Блуждающие души

– Даже дышать трудно, – сказал Тхань, пока Ань поправляла его ремень безопасности.

Софи повернулась к ним с водительского сиденья.

– Ну что, поехали? – спросила она с улыбкой, и они дружно кивнули в ответ.

Тхань помахал лагерю на прощание, но Ань не тянуло сделать то же самое. Дук и Ба уже уехали, в начале лета уехала и Биань, и без них это место ничего не значило для нее. Вместе с друзьями исчезли все человеческие проявления, и их отсутствие вернуло лагерь к тому, чем он был, – квадратные бараки и ограждения из колючей проволоки. Через несколько минут Тхань и Минь уже крепко спали, положив головы ей на плечи. Ань перевела взгляд с одного на другого и подумала, как сильно братья выросли с тех пор, как они покинули Вунгтхэм. У Миня появились первые, едва заметные усы, обрисовался четкий контур подбородка, лоб покрылся прыщами. Тханю было двенадцать. Долговязый, он почти догнал сестру по росту, но его лицо все еще светилось юностью и невинностью, отчего она испытывала некое облегчение.

В таком положении они провели бóльшую часть двухчасовой поездки, изредка просыпаясь от громкого клаксона или резкого поворота, пока пейзажи за окном проносились мимо, оставаясь незамеченными.

* * *

– Подъезжаем к Лондону, – объявила Софи.

Сердце Ань заколотилось, и она взяла мальчиков за руки. Они прибывали в предпоследний пункт назначения этого путешествия длиною почти в два года, путешествия, которое разрушило их семью и перевернуло жизнь с ног на голову, беспощадно и неожиданно. Теперь, когда они оказались здесь, у Ань от страха и волнения кружилась голова, и одновременно тяготила непреходящая грусть от того, что до финиша добралась лишь треть их команды. «Мама и папа гордились бы нами, – повторяла она про себя. – Именно этого они хотели для нас».

– Красный автобус! – воскликнул Тхань, тыча в окно.

Они узнали автобус благодаря учебнику английского языка, по которому занимались с миссис Ховард, и только увидев его, осознали, что действительно находятся в Лондоне. За их маленькими окнами проносились оживленные улицы Уимблдона, Вондсворта и Стрэтема. Закусочные, где подают фиш-энд-чипс, деловые люди, пробивающиеся через многолюдные тротуары, велосипеды, полицейские и станции метро.

– Он кажется огромным, – сказал Минь, повернувшись к Ань.

Было заметно, что его, как и сестру, разрывает от противоречивых чувств, что он не понимает, как можно ходить и жить среди этой суеты. В лагерях, по крайней мере, хаос не выходил за пределы: там они жили рядом с другими вьетнамцами, которые разделяли с ними одну участь. Здесь же они затеряются в джунглях, им придется жить рядом с англичанами, выросшими на этих улицах, построившими и создавшими их; и Ань не была уверена, что они строили их с учетом ее нужд. Наконец Софи свернула налево:

– Приехали – Кэтфорд.

* * *

Они остановились перед длинным четырехэтажным зданием серо-коричневого цвета. Оно не было похоже на дома, мимо которых они проезжали в Уимблдоне и Стрэтеме – из красного кирпича, с дымоходами и остроконечными крышами, и при виде своего нового жилья Ань пришлось сглотнуть комок разочарования. Софи, остановившись перед белой дверью, стала рыться в сумке в поисках ключей.

– Вот же они, – наконец произнесла она.

Два лестничных пролета – и они в квартире 3Б. Через дверной проем прошли как можно тише, словно боясь выдать свое присутствие. Тхань и Минь шумно дышали, спертый воздух со слабым запахом плесени только подпитывал их беспокойство. Софи показала им квартиру, экскурсия получилась короткой, учитывая ее размеры: спальня, гостиная, крошечная кухонька и ванная комната, из которой доносился звук капающего крана.

– Собственная ванная? – с открытым от удивления ртом спросил Минь.

Вместо двухъярусной кровати у них теперь была двуспальная, достаточно просторная, чтобы в ней поместились все трое. В гостиной из мебели только и было, что коричневый диван, деревянный стол и три стула, подарок от Красного Креста.

– Нам можно обставить комнату? – уточнила Ань у Софи.

– Конечно, – ответила она, положив ей руку на плечо. – Теперь это ваш дом.

