когда изменится отношение к людям труда, когда изменится общественный строй. Если на станции меня оспаривает каждый первый, потому что все пока еще моложе и здоровее, то у меня есть аргумент – список покойников, средний возраст 53 года. Обыщите хоть всю страну, нигде вы не найдете станцию скорой помощи, где бы врачи или фельдшеры прожили дольше.

Однажды пришел такой день, когда я не смогла больше так работать, я чувствовала, что умру на работе, как все. Была одна лазейка в законе, которая запрещала работать на машине врачу скорой помощи больше восьми часов подряд без отдыха, и я решила подать в суд на главного врача. Но пока шли суды, юристы нашли момент и закрыли эту возможность. Приняли еще один закон. И суд отказал мне и всем остальным, чтобы больше никто не мог даже думать о восьмичасовом рабочем дне. Чтобы все продолжали работать 12 часов или 24, не выходя из машины. Так сегодня и продолжается.

Скорая помощь героически сражается за жизни людей, но не за свои жизни. На машине написан лозунг «Машина, спасающая жизни», но это лживый лозунг.

Я совсем сошла с ума, говорят мне все. Требую восьмичасовую смену на скорой помощи. Это глас вопиющего в пустыне. Слишком острая связь между этими сменами и списком умерших. Нет им ни доски почета, ни памятника, пусть хоть здесь побудут. Сейчас, через 2 года пандемии, этот список стал еще больше, в два раза больше.

Глава 55. Как болеют дети

Про «детские» вызовы разговор особый, слишком это всегда эмоционально. Достаточно вспомнить про того папу-таксиста, который дал дочери таблетку аспирина и поехал дальше деньги зарабатывать. Случайно через полчаса он заехал домой, что-то забыл дома, и увидел, что у дочери кисти рук и стопы отекли, как булки: отек Квинке на четырех конечностях от аспирина. Вызвал скорую. Чудо спасло ребенка.

А эти трое малышей от двух до пяти лет, которые угостились бабушкиными таблетками аминалона, 50 драже на троих? Мы промывали им желудки зондами в две бригады, двумя шприцами Жанэ, а они сидели на кровати, запеленутые в простыни, и смотрели веселые цветные сны в своих головах.

А ребенок 6 лет на столе на посту ДПС, которого принесли из автомобиля. В автомобиле сидели два трупа его родителей: они врезались в припаркованный на обочине тридцатитонник прямо напротив этого поста ДПС. Мальчик был без сознания, и судороги не прекращались с момента удара, непрерывно.

А как может ребенок до года опрокинуть на себя кастрюлю с кипятком? Он ведь еще не ходит. А между прочим, это самый распространенный вид ожогов у детей.

Постоянно хочется сказать родителям этих детей, что мы о них думаем.

А пьяный, он вспоминал детали,Которые только он и знал:Какое было давление и дыхание,Как трудно было найти венуИ как он довез на «трубе» и сдал.Как везли, летели и долетели.И сколько еще было жизни в трехлетнем теле,И снова – было давление и дыхание,Как трудно было найти венуИ как он довез на «трубе» и сдал.

Эта песня про моего друга, который, к сожалению, умер молодым от болезни. Врач детской реанимации, он всегда вспоминал трехлетнего ребенка, который выпал с балкона той проклятой кемеровской общаги, потому что у него самого в то время была дочь трех лет. Он «довез» ребенка до больницы, но там ребенок все равно умер. Через пару лет я оказалась в этой комнате общежития на вызове у этой бабушки, которой опять доверили «посидеть» с другим ребенком. Дверь на тот самый балкон была открыта, и там стояли разные ящички и коробки, как ступеньки, как раз так, чтобы ребенок вошел по ним и шагнул с балкона. Очевидно, после того случая здесь ничего не изменилось.

Глава 56. Рождественская сказка

– Вот был бы у нас мальчик, он бы нам чемодан с антресолей доставал, – мечтательно говорит моя дочь трех лет, глядя снизу, как я достаю чемодан с елочными игрушками. Как давно это было!

