Туанетт. Том 2

Не доучившись в университете, Лев ставит перед собой грандиозные задачи по самосовершенствованию. В дневнике молодости он записывает: «Я, кажется, без ошибки за цель моей жизни могу принять сознательное стремление ко всестороннему развитию всего существующего. Я был бы несчастливейшим из людей, ежели бы я не нашёл цели для моей жизни – цели общей и полезной…

Теперь я спрашиваю: какая будет цель моей жизни в деревне в продолжение двух лет? 1) Изучить весь курс юридических наук, нужных для окончательного экзамена в университете. 2) Изучить практическую медицину и часть теоретической. 3) Изучить языки: французский, русский, немецкий, английский, итальянский и латинский. 4) Изучить сельское хозяйство как теоретически, так и практически. 5) Изучить историю, географию и статистику. 6) Изучить в математике гимназический курс. 7) Написать диссертацию. 8) Достигнуть средней степени совершенства в музыке и живописи. 9) Написать правила. 10) Получить некоторые познания в естественных науках. 11) Составить сочинения из всех предметов, которые буду изучать».

В числе правил, имеющих целью развитие самообладания, он пишет: «Чтобы никакая боль, как телесная, так и чувственная, не имела влияния на ум». Против изнеженности выставляет правило: «Не иметь прислуги». Он также ставит перед собой задачу, которая потребовала от него значительных усилий против половой страсти и тщеславия. Он внушает себе правила: «Отдаляйся от женщин» и «Убивай трудами свои похоти», «Будь хорош и старайся, чтобы никто не знал, что ты хорош».

Толстой увлекается сельскохозяйственной деятельностью, приобретает машины, много читает и занимается, встречается и беседует с крестьянами. Однажды Лев пришёл в столовую расстроенный и понурый. Всё в нём клокотало, даже волосы на макушке были взъерошены.

Татьяна Александровна сама себе удивлялась. Ей не верилось, что Леон сделал её истинной госпожой. Даже управляющий Воробьёв, прежде игнорировавший её, одним из первых поздравил Татьяну и теперь всегда с улыбкой прислушивался к её распоряжениям. До глубины души её тронуло то, что при составлении хозяйственных планов Леон теперь советовался с ней.

– Что с тобой, Леон? – поинтересовалась Туанетт. – Ты явно не в себе!

– Тётенька, душенька, поймите, как так можно? Я для них ничего не значу!

– Ты о чём, мой друг?

– О том! – чуть ли не вскричал он. – Я уже больше года общаюсь, наблюдаю и пытаюсь понять их крестьянские души, желаю войти в их жизнь и помочь им, а они меня игнорируют.

– Ну, это ты, Леон, преувеличиваешь!

– Как, тётенька, преувеличиваю? Вы же помните, я днями сход мужиков устроил и спрашивал, кому что нужно. Всё записал.

– Да-да, ты мне говорил.

– И что же вы думаете? Сегодня с утра пошёл в деревню. Захожу в одну избу – и скажу: у меня хлев чище и надёжней, а дом Юхванки того и гляди обвалится. Весь на подпорках, вот-вот рухнет! А он просит у меня несколько лесин, чтобы новую подпорку соорудить. «Тебе, – говорю, – мил человек, новый дом строить надо». А он мне в ответ: «Ничего, подопру и в этом ещё поживу!»

– А староста об этом знает? – спросила Туанетт.

– Да, разумеется, но больше меня поразил другой молодой негодяй. Извините, я его по-другому величать не могу.

– Что же он сотворил?

– Ему старуха мать отдала налаженное хозяйство. Как мне рассказал староста, дом у них был полная чаша. Сынок принял хозяйство, женился, нарядил жену, а сам вместе со своей молодухой взвалил на матушку всю тяжёлую работу. Ей бы на печи лежать и калачи с кашей есть, а она в семьдесят лет, шатаясь, работает за двоих. Совести у них ни грана нет. Староста мне говорит, что постращать его надо, а это значит: выпороть на конюшне. Беда ещё в том, что он все деньги прогуливает в кабаках и от работы отлынивает. А мать голодная сидит!

