скачать книгу бесплатно
Жизнь моя разбита поведением Саши и Коли. Сердце мое наполнилось горечью. Я сорвал на Савельеве[32 - Таганрогский приятель и однокурсник Чехова.], у которого лично буду просить извинения. Больше этого не повторится. Я не желаю раздора в Семье, но мира и Спокойствия».
«Саша нанял себе квартиру и, вероятно, Николай у него находится. Они забирают по книжке из лавки Семенова мясо, табак и все, что нужно для продовольствия Анне Ивановне, а Федосья Яковлевна питается одним чаем».
«Антоша потрудись написать Коле, чтобы он ехал в Петербург доканчивать свое ученье. Ведь так ему оставаться нельзя, пора взяться за разум ему. Причина всему Саша».
Антон – Александру
«Стыдно Николаю заставлять самолюбивого старика брать взаймы! Поездка к Пушкареву обошлась Николаю рублей 4—5… Эти деньги мог бы он лучше отдать в уплату».
Антон нервничал, а Николай оправдывался:
«Милый Антон, я совсем не ожидал от тебя такого злого письма. Я дал тебе слово выдать 50 р., которые я должен тебе, – и держусь его. Я вовсе не хотел тебя обманывать»
Двадцать шестого августа 1884 года на съемной квартире Анна Сокольникова родила сына Колю, записанного в метрическую книгу по имени крестного отца Николая Чехова Николаем Николаевичем.
В начале 1885 года Ал. П. Чехов получил назначение в петербургскую таможню и срочно выехал в столицу.
Оставшаяся в Москве с младенцем Анна забрасывала мужа письмами:
«Вчера я пришла в такое отчаяние, не получив от тебя письма, что решилась наконец послать телеграмму с оплаченным ответом. Я была уверена, что ты серьезно захворал, но не успела я отослать телеграмму, как пришла твоя. Ради Бога напиши все подробно, телеграмма не может меня удовлетворить.
Положим, я довольна и тем, что ты жив и помнишь нас, но мне необходимо знать, как поступить перед отъездом, какие вещи взять, какие нет, ты обещал писать мне все подробно, у меня спрашивают, а я ничего не знаю.
Еще раз прошу тебя, дорогой мой Сашка, ради Бога, напиши мне всё подробно, да поскорей. Мне тут такая масса неприятностей, а одно только утешение – твои письма, а их то и нет. Меня это ужасно мучает. Ради Христа объясни твое молчание. Неужели и сегодня я не получу письма. До свидания, целую тебя и еще раз прошу скорей написать. Господи, когда же мы увидимся. Твоя жена Аня».
Петербургская служба Ал. Чехова продлилась недолго, и как-то очень скоро он был переведен в таможню Новороссийска.
А тем временем его «незаконная» жена вновь ждала ребенка, Александр Павлович рвал на себе волосы:
«Собери ты, братец мой, пепел со всех печей вашей квартиры и посыпь этим пеплом головы всех твоих пациентов в знак печали. Моя Анна Ивановна снова зачала и носит во чреве нового гражданина, коему надлежит в будущем пополнить ряды хитровцев», – писал он Антону.
И тот советовал: «Ввиду твоего бедственного состояния и дабы не умножать пролетариата, не роди больше. Этого хотят Мальтус[33 - Роберт Мальтус – английский демограф, утверждавший, что неконтролируемый рост народонаселения может вызвать снижение благосостояния и массовый голод.]и Павел Чехов».
Вынужденный отъезд из столицы, перманентная беременность Анны, – все выводило Александра из себя. Он опять ушел в запой.
Иван, помогавший брату в переезде в Новороссийск, писал Антону:
«Александр невыносим, нетактичен, пересаливает много и что хуже всего – пьет».
Сам же Саша врал родителям:
«Водки пью мало, вино выпиваю стакана два-три в день».