Софи вручила Ань ключи от входной двери:

– Удачи. Я очень горжусь всеми вами.

– Можно мы будем писать тебе? – спросил Тхань, выскользнув из ее объятий.

– Конечно, – сказала Софи. – Будем на связи.

Хотя за последние два года им пришлось пережить много прощаний, они по-прежнему давались им тяжело: каждое расставание напоминало о неустроенности их жизни. Как бы ни было грустно разлучаться с Софи, одновременно с этим Ань ощущала облегчение. Она искренне привязалась к Софи и будет скучать по ней, но ее присутствие напоминало о том, кем были Ань, Тхань и Минь: чужаками, которые требовали постоянного контроля и сопровождения. Обнимая Софи, Ань испытывала вину за эти смешанные эмоции и спрашивала саму себя, не ожесточилось ли ее сердце за последние два года; может, это расплата за выживание?

Вернувшись в квартиру, они первым делом улеглись на кровати, широко раскинув руки и ноги. Тхань и Минь, поднявшись, снова прыгнули на матрас. Ань сквозь смех попросила их не шуметь, братья же вытянули руки к потолку – это удалось сделать впервые с тех пор, как они покинули Вунгтхэм.

Международная классификация болезней, одобренная Всемирной организацией здравоохранения и используемая во всем мире в качестве стандартного инструмента диагностики заболеваний, была опубликована в 11-м издании (МКБ-11) в 2022 году. Эта редакция включила в себя новое расстройство «Пролонгированная реакция горя» (ПРГ). Чтобы поставить диагноз ПРГ, со дня смерти близкого человека должно пройти не менее шести месяцев, а тяжесть горя должна при этом оставаться достаточно сильной, значительно ухудшая жизнь человека, касается ли сказанное его работы или личной жизни. Некоторые из симптомов ПРГ – «непонимание своей роли в жизни или ухудшение самоощущения», «трудности с принятием утраты», «онемение» и «горечь или гнев, связанные с утратой».

Другими словами, ПРГ диагностируется, когда горе перестает считаться «нормальным». В обществе принято считать, что скорбь ослабевает со временем, речь идет о нескольких неделях или месяцах. За исключением редких моментов грусти, все, выходящее за эти временны́е рамки, свидетельствует о психическом заболевании, которое необходимо лечить и устранять.

В то же время есть люди, которые вовсе не скорбят, – и их принимают за чудовищ. В шестом классе я прочитала «Постороннего» Альбера Камю. В то время все крутые ребята читали эту книгу – шестнадцатилетние, внезапно окутанные экзистенциальным страхом, они дожидались школьного автобуса с сигаретой в одной руке и романом в другой. В книге идет речь о Мерсо, молодом человеке из Алжира, который получает телеграмму с известием о смерти матери. На похороны он приходит, не проронив ни слезинки, пьет кофе и курит перед ее гробом. Позже, в тот же день, он встречает Мари, старую знакомую, и они отправляются купаться, а затем в кино, на комедию. Когда позже Мерсо обвиняют в убийстве, в качестве доказательства его бездуховности прокурор приводит очевидную неспособность горевать. Это, как утверждает прокурор во время судебного заседания, является явным свидетельством того, что Мерсо – убийца: совершенно ясно, что человек, который не оплакивает свою мать, – монстр. И его приговаривают к смерти.

После первого прочтения книга мне не понравилась, хотя, конечно, пришлось сделать вид, что это не так. Меня огорчила пассивность Мерсо, граничащая с идиотизмом, и сосредоточенность прокурора на несущественной информации. «Переоценили», – заключила я, возвращая книгу на полку. Четыре года спустя, когда шестой класс и курение тайком остались позади, умерла моя двоюродная бабушка. Она долго болела, от ее памяти осталась лишь тень той, что была раньше, речь стала невнятной. Я ее плохо знала, и, хотя и расстроилась, наших отношений все же было недостаточно, чтобы ее уход вызвал у меня сильные эмоции.

Вместе с семьей я отправилась на похороны в Америку, где во время церемонии попыталась найти ее старшего сына, моего двоюродного дядю. «Он решил не приезжать», – объяснила мама, и это известие меня шокировало. В мыслях я тут же сделала ему выговор: «Как не стыдно!»