– Но ты, Леон, дал бы ей немного денег, – посоветовала тётенька.

– Я, разумеется, дал три рубля, но боюсь, что сынок отнимет. А главное, когда я стал говорить ему о том, что мать уважать надо, он кивал мне, но по глазам вижу, что он не собирается менять свой образ жизни. Понимаете ли вы психологию крестьян и их жизни? Я совсем не понимаю.

Лев сидел такой понурый и, кажется, совсем забыл о еде.

– Верите, Туанетт, я поставил для себя огромную задачу самообразования, а сумел выполнить её меньше чем наполовину. Видимо, брат Сергей прав в том, что я пустяшный малый!

– Не говори, Леон, ерунды. Ты ещё молод, и не всё сразу получается! Ты же не сидишь сложа руки, а трудишься. Я верю, что всё у тебя получится!

Пожалуй, эти полтора года были для Ёргольской относительно спокойными и радостными. Большую часть времени она проводит в Ясной и знает, что у Маши уже двое детей. Николай в армии на Кавказе. Митя в своём имении Щербачёвке или в Москве. Серёжа нигде не служил и свою красавицу цыганку Машу не оставил, но и особо не распространялся о ней. А Леон продолжал хозяйствовать у себя в имении. Иногда Лев показывал Туанетт дневник, в котором строил грандиозные планы самоусовершенствования, и очень сокрушался, что много намеченного не сумел осуществить.

Постоянно занимаясь музыкой, он просил её сесть вместе с ним за инструмент, и они играли в четыре руки. Лёва сильно переживал, если сбивался с такта, стремился отработать досконально каждую музыкальную пьесу. Изучая юридические науки, он сажал её рядом с собой, читал тот или иной параграф, объяснял ей, что многие законы не поймёшь для кого написаны.

– Но писали учёные люди! – возражала она.

– Написать всё что хотите можно, но всегда необходимо учитывать обстоятельство и время, в которое живёшь, а получается, как говорят: что написано пером – не вырубишь топором. А вырубать необходимо, ибо жизнь не стоит на месте!

Она как никто другой видела его мятущуюся натуру. «Он же ещё мальчишка!» – рассуждала она сама с собой, увидев, как он купается в пруду вместе с крестьянскими ребятишками и подзуживает их: «Кто сумеет нырнуть на глубину и достать комок грязи?» При этом не просто поддразнивает их, а сам ныряет и, радостный, выныривая, показывает им комок грязи. Или затеет с ними играть в городки и тут же сам сбивает построенную пирамиду. Потом что-то рассказывает им, а те внимательно слушают молодого «граха», как они его величают, и от души вместе с ним смеются.

А какой азарт его охватывает на охоте. Поспорил с егерем, что он первый выстрелил в зайца, а егерь заупрямился и говорит: «Ваше сиятельство, как вы могли первый выстрелить, когда заяц прямо на меня выскочил и ваш выстрел был второй?» Поспорили! И егерь воочию показал ему, что он неправ. Лев потом сам рассказывал, что необоснованно обидел человека. Он показал Льву, что его дробь попала зайцу в глаз, а его выстрел только шкурку испортил.

– Мне, тётенька, так стыдно стало, что я чуть не заплакал. Слава Богу, застыдился и извинился перед ним.

Хотя Лев утверждал и успокаивал тётеньку, что чувствует себя хорошо, тем не менее венерическая болезнь временами обострялась и беспокоила его. Появился зуд, ощущалось недомогание, и он посоветовался с местным доктором, а тот предложил ему поехать в Москву и обратиться к известному хирургу Оверу: «Он гофмедик и сумеет вам, граф, оказать существенную помощь». Ничего не говоря Ёргольской, он срочно уезжает в Москву.

Пустяшный малый

До старшего брата, Николая Толстого, который служил на Кавказе в армии, доходили слухи, что у младших братьев в самостоятельной жизни не всё ладится. Сергей увлёкся цыганским пением и даже решил выкупить красавицу цыганку, певицу Машу. Родные отговаривали его от этого опрометчивого шага, но он не пожелал никого слушать. Митя метался от одной деятельности к другой: устроился на службу в один из департаментов Москвы, но вскоре ушёл оттуда, занялся торговлей, но и это дело его не увлекло.