Но Ивану расписал все откровенно грубо, пахабно, как и жил:
«Перехожу к своей частной жизни. Моя поездка в Крымскую Ланицу… Кучер попался по мне. Мы с ним незаметно осушили две бутылки водки. Анна была не в духе, лошадь пердела, а возница посвистывал. Стало быть, все было хорошо.
В 8 вечера я уже пьян и сплю, а в пять часов утра болтаюсь с корзиной по базару. Пью так здорово, что даже самому совестно. Из жердей я сделал с большими усилиями самую уродливую в мире кровать для Анны и еще более уродливое стуло. Стуло сломалось в тот же день, но кровать крепка, и Анна дрыхнет на ней вовсю носовую завертку. Я распорядился, чтобы в сортире только срали, а мочиться рекомендую на свежем воздухе.
Вместо двух девчонок я нанял прислугу, но такую, что ей-же-ей я когда-нибудь ночью ошибусь и вместо Анны залезу на нее».
Прошло четыре месяца и Александр написал сестре:
«Скоро я стану папенькой в третий раз. Жду на рождество и уже приготовил себе веревочку, чтобы повеситься. Мыло для смазки тоже готово. Я никуда не хожу, ни у кого не бываю, потому что незаконно женат, выслушиваю намеки, остротки и всякую всячину… Но зажить другою жизнью, где бы тебя не пилили день и ночь, где бы не досаждали старческим кашлем и рваными чулками с сквозящими грязными пальцами – ах, как бы я хотел!… А делать нечего. Залез в кузов, назвавшись груздем, так сиди и нишкни!».
Второй сын родился 7 января 1886 года, о чем и оповестил «счастливый» отец брата Антона:
«Сегодня у меня родился сын, второй по счету и третий по беззаконности, и нарек я ему имя Антон в честь твоего бытия в сем мире, и намерен записать тебя же крестным отцом в метрической книге. Не обидься за то, что его произвел на свет я, а фамилию дашь ему ты».
Антон ответил:
«За наречение сына твоего Антонием посылаю тебе презрительную улыбку. Какая смелость! Ты бы еще назвал его Шекспиром! Ведь на этом свете есть только два Антона: я и Рубинштейн. Других я не признаю… Кстати: что если со временем твой Антон Чехов, учинив буйство в трактире, будет пропечатан в газетах? Не пострадает ли от этого мое реноме?».
А молодой отец продолжал без удержу пить: крики и писк детей, тазы, пеленки, ругань с женой и прислугой были невыносимы, вдобавок рвали душу письма Антона:
«У меня теперь отдельный кабинет, а в кабинете камин, около которого часто сидят Маша и ее Эфрос, Нелли и баронесса, девицы Яновы и проч.У нас полон дом консерваторов – музицирующих, козлогласующих и ухаживающих за Марьей»[34 - Чеховы в это время снимали большую квартиру на Якиманке, в д. Клименкова.].
Александр страдал и всё посылал в Петербург прошения о переводе в Москву, а Антону – бесконечные жалобы и мольбы:
«Я весь в долгу. Не знаю, как извернусь. Тащат со всех сторон: три прислуги. Орава моя состоит из 8 душ. Просто хоть умирай. В пору повеситься. И вся эта сволочь требует, недовольна и выстраивает гадости. Похлопочи… Вывози! Меня жгут, режут, топчут и пняют?».
А в ответ получал справедливую отповедь:
«Тебя, пишешь, „жгут, режут, топчут и пилют“. Т.е. долги требуют? Милый мой, да ведь нужно же долги платить! И к чему делать долги? Когда у мужа и жены нет денег, они прислуги не держат – это обыденное правило. Отчего ты не пишешь? Что за безобразие? У „Сверчка“ и „Будильника“ сплошные вакансии, а ты сидишь, сложил ручки и нюнишь. Почему ленишься работать?»
Не получив ни сочувствия, ни поддержки, Александр пошел на хитрость.
«Я волею Божиею ослеп», — сообщил он родным.