Это было зимой, возможно, в декабре или в феврале. Помню резкий ветер и ледяной снег, секущий лицо со всех сторон, и темный плац военного училища.

Повод вызова был: «температура, 20 лет». У них обычно такой повод был в этом училище. Там учились дети от 17–18 лет на офицеров, их там было много, может быть, тысяча человек. И простывали, как дети, и у них была своя больничка, изолятор, где их лечили.

А серьезные болезни лечили в городских больницах. Тогда врачи писали направления в больницу, а скорая помощь их перевозила. Каждый день в училище связи были такие вызовы, и днем, и вечером, и ночью.

И вот мы приехали в такую ледяную погоду, что из машины за секунду ветер все тепло выдувал, а медсестра в здравпункте говорит: «Вас проводит офицер». И офицер сел в машину и стал показывать, куда ехать.

Территория училища связи велика, в этом можно и сегодня убедиться, теперь там квартал бюджетных высоток. Офицер указывал, а мы ехали то налево, то направо, подъехали к забору из колючей проволоки, вышли из машины с сумкой и встали у калитки.

Мы стояли и смотрели через колючую проволоку на маленькое одноэтажное здание без окон и на территорию вокруг него за забором из колючей проволоки, пустую и гладкую, и это было похоже на овощной склад.

Офицер ушел к этому зданию, а мы остались стоять на ветру перед этим забором. Потом в темноте от здания отделился какой-то человек, подошел сквозь метель к калитке, открыл замок и повел нас ко входу. Мы уже совсем замерзли.

Открыл дверь, и мы поняли, что это какая-то тюрьма. В тюрьме-то скорая помощь часто бывает на вызовах. Двери, как в тюрьме, железные, тамбуры и замки тюремные, но такое все как будто портативное: тесное, узкое, и совсем нет отопления, а стены из железобетона.

В коридоре были еще офицеры, два или три. Затем меня провели в камеру, где был больной. Собственно, два шага по коридору провели. В камере не было света, мебели, просто бетонный закуток два метра на метр, а на полу в темноте сидел больной в летней солдатской одежде. Что поразило, это полная темнота в камере за железной дверью.

Отопления там тоже не было, а дверь железная, как в гараже. Я потребовала вывести его на свет, в коридор, чтобы осмотреть и послушать. Надо сказать, от всего увиденного у меня прорезался голос, какого не бывало никогда.

Смотреть на него было страшно. Конечно, в легких все хрипело, он кашлял и еле на ногах держался. А еще пришлось и летнюю рубашку поднять, чтобы послушать, а там, в этом железобетонном кубе, было холодней, чем на улице.

Оказалось, что это был солдат 19 лет, который сбежал из своей части, где-то далеко, в другом городе. И бежал он домой, в Кемерово, на проспект Ленинградский, где живут его родители, но почти у дома его схватили и привезли в эту клетку.

Его поймали как дезертира. Здесь его держат несколько дней, два или три, на бетонном полу, без шинели, вероятно, и без еды. Решают вопрос, куда его дальше девать, проще говоря, ожидают представителей той части, откуда он сбежал. Почему-то вот только так можно было удержать девятнадцатилетнего дезертира.

Я сказала, что заберу его в больницу, иначе он не доживет до утра.

Тут офицеры забегали, запаниковали. Если бы они не вызвали скорую помощь, то и шума бы не было. Помер – да и ладно. А тут я уже все записала, и где родители живут, и телефон домашний. И сейчас я уйду с этой информацией. Побегали-побегали и повели его в машину скорой помощи. Еще сто метров на пронзительном ветру со снегом, а он так и шел в одной рубашке.

Боже мой! И ведь ни один из них не заплакал слезами раскаяния!

Так хорошо его помню, такой большой красивый мальчик, сын своих родителей из нашего города. Мы довезли его до больницы, а там уже ждали его родители.

Он к этому училищу связи никакого отношения не имел, и откуда там эта тюрьма появилась для него прямо в городе, никто не знает. И кто бы мог подумать, что буквально из окон пятиэтажек на Федоровского можно увидеть такие, замаскированные под маленькие домики, известные только избранным, помещения?