На следующий день мы встретились с ним за обедом недалеко от его адвокатской конторы. Дядя заказал стейк и вино, смеялся по поводу и без, показывал фотографии своей недавней поездки на Гавайи, и все это без какого-либо намека на страдания. «Как можно быть таким бесчувственным? – подумала я. – И еще родной сын».

В следующем году я путешествовала с университетскими друзьями по Америке, от восточного до западного побережья. В самом начале поездки я решила навестить своего двоюродного дядю. Он принял меня очень тепло, предложил кофе и лимонный пирог домашнего приготовления. В гостиной на алтаре, расположенном на каминной полке, стояла фотография его матери в рамке, вокруг мерцали свечи, курились недавно догоревшие благовония. Рядом стоял портрет бабушкиного мужа, дяди моей матери: он погиб около десяти лет назад, его ослепило солнцем, и старенький «Форд» врезался в красный клен. На стене висел акварельный портрет кисти моего двоюродного дяди, который он сделал со своей матери. С безмятежной улыбкой, тонкими морщинами, яркими глазами, безупречным маникюром – такой мы знали бабушку до того, как наступили ее последние дни. Затем дядя провел меня в сад через заднюю дверь, в саду цвели розы. Он сказал, что посадил их в день похорон, пока мы были на кладбище. И я почувствовала глубокое раскаяние за то, что прежде корила его, раскаяние за то, что взялась его судить.

Существует общепринятый образ того, как нужно горевать на виду у других: не слишком мало и не слишком много. Но часть скорби проходит за кулисами, та часть, которая предназначена только для нас самих и для умершего. И я подозреваю, что именно в этом уединении, вдали от толпы и осуждений, возможно найти утешение.

21

1981 – Лондон

Уровень безработицы рос; в Брикстоне, Ливерпуле, Бирмингеме и других городах страны происходили беспорядки. Йоркширский Потрошитель был пойман, Диана и Чарльз – помолвлены, а Джон Леннон – мертв.

Ань уже исполнилось девятнадцать лет, она повзрослела и за последний год приложила немало усилий, чтобы превратить квартиру 3Б в свой дом. Ей пришлось не один раз съездить в местную Армию спасения за парой подушек и пожелтевшей белой скатертью, а зеленая ваза, приобретенная еще в Соупли, занимала в доме почетное место.

Квартира дала Ань чувство свободы, которого так не хватало с тех пор, как она покинула Вьетнам. Вокруг больше не было забора с колючей проволокой, и можно было покидать территорию в любой момент, без надобности предупреждать каких-либо сотрудников о своем местонахождении. Это позволило ей снова почувствовать себя полноценной – гражданкой, чье пребывание в стране было легальным и не нуждалось в постоянном контроле. Ань начинала отстраняться от образа оборванной беженки, который нередко появлялся в газетах и на экране телевизора; завидев такое краем глаза, она тут же отворачивалась, не желая вспоминать, кем она была всего год назад; в ней поднималась смесь стыда и печали.

* * *

Она работала на швейной фабрике, куда устроилась благодаря знакомому Биани: тот услышал, что они набирают новых сотрудников. Фабрика находилась в Хакни, на другом конце города, и Ань вставала ни свет ни заря, стараясь не разбудить спящих братьев, добиралась на трех разных автобусах, после чего двадцать минут шла пешком. Темп работы был даже быстрее, чем на фабрике в Гонконге, часы – дольше, а помещение – холоднее. Но Ань нравилась монотонная работа, и теперь, освоившись, она могла позволить себе думать о разных посторонних вещах. На фабрике у нее появились друзья, вьетнамские рабочие, которые помогали советом – например, как починить засорившуюся раковину (залить ее кипятком), как подать заявление на получение статуса резидента (обязательно постричь братьев перед приемом в офисе) и как приготовить хороший суп кань кай чуа[23] (добавить немного сахара в бульон).

Там были и другие вьетнамцы, но они не казались особо дружелюбными – группа юношей сидела у входа, мимо которого Ань нужно было идти, чтобы попасть в свое здание, они курили и провожали ее взглядами. Дук и Ба жили в квартале неподалеку, и время от времени Ань оставляла братьев у них и отправлялась на встречу с Биань или друзьями с фабрики. Когда ей впервые пришлось объяснить братьям, куда она уходит, они были шокированы ее предательством, но на смену их гневу пришли печаль и страх.