Анна Ивановна добавила подробностей:
«Саша ослеп вдруг вчера в 5 часов вечера, он после обеда лег спать, по обыкновению выпив порядочно, потом проснулся в 5 часов, вышел из своей комнаты, поиграл с детьми и велел подать себе воды, выпил воду, сел в постель и говорит мне, что ничего не видит».
Под предлогом болезни Александр с семьей приехал в Москву и остановился в казенной учительской квартире брата Ивана, где жил и отец.
Павел Егорович, для которого внезапный приезд «слепого» сына был как гром среди ясного неба, с горечью писал семье, отдыхающей в подмосковном Бабкине:
«Положение его незавидное и жалкое, потерял зрение, его водят, как слепого за руку. Вот последствия своей воли и влечение своего разума на худое, увещаний моих он не послушал. Приехал в грязи, в рубищах, в говне. Всё прожито и пропито, и ничего нет. Что еще будет, но хуже этого не может быть».
Однако во внезапную слепоту не поверили ни Николай, ни Антон.
Едва приехав в Москву, «слепой» Александр бросил жену на отца, а сам укатил к Антону на дачу в Бабкино.
«У меня живет Агафопод[35 - Один из псевдонимов Александра Чехова.]. Он был слеп, но теперь совлек с себя Велизария и стал видющ», – издевался над братом Антон в письме редактору Лейкину.
В таком же духе рисовал картину и Николай Чехов:
«Для чего он напускал на себя слепоту, комедьяничал? Александр сознавал, что он лжет, и чем белее он лгал, тем больше страдал и пил. Нужно же было объяснить свою слепоту. Ни один шут не понимал, чего стоило ему его актерство. Все смеялись, и он понимал это и пил».
Пока Александр веселился в Бабкине, Анна с двумя крошечными детьми и без денег оставалась в Москве, и ей было не до веселья.
ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ
Дорогой Саша.
Исполняю твое желание – пишу. Пока обстоит все благополучно хотя не так как нам желалось бы. Вчера только что вы оба уехали, пришел Павел Егорович, очень удивился, что так вдруг уехали и был по-видимому чем-то недоволен. Послала я за спиртом и на 20 коп. не дали, у Петра не было, пришлось попросить у Павла Егоровича, он дал 35 коп. которые я сегодня же, как только он придет, возвращу ему.
Сегодня утром в 10 часов я оправилась к Давыдову[36 - Издатель журнала «Зритель», приятель всех братьев Чеховых.], он дал мне еще 3 рубля и обещал через 2 часа привезти еще. По конке вернулась домой. Немного погодя приехал Всеволод[37 - В. Давыдов, редактор «Зрителя».], вручил мне только 25 рублей и даже не раздевался.
Потом приехал М.В., осмотрев Антошу, он сказал, что у него скверная штука, что теперь в Москве поветрие этой болезни, прописал ему микстуру. Я очень этим теперь встревожена и боюсь за Антошу.
Обед сегодня готовили дома. Вот тебе весь день. Завидую тебе, что ты в деревне, но не засиживайся, съезди в Петербург. потом уж и поезжай в Бабкино и погости там.
До свиданья приезжай не сердитый, а хороший. Милый, ведь я тебя очень люблю, а ты часто бываешь очень несправедлив.
Позволь поцеловать тебя и приезжай.
P.S. Мы из твоей комнаты не переходили. Писала в темноте. Дети заснули».
К письму – записочка Ивану Чехову, тоже отдыхающему в Бабкине:
«Многоуважаемый Иван Павлович, я позволила себе взять у вас щепотку табаку, смерть курить хочется, а купить денег нет. Анна».
В июне Александр съездил-таки в Петербург, но новости были неутешительные. Анна переживала:
«Сейчас получила твое письмо, оно не обрадовало меня, а огорчило.