Проезжая мимо законсервированного ныне училища связи в трамвае или в машине скорой помощи, я думаю почему-то всегда одно и то же. Что там до сих пор среди зарослей клена стоит этот маленький железобетонный домик, огороженный заборчиком из колючей проволоки, как овощной склад среди старых корпусов, в целости и сохранности.

Сегодня я думаю, что это была очень старая история, и рассказ написан о том времени, которое не повторится, давно, и псевдоним у меня был другой. Но я не знаю, можно ли сегодня такое писать, ведь там есть намек на вооруженные силы, и как далеко то прошлое, о котором еще можно писать мемуары. О девяностых? О пятидесятых? О сороковых-роковых?

Глава 57. Про гранатовый сок и «упала замертво»

Однажды я проснулась оттого, что… пью гранатовый сок. Я пришла домой после суточной смены, не повела дочь в детский сад, мы с ней что-то поели, поиграли, посмотрели фильм, а потом я заснула на диване под какой-то мультик. А дочь продолжала как-то себя развлекать сама на полу возле дивана. В какой-то момент она принесла из кухни ручную соковыжималку, очистила гранат и добыла таким путем с полстакана гранатового сока. Половину себе, половину мне, спящей. Тут я и проснулась. Вот так мы и жили. После суток как дурак. Главное – дойти до дома, успеть раздеться и зайти в ванную. Римма сто раз просыпалась в ванне голая, потому что пробку неплотно закрывала, гарантия, что не утонешь во сне. После нормальной ночной смены состояние как от тяжелого похмелья, такая дрожь снимается только рассолом. Это после нормальной ночной смены, а после тяжелой вообще уснуть невозможно, потому что перевозбуждение всего организма. Нет ничего тяжелее послесуточного сна, потому что он не приносит облегчения. Хотя мы еще не знаем мемуаров космонавтов на МКС, как им спится и просыпается. Тут главное – не тормозить. Проснуться, встать и идти. Это похоже на состояние после уборки урожая на 10 сотках картошки или 24-часовой бег, но там хотя бы есть кислород. А в кабине скорой помощи и в операционной состав газа, которым дышит персонал, не изучен. Помню, когда я работала пролетариатом на заводе, возле моего станка часто возникала фигура человека в белом халате с колбами и резиновыми грушами. Он приближался ко мне и брал мой окружающий воздух на анализ в лабораторию. А вот в кабине скорой помощи я ни разу за 40 лет такого человека не видела, ни зимой, ни летом. Почему? Не потому, что это трудно, а потому, что этого нельзя, откроются страшные тайны, почему люди не живут долго. Когда мы доезжаем до кировского приемного отделения, пациенты и родственники выпадают из машины со словами «наконец-то, как вы тут работаете». Даже удивляет иногда их реакция на обычную транспортировку.

Иногда после суток врачи не просыпаются, как Овчинников и Шрайнер. Я смотрю на молодых и верю, что им это не грозит. Они ведь другие. Они сбегут.

Глава 58. Интернатовская девочка

Однажды зимой мне пришлось столкнуться с пропастью, разделяющей воспитателя и ребенка в интернате. Это было уже в городе, перед Новым годом. Поздно вечером медсестра интерната в центре города вызвала скорую помощь к девочке с высокой температурой. Побоялась оставить ее на ночь, как-то она кашляла нехорошо, и температура повышалась. А врача постоянного в интернате не было.

Мне дали этот вызов, потому что свободных детских бригад не было, а после того, как я поработала в детском летнем лагере, я считалась специалистом по интернатовским детям среди «взрослых» врачей.

Этот интернат – такое двухэтажное здание довоенной постройки, похожее на дом культуры или больницу; с мраморной парадной лестницей на второй этаж, с неожиданными поворотами широких коридоров; с четырехметровыми потолками и квадратными балками над головой, с такими же квадратными колоннами. Помещение, наполненное мистикой, в котором любой человек сразу почувствует себя маленьким и беспомощным, а тем более ребенок.