– Мы еще ни разу не расставались с тех пор, как покинули Вунгтхэм, – объяснил Минь, пытаясь скрыть свое беспокойство насчет того, что ночью его могут оставить за старшего.

Отец говорил им: «Держитесь вместе, несмотря ни на что», – но не сообщил, когда истечет срок действия этой инструкции и когда наконец-то можно будет отделиться друг от друга. Несколько месяцев Ань не поддавалась уговорам своих друзей, всем этим «тебе нужно повеселиться», пока наконец не сдалась, хотя ее и переполняли чувство вины и мучения от мысли, что она бросила своих братьев. Ань спросила Ба, можно ли мальчикам остаться ночевать, и, конечно же, та согласилась со свойственной ей спокойной улыбкой, довольная перспективой оживленного вечера, который разбавит ее тихие дни. Когда Ань приводила братьев, на лестничной площадке вкусно пахло ужином – приготовленными на пару́ овощами или рыбой с имбирем и лемонграссом. Стоило Дуку отворить дверь, как мальчики ринулись в гостиную. Дук с гордостью показывал им свой кубик Рубика с одной завершенной стороной.

– Это я сам собрал, – сказал он, пока Тхань рассматривал кубик, а Минь сдерживал свою заинтересованность детской игрушкой. К этому времени они уже привыкли к ночному отсутствию сестры и даже начали получать удовольствие от смены обстановки и тем более от превосходной еды Ба. «Не то чтобы ты плохо готовишь, – объяснял Тхань сестре на следующее утро. – Просто она готовиточень хорошо».

Ань и Биань вместе с подругами собирались у кого-нибудь из них дома, по очереди принимая гостей, и проводили всю ночь за разговорами. Они обсуждали работу, братьев и сестер, принцессу Диану, парней из китайского ресторана рядом с фабрикой на Кингсленд-роуд, которые иногда приглашали их на свидания и угощали остатками лапши и риса. Соседи стучали в стены и просили их вести себя тише, и они, извинившись, понижали голос, пока снова не начинали говорить громко. Девушки красили друг другу ногти, выпивали бутылку вина, или две-три. И на следующее утро, когда Ань забирала своих братьев, ее голова гудела, и она пыталась заглушить это большим количеством кофе.

* * *

Чен, один из парней из ресторана, пригласил Ань сходить куда-нибудь в Ислингтоне, рядом с Хайбери Филдс. Она заказала джин с тоником, за который он заплатил, – впервые мужчина заплатил за нее. Весь вечер они болтали о том о сем: о его детстве в Кройдоне и подработке в ресторане отца, о бабушке и дедушке, иммигрировавших в Великобританию в 1960-х годах, чтобы стать сельхозрабочими. Когда Чен спросил:

– А что насчет твоей семьи? – сердце Ань сжалось, и она замолчала. Сделав глоток джина, она произнесла с улыбкой:

– Я перебралась сюда с братьями два года назад. Сначала мы были во Вьетнаме, потом немного пожили в Гонконге. – Не позволив ему хоть как-то отреагировать, она тут же закидала его вопросами: о Кройдоне, о ресторанах, о Китае – бывал ли он там и собирается ли поехать.

На следующее утро она проснулась с чувством вины. Ань не понимала, почему решила не упоминать о своей семье: из-за стыда за свое прошлое, из простого ханжества или из-за ящика Пандоры с эмоциями, который, как она была уверена, вскроется, стоит ей поделиться своей историей. Она боялась показаться безразличной, не хотела, чтобы ее страх приняли за равнодушие. Однако сегодня у Миня был день рождения, Ань нужно было испечь торт, и это должно было отвлечь ее от мечущихся мыслей.

* * *

Минь проснулся ближе к полудню, как раз когда Ань вернулась из магазина. Лицо – заспанное, волосы – неопрятные и жирные от остатков геля, который он наносил по утрам. Хотя и жидкие, усы его были хорошо заметны, он был выше отца, к чему Ань никак не могла привыкнуть: обращаясь к нему, ей каждый раз приходилось задирать голову. «С днем рождения», – с этими словами Ань обняла его. Пробормотав в ответ слова благодарности, еще толком не проснувшийся Минь небрежно насыпал кукурузные хлопья в миску; Ань тем временем принялась взбивать сахар, яйца, муку и масло.

– Мне уже шестнадцать лет, – сказал Минь с набитым ртом. – Понимаешь, что это значит?