Дурак вышел не Ефим, как ты пишешь, а ты. Ефим нарочно помянул, что ты семейный, чтобы тебе выдали больше пособия. И он при мне учил тебя как нужно сказать, а именно, что я твоя сестра, вдова с детьми, живу на твои средства.
Второе, что меня огорчило в твоем письме, это что ты не увидишь даже Шуры, а я надеялась, что ты привезешь его ко мне[38 - В это время ее сын находился у отца в Петербурге. Своего отчима Шура не любил и в письмах к матери называл его дураком.]. Ради Бога постарайся хоть повидаться с Шурой, голубчик ведь ты теперь понимаешь как можно любить своих детей. Ты вот и теперь, я уверена, беспокоишься за Колю и Тосю[39 - Тося – домашнее прозвище маленького Антона.], а каково мне не видать столько времени своего мальчика, которого я также люблю, как и этих детишек. Вчера была с детьми утром в зоологическом, Колька был в восторге. Вместо сига лучше привези Кольке башмаки или мне перчатки черные фильдекосовые».
От Давыдова еще ничего не получала, думаю сегодня опять идти к нему.
Хлопочи ты также и об месте, ведь не поедешь же ты обратно в Новороссийск.
Любящая тебя Анна».
Уже заканчивалось лето. Иван вернулся к своим учительским обязанностям, семья готовилась к переезду на новую квартиру, и только неприкаянный Александр все пребывал в неизвестности относительно своей службы.
Иван Чехов – Антону Чехову:
«Александр ужасно бедствует, занятий никаких не имеет, бывает у меня каждый день, прочитывает газету и уходит домой. Вчера он ходил занимать денег, чтобы заплатить за квартиру, и едва-едва нашел добрейшую редакцию «Сверчка».
В самом деле, откровенно говоря, тяжело смотреть на Александра. Живет он в отвратительной обстановке, и что он, кто он, чего он хочет, трудно узнать. Квартиру нанял он где-то на Живодерке, я еще у него бы был».
В Новороссийск Александру возвращаться не пришлось. Хлопоты – не без помощи Антона – увенчались успехом, и с таможенной службой было покончено. Теперь зарабатывать на хлеб Александр Павлович Чехов будет журналистикой и литературой:
«Кажется, нужде моей приходит конец. Буду сыт и я, – доложил он Антону в конце декабря 1886 года и добавил – Сижу на одной колбасе да селедке. Если это письмо застанет Анну еще в Москве, то изругай ее и погони помелом».
В конце февраля 1887 года Александр, всегда трепетно относящийся к своему здоровью, сообщил Антону: «Болит левая половина груди. Кашля нет. Сон и аппетит хороши. Пульс правилен и издыхать еще не хочется. Если твои слабые мозги осмыслят мой morbus[40 - Болезнь (лат.)], то дай совет».
Не получив совета по поводу хорошего аппетита и сна, «больной» отправил срочную телеграмму: дескать, помираю, и брат-доктор приехал. Но, как выяснилось, Александр был абсолютно здоров.
«Я проехался напрасно, – не скрывал Антон досады в письме к Шехтелю, – обстоятельства самого поганого и ерундистого свойства нежданно-негаданно погнали меня на север».
А вот Анна Ивановна, действительно, оказалась больна. С брюшным тифом она вскоре попала в больницу. Более того, заразились и другие домочадцы.
Александр в письме сестре попросил приехать мать:
«Бедные дети пищат, просятся „на горшочек“ и разрешаются на постель. Меня нет дома всю ночь. Право, не грешно было бы матери приехать ко мне. Не приедет ли? Уведомь».
Написал он и Ивану:
«Плохи, Ивашенька, мои дела. Вчера свез в больницу прислугу – Аннушку, сегодня отправил Кольку в больницу. Остался с Антошей один. Позволяю себе робкую просьбу: не приедет ли мать ко мне? Похлопочи».