Поднимаясь на второй этаж в полутьме, мы встретили мальчика лет семи в каком-то подобии пижамы, он шел вниз по мраморной лестнице на первый этаж в туалет, почему-то босиком. Медсестра, увидев его, произнесла: «Ты почему в туалет босиком?» – и повела меня дальше в изолятор. А ребенок, не отвечая, пошел своей дорогой, оглядываясь на нас на каждой ступеньке.

Больная девочка девяти лет лежала совершенно одна в темной комнате изолятора, вся в соплях и кашле, с температурой 39,5.

И никто не подавал ей теплый чай с медом и лимоном, никто не промывал нос, не учил, как полоскать горло каждые 15 минут. Да у нее и воды простой не было на расстоянии протянутой руки.

Просто перевели в изолятор три дня назад, приносили еду, таблетки и меряли температуру, а на ночь выключали свет и оставляли одну. Ну да, она могла заплакать или позвать кого-нибудь погромче. Но она была больна, слаба и не приучена, что кто-то ее пожалеет. Спартанское воспитание! Знаете, что самое ужасное в детском доме? Тонкое одеяло. И никто не подойдет, не укроет потеплее. Еще окно, за которым ветер качает деревья. Кровати, стоящие изголовьями к стене. Огромные комнаты изолятора с пустыми кроватями.

А сегодня дежурная воспитательница решила отправить ее в больницу, а то как бы чего не вышло. Спрашиваю: «Почему до ночи ждали, не могли днем в больницу отправить?» – «Думали, может, пройдет».

Принесли одежду, колготки, брючки и пальто, одели, отвели на первый этаж к выходу и посадили на такую деревянную длинную скамейку, которые обычно стоят в спортзалах, ждать сопровождающую дежурную воспитательницу. И вот она сидит, как воробей, окоченевшая, в куцем пальтишке, смотрит перед собой и молчит. Ночь, все дети спят в комнатах.

Воспитательница вышла в какой-то гигантской барской шубе с двумя большими пакетами в руках и небольшим пакетом с вещами ребенка. Как будто специально для контраста нарядилась.

«Забери свой новогодний подарок, ты ведь на утренник не попадаешь».

А мне с улыбкой сказала: «Вот хорошо, вы сейчас мимо моего дома поедете, я выйду, а то уже ночь».

Никогда не переносила таких женщин в шубах с большими пакетами в руках. Поэтому я поступила по правилам: сначала я прокатила ее до больницы на краю города и там оставила, чтобы она сдала ребенка сама. В другой раз не будет больных детей в изоляторе держать до ночи, чтобы до дома доехать с пакетами. Знаю я, что у них в этих пакетах. Краденые продукты с пищеблока.

Глава 59. Гвоздь в животе и обезьяна с гранатой

Давным-давно, когда еще «экономика была экономной», при Брежневе Леониде Ильиче, скорая помощь была традиционно местом, где подрабатывали студенты. Это знали все, что на скорой работают студенты. Даже часто по телефону «03» некоторые профессиональные пациенты требовали: «Только студентов мне не посылайте!»

Работали все: богатые, бедные, умные, тупые. Всем хотелось хлебнуть романтики скорой помощи, стать «бывалым», а заодно и неплохо заработать. Да и вызовов было намного меньше, машин больше, за ночь на один вызов если сгоняют, а то и вовсе всю ночь в холле чай пили, в шахматы играли да анекдоты травили. В основном вызовы обсуждали, кто куда ездил, кто что видел, чем лечил и как диагноз писать. Опытные врачи мимоходом исправляли, если что непонятно, и это было нормально. А спать от такой работы не хотелось, потому что молодые все были, студенты.

Конечно, дети больших начальников и в то время отличались от детей простых людей. Во-первых, они лучше адаптировались в любой компании, проще на все смотрели. Во-вторых, они вызывали общий интерес своим происхождением, как правило, легко завоевывали симпатии, заводили друзей. Достаточно было не иметь внешних дефектов и иметь улыбку на лице.