Ань взбивала тесто, оно становилось гуще, комки исчезали.

– Нет, – ответила она, слушая вполуха. – Что это значит?

– Это значит, что мне больше не нужно ходить в школу, – ответил Минь. – Я принял решение не возвращаться туда.

Венчик с грохотом упал в миску, выскользнув из ее руки.

– Что? – громко переспросила она.

Из спальни появился Тхань, встревоженный гневом сестры, настолько непривычным для них.

– Я получил на экзамене «удовлетворительно», – спокойно продолжил Минь. Было ясно, что он заранее отрепетировал этот разговор в мыслях, что аргументы были подготовлены заранее. – Мне нет смысла туда ходить. Давай начистоту. Моих оценок не хватит для стипендии. Я лучше буду зарабатывать деньги, как ты.

Ань подняла венчик и начала бешено взбивать тесто слегка дрожащей рукой. Она молча сосредоточилась на будущем торте, при этом ощущая на себе взгляды Миня и Тханя.

– Это не то, чего хотели бы мама и папа, – наконец ответила она. – Ты ставишь на себе крест. – В ее тоне слышалась резкость, которая удивила ее саму. Намерение Миня было не таким уж нелепым: многие его одноклассники поступили бы так же, и на секунду она даже позволила себе подумать о том, что дополнительная зарплата им бы совсем не помешала. Но, как и ее родители, Ань не могла не мечтать о том, что ее братья поступят в университет и сделают блестящую карьеру в области науки или финансов. Она даже и думать не хотела, какое будущее ждет его сейчас: с низкой оценкой за единственный диплом и с плохим уровнем английского.

– Признай, что все с самого начала пошло не так, как это планировали родители, – сказал Минь, пожав плечами. – Я всего лишь пытаюсь быть реалистом.

Тхань метался по кухне, помогая Ань с тортом и одновременно примеряя на себя роль миротворца. Он переводил взгляд с брата на сестру и обратно, но, несмотря на свои переживания, продолжал молчать.

– Ты пожалеешь об этом, – сказала Ань. – Пожалеешь, когда твои друзья и Тхань добьются большего, чем ты.

Ее строгий голос, который так хорошо срабатывал в Кайтаке, утратил свое действие за последние три года. Вместо того чтобы слушать сестру, Минь только раздраженно вздыхал.

– У меня нет друзей, – поднимаясь, чтобы выйти из комнаты, бросил он, как только Ань открыла дверцу духовки и засунула туда торт. – К тому же ты не Ма. И я не обязан тебя слушаться.

В глубине души Ань отлично понимала его. Как бы она ни завидовала своим братьям, что у них есть возможность учиться, она испытывала еще и облегчение от того, что ей не нужно ходить в английскую школу. Она представляла, как бледные девочки с рыжими или светлыми волосами пялятся на ее поношенную форму, как учителя коверкают ее имя, а ее акцент становится посмешищем на детской площадке. Она видела, каким мрачным и уставшим Минь возвращался домой каждый день и запирался в своей комнате, и думала, что это могло быть и ее участью. Как-то прошлой осенью за ужином она заметила фиолетовый синяк у него под глазом и красную царапину на щеке. На вопрос, что случилось, Минь только и ответил:

– Ничего страшного, – и вышел из-за стола, оставив пиалу с еще теплым рисом.

Ань чувствовала, как он отдаляется от нее, как растет расстояние между ее вопросами и его молчанием, и не знала, как преодолеть этот разрыв.

* * *

Ань было ясно, что Тхань освоился в Англии лучше, чем Минь. Его голос стал на октаву ниже, пока он изо всех сил старался поскорей пережить этот неловкий переход от детства к юношеству. Его вьетнамский акцент был менее заметен, и своей жизнерадостностью он притягивал одноклассников, даже самых нетерпимых. За ужином, размахивая палочками для еды, Тхань рассказывал о Майки и Джейми, словно о старых друзьях, пытаясь пересказать шутки, понятные только им. По субботам он играл с ними в футбол на поле, покрытом травой, – куда более приятном, чем пыльные площадки в Кайтаке. Как-то в мае Тхань пригласил своих друзей на обед после тренировки; они впервые принимали англичан, и хотя это были всего лишь дети, Ань все равно переживала. Целую ночь перед этим она провела за уборкой дома, повторяя в голове рецепт блюда, которое собиралась приготовить. Увидев мальчиков – одежда и волосы испачканы землей и травой, – она поняла, что им нет никакого дела до чистоты.