Но в семье были категорически против поездки Евгении Яковлевны. Николай написал сестре:
«Мать просит достать ей билет на проезд в Питер. Я говорил с Антоном, и мы пришли к глубокому убеждению, что матери ехать нельзя. Мать поедет в Питер в семью Александра, в ту семью, где она может заболеть тифом и остаться там навсегда».
Более того, зная привычку Александра вечно привирать, у Чеховых (пожалуй, кроме Евгении Яковлевны) никто не принимал близко к сердцу его жалобы. Так, из веселого Машиного письма к уехавшему в Таганрог Антону видно, что им было не до питерских проблем:
«У нас все обстоит благополучно. Единственная неприятность – это бедный Александр: у него вся семья перехворала. Собиралась ехать мать, но Александр взял к себе какую-то сестру милосердия. Одним словом на него, как на бедного Макара.
Дневник твой все читают с удовольствием, смеху было много. 10 мая мы уезжаем в Бабкино. Не думай о деньгах, душенька.
Левиташа на Волге. Скучаем, приезжай поскорее».
Анну Ивановну выписали из больницы полубольной:
«У нее брюхо не в порядке, лихорадка и очень болят ноги, так что она с трудом передвигается по комнате, – писал Александр Антону и ругался, – ежедневно на молоко, мясо, вообще пищевые продукты надо давать 2.50 к. или 3 р. Анна все еще на больничных порциях, связанных тесно с куриным бульоном, а куры в Питере кусаются».
Нелюбимая больная жена, требующая заботы и расходов, запущенный дом, плачущие дети – все раздражало Александра, и он вновь под любым предлогом бежал из дома.
Болезнь Анны вновь обострилась в ноябре. В это время Антон приезжал в Петербург и, поначалу, по настоянию брата, остановился в его квартире. Потрясенный увиденным, он писал родителям:
«Живу у Александра. Анна Ивановна больна (бугорчатка). Грязно, воняет и проч. Душно. Грязь, вонь, плач, лганье; одной недели довольно пожить у него, чтобы очуметь и стать грязным, как кухонная тряпка. Вчера я ночевал и обедал у Лейкина. Вот где я наелся, выспался и отдохнул от грязи!»
В январе 1888 года Александр сообщил Антону, что у жены «большой абсцесс между печенью и почкой», и врачи подумывают об операции. Но неожиданно состояние Анны улучшилось, и было решено отправить ее с детьми на дачу под Тулу, и уже был назначен отъезд на первое апреля. Однако в начале марта больная опять слегла.
Дальше события развивались стремительно.
«Анна опять заболела влежку. Когда эта херомантия кончится? Что ни день, то огорошивание, и конца не предвидится. Прожил жизнь, не живя», – не скрывал досады и неприязни Александр. – Общий вид ее жалок. Худа, не питается, молока не может проглотить, лежит, сторона печени вздута. Постоянная рвота и голодание окончательно истощили ее. Смотрит совсем мертвецом. Глаза блещут неестественно, точно в них сконцентрировалась вся угасающая жизнь. Я не выдерживаю этого блеска: мне становится жутко, и я отворачиваюсь…»
«Состояние духа ее – невозможное. Я произведен в такие подлецы, испортившие ее жизнь, что повесить меня мало. В общем такой хаос, такая чертовщина, что у меня голова кругом. Суди ты сам птичьими мозгами: меня нет целые сутки дома, прислуга не успевает удовлетворять капризам и бесит больную невольно. Прихожу из редакции – новая беда: подай ей ту подлую женщину, на которой я хочу жениться и которая намерена во имя своих будущих детей отравить Кольку. Всю ночь до утра бьешься и не находишь себе места».
Александр жалел себя, сетовал на судьбу: «Живется по обыкновению лохудренно и беспокойно. Все начинает противеть. Приятно сидеть только у осколочных дам, как у бесхитростных дынек». Слов сострадания к умирающей жене он не находил – только обвинения:
«Лучшие годы моей юности истерзала своей ревностью полусумасшедшая, душевно-больная Анна Ивановна».