И некоторые ошибки им легко прощали. Если бы то же сделал ребенок обычный, безродный, ему бы пришлось непросто. Самое меньшее – его бы навсегда обозвали «тупым», и его репутация покатилась бы вниз. А могли и просто уничтожить, затаскать по судам. Многие врачи и в то время сидели в колониях, но обычно по каким-то бытовым статьям: жену побил или, наоборот, за гомосексуализм. В колониях они работали в медпунктах, и их не лишали права заниматься медицинской деятельностью.

Работать в медицине – значит решать самому, что сделать, а что не делать ни в коем случае. Потому что, если больной умрет, виноват все равно будет врач. Неважно, от чего больной умер, но совесть будет грызть всю жизнь.

Есть такие врачи, которые всегда делают все неправильно, но им все сходит с рук. Даже когда все до единого вокруг соглашаются, что именно ошибка такого врача стала причиной смерти, эти уникальные врачи продолжают идти своей дорогой, устилая ее трупами. Что-то у них в голове неправильно устроено. Им нельзя ничего объяснить.

Верка была именно таким врачом. Вообще-то ее имя было Вероника. И была она дочкой большого начальника из горздрава. А Веркой ее все звали, потому что была такая манера общения у начальства с народом. Называется «свой парень». Примерно как кепка на голове мэра.

Послали Верку на вызов. В колонии для заключенных взять больного и перевезти в специальную больницу для заключенных. С конвоем, в наручниках, как обычно. Перевезла, вернулась на станцию.

Рассказывает: «Он воткнул себе гвоздь в живот по самую шляпку. Гвоздь сантиметров 15, одна шляпка торчит».

Спрашиваем: «И что ты с ним сделала? На носилках везла? А гвоздь не трогала?»

«Конечно, на носилках. Конвой нес носилки. А гвоздь я из живота вытащила. Да знаю я, что нельзя ничего вытаскивать, учила, но как-то рука сама потянулась и так потихоньку вытянула весь гвоздь. Захотела посмотреть, какой он длины».

И Вера мило улыбнулась, как обезьяна с гранатой. Знаете, как обезьяна улыбается? Такие зубы у нее до ушей.

А теперь она у нас начальник страховой компании, слава богу! Красавица! Проверяет работу медицинских организаций. Хоть кому-то повезло, я имею в виду пациентов.

Глава 60. Станция имени Рекуновой

Многим больницам присваивают имя. Имя того, кто там работал и чем-то прославился. Мало ли знаменитых врачей, чье имя красуется на вывеске больниц. Думаю, еще больше врачей хотели бы этого, мечтают об этом, чтобы когда-то воцарилась в мире справедливость, и их каторжный неблагодарный труд наконец-то был оценен, и потомки узнали, и чтобы это был красивый и гордый гранит в больничном дворе или сквере. И чтобы там на скамейках под деревьями сидели больные в пижамах и в гипсе.

Что касается станции скорой помощи в Кемерове, то есть только одно имя, которым ее не стыдно назвать. Римма Тимофеевна Рекунова. Я знаю, что есть многие орденоносцы и заслуженные, которые хотели бы так прославиться, но они ей в подметки не годятся. Они просто карьеристы, а скорая была для них – хобби, школа, начало пути, но не жизнь. Римма Тимофеевна навсегда останется легендой кемеровской скорой помощи.

Когда я пришла на станцию после училища, она уже давно была врачом. И осталась врачом скорой помощи на всю жизнь. Сколько студентов, санитаров, фельдшеров и медбратьев воспитала, научила – не счесть. При всей ее внешней простоте, грубоватости, ее методы обучения были похожи на то, как отец учит плавать сына, бросая в воду, но спасая при необходимости, когда он начинает захлебываться. – Иди и смотри, – говорила она студенту на вызове. – А я буду сидеть на стуле возле сумки.

При этом она никогда не забывала уже потом на лестнице, один на один, сообщить ему, что он ничего не умеет и таких дураков она в жизни еще не видала. Как-то это действовало, что потом ее все любили.

Она, конечно, выделялась из толпы: ростом полтора метра, в ушанке из кролика, походка бравого матроса в черной шинели с золотыми пуговицами и богатый язык на все случаи жизни. Но под этими лохмотьями простоты так и сверкала интеллигенция, острый ум, язык и воспитание. То, что хранится в Сибири со времен декабристов. Не помню, чтобы ее когда-то награждали или начальство выделяло особым вниманием, да она к этому и не стремилась. Слишком прямо говорила в лицо, что она думает. Врач не должен врать никогда, такое правило.