Они с жадностью ели макароны, не обращая на Ань особого внимания, болтали о футболе и школе. Она была этому только рада, потому что понятия не имела, о чем с ними говорить. После обеда мальчики отправились в спальню слушать кассеты с The Clash и Pink Floyd, которые Тхань вымаливал у Ань за хорошие оценки или помощь по дому. Она держалась за брата изо всех сил. Тхань был ее последней надеждой на репутацию семьи, на дипломы и деловые костюмы. Она пыталась помогать ему с домашним заданием, но алгебра и геометрия в ее памяти были окутаны туманом, а английский Ань был хуже, чем у брата. Дук учился классом старше и иногда по ее просьбе занимался с Тханем. Взамен она платила за это несколько пенни, которые удавалось сэкономить, пропустив обед или ужин. Поначалу Дук возражал, но для Ань это был вопрос чести, она не могла принимать милостыню от ребенка.

* * *

Но были и более светлые моменты, когда Ань казалось, что она сливается с городом и его жителями. Как в тот раз, когда после нескольких месяцев уговоров она сдалась и повела своих братьев в «Одеон» на Лестер-сквер, чтобы посмотреть «Индиана Джонс: в поисках утраченного ковчега». Фильм показался ей скучным, она с трудом следила за сюжетом: английский язык героев был слишком быстрым и слишком американским. Она подозревала, что братья тоже не все понимали, но при этом они были в полном восторге, сопереживали Харрисону Форду, крутясь в своих красных бархатных креслах и рассыпая повсюду попкорн. После этого они отправились на автобусе номер 14 в центр Лондона, где пересели на метро, а затем снова запрыгнули в автобус, на этот раз номер 47. Сойдя на Дин-стрит, по извилистым улицам Сохо добрались до Уоррдор-стрит.

Там они купили булочки с красной фасолью в китайской пекарне и бань-бао у вьетнамки, которая привыкла к их ежемесячным визитам и встречала их приветствиями и радостной улыбкой.

В «Лун Мун» Ань и мальчики купили соевый, рыбный и устричный соусы, лонганы и благовония. С сумками, нагруженными покупками, они отправились домой. На следующий день тело ломило, когда пришлось подниматься вверх по двум лестничным пролетам на маленькую кухню. К вечеру даже у Миня поднялось настроение, пока он помогал Ань с ужином. Она готовила соус ныок чэм, а он нарезáл зеленый лук. Остановившись на мгновение, Минь сказал:

– Если честно, я действительно не знаю, что бы мы с Тханем делали без тебя. – И, покраснев, вернулся к прежнему занятию.

Ань почувствовала, как прорехи, которые появились из-за Миня в последние несколько месяцев, начинают зашиваться сами по себе, словно множество лоскутков, с которыми ей приходилось работать на фабрике. Она поцеловала Миня в затылок, а когда Тхань вошел на кухню узнать, когда будет готов ужин, ответила, что если бы он помогал готовить, то не спрашивал бы.

22

Дао

Тхань, Минь и Дук возвращались из парка.

Вывернув все карманы, они пересчитали монеты

и купили по мороженому.

Мятно-шоколадное – для Тханя, корнетто – для Миня и апельсиновое – для Дука.

Они громко уплетали мороженое, и Тхань признался, что от холода у него разболелись зубы, а у Миня на секунду заморозился мозг. Я изо всех сил старался не отставать от них, до меня доносились обрывки разговоров Дука и Тханя о школе, об оценках, девушках, футболе и о том, что ждет их в будущем.

Минь шел слегка позади. Он тоже слушал, как и я.

С низко опущенной головой он выглядел задумчивым, так мне казалось.

Мы прошли мимо биржи труда – очередь томилась на тротуаре,

в ней – даже женщины с колясками и младенцами на руках,

мужчины в костюмах, некоторые – в футболках,

Старые и молодые.

Немного погодя я устал прислушиваться,

И вникать,

И смотреть,

И тогда вернулся обратно в свою пустоту.

«Где ты был, – спросила Ма, уперев руки в бедра. – Прекрати преследовать этих несчастных мальчишек».

«Но, Ма, мне здесь скучно. Здесь ничего не меняется. Не меняюсь и я».