Всю жизнь она прожила одна в своей однокомнатной квартирке недалеко от станции, помогая деньгами семье своей деревенской сестры и занимая деньги налево-направо всем на работе, не всегда получая их назад. Она всю жизнь помогала всем: и больным, и родственникам, и друзьям, и знакомым, но это ей нужна была помощь больше всех, ведь она была так одинока в своей крохотной квартирке. Давно надо было написать о ней. Так и слышу ее голос: «Шагиахметиха, что ты делаешь, дай сюда!»

Она и умерла, собираясь на смену, дома, в 67 лет. Первый раз в жизни в 8 утра она не пришла на работу, и диспетчер, ее старая подруга, сказала, что этого не может быть, что-то случилось.

Глава 61. Суперприз за ответ

Воскресенье – выходной. Народ гуляет, «отмечает» все, что есть на свете, все юбилеи, дни строителя, железнодорожника, шахтера. Потом посчитают раны.

А скорая едет на вызов в общаге. На вызове компания людей, которые давно нигде не работают, в основном живут в поисках, где бы сегодня взять алкоголь. Они все тут случайно, никакая они не компания, в этой грязной комнате их объединяет только бутылка с неведомой жидкостью. В соседней комнате происходит почти такая же история, и в комнате напротив тоже. Такой кемеровский квартал Тортилья-Флэт. Работают из них единицы, какие-нибудь «тетьоли» постарше, они же и руководят, и владеют этими собраниями и компаниями. Люди приходят и уходят, женятся, рожают детей, умирают от алкоголя и наркотиков, но живут, пока жива «Тётьоля», глава осиного гнезда.

Как все аристократы, жители этих мест предпочитают лечиться у скорой помощи, не заморачиваясь на все эти поликлиники и полисы ОМС. Неважно, что случилось. «Звони в скорую». И в чем-то они правы. Скорая ненавидит эти вызовы. Но спорить бесполезно. Они такие же граждане РФ и права качают лучше, чем какая-нибудь пенсионерка или училка. Им так же положен полный осмотр, даже если пациент лежит в хлам пьяный на полу, на матрасе, а за ним у стенки храпит какое-то существо. Хорошо, если в доме еще осталась хоть одна членораздельно говорящая голова и можно записать ФИО и задать вопросы: ФИО, возраст, где не работает, сколько дней/месяцев/лет принимает алкоголь, на что жалуется. Последний вопрос:

– За что пьете? – Так выходной же! – ВАУ!

У них тоже бывают выходные. Я сошью себе рубаху из крапивного листа.

Обычно у них ответ: поминки, или день рождения, или внука в армию проводили.

Глава 62. Роды «домашние»

«Человечество выжило, потому что смеялось» – это не про наши дни. Полагаю, про роды в автомобиле скорой помощи автор был не в курсе. Как это вообще ужасно выглядит. Сначала беременную уговаривают потерпеть до роддома, сидя в ободранном боковом кресле в салоне скорой помощи, сжать колени, упереться руками, несмотря на громыхание носилок и тряску внутри несущегося по кочкам автомобиля, дышать глубже и не смотреть в окна на ночной обычно город, чтобы не кружилась голова, потому что «уже подъезжаем». И вдруг в какой-то момент становится понятно, что уже все. Тогда автомобиль паркуется подальше от дороги, чтобы не заглядывали прохожие, открывается родовой бикс, и на носилки стелется зеленая шуршащая простыня, и укладывается пациентка. Это странно, но большинство рожающих в беспамятстве укладываются сами головой в хвост салона, а тем местом, откуда должен родиться ребенок, к кабине и к врачам.

Нервный водитель обычно выходит из машины или задергивает шторки, если мороз, ведь он должен следить за двигателем и печкой. Зимой в машине пар изо рта и мерзнут руки, но что делать? К тому же эти крики и стоны!