Младший, Лев, оставив Казанский университет, приехал в Ясную Поляну, решив жить помещиком и руководить своим хозяйством. Но вскоре стал понимать, что не всё у него идёт по намеченному плану: мужики на сходках как будто слушают его, но не слышат и продолжают делать всё по-своему. «Видимо, тётенька была права, советуя выбирать торные дороги, которые ближе ведут к успеху, а пока только одни разочарования!» – думал Лев.

Беспокоит его и венерическая болезнь, периодически появляется зуд и ощущается недомогание. Доктор Беер посоветовал ему обратиться в Москве к известному хирургу, гофмедику Оверу.

Осенью 1848 года Лев внезапно уезжает в Москву и снимает квартиру в Николопесковском переулке.

Встретив знакомого, Василия Перфильева, Лев рассказал о неудачах, с которыми столкнулся, занимаясь хозяйством в имении.

– Милый Лёва, – заметил Вася, – я на такие подвиги неспособен. Служу по провиантской части, на жизнь не жалуюсь. Надо жить потребностями дня, а если всё время задумываться, то и не заметишь, как молодость пролетит!

Лёва удивлялся: «Почему я не умею жить сегодняшним днём и радоваться каждой проживаемой минуте?» Но внутренний голос не соглашался с ним, утверждая, что всё это пресно и скучно. Толстой не возражал приятелю, тем более что тот сказал, дескать, взял для него приглашение в Английский клуб, где будут нужные и интересные люди, а также состоится большая игра. Лёва решился сказать Перфильеву о своей несвоевременной болезни, и он посоветовал ему проконсультироваться сразу у двух врачей: «Во-первых, один ум – хорошо, а два – лучше, а во-вторых, дешевле!»

Перед отъездом в Москву Лев встречался с братом Сергеем и говорил об общем долге, который необходимо было внести в заёмный банк. Брат считал, что это не более 200 руб лей, но выяснилось, что срочно надо было заплатить 1195 руб лей серебром. «Может, Сергей что-то перепутал? – подумал он. – Видимо, придётся продать Савин лес. Интересно, сколько за него дадут? Надо срочно написать тётеньке Татьяне, чтобы она связалась с управляющим Андреем».

– Вы слишком много задумываетесь, мон шер, – заметил Перфильев. – Мне кажется, что вам не двадцать лет, а намного больше. Надо помнить, что молодость мимолётна, проскочит и улетит, как птица. Ты мог бы не приезжать в Москву, а продолжать находиться у себя в Ясной, – твердил он. – А коль появился, то изволь жить весело и со смыслом!

«Как это – со смыслом?» – подумал Толстой, но спросить не решился, так как они уже подходили к Английскому клубу. Лев заметил, как легко и непринуждённо Васенька вёл себя в обществе. Здесь он был своим человеком: одни жали ему руку, другие улыбками приветствовали его, третьи приглашали к столу. Перфильев представил Льва нескольким своим знакомым, и вскоре Толстой увлечённо играл за карточным столом. Московская светская жизнь закружила его настолько, что он и не заметил, как много денег проиграл в карты и оброс долгами. А к тётеньке и управляющему полетели письма с просьбой о высылке денег. «Что я делаю? Я же так разорюсь, – сетовал он, – все мои благие намерения пропадают втуне! В то время как Перфильев, князь Львов и другие служат, Калошин пишет статьи и получает денег больше, чем я доходу со своего хозяйства. Но они все учились, а я бросил учёбу в университете. Неужели я ниже их? – корил он себя. – Мне кажется, что они не умнее меня. Ум тут ни при чём! Они умеют пристраиваться, а я – нет. Но у себя в усадьбе я не бездельничал: пытался создать приемлемую, нормальную жизнь для своих крестьян, но ничего путного из этого не вышло. Неужели я правда, как утверждает брат Сергей, пустяшный малый?»

Лев был настолько расстроен, что решил возвратиться домой. И тут к нему заглянули его новые знакомые – барон Герман Ферзен и Борис Озеров.

– Лёва, ты что-то совсем закис. Это не дело!

– Вы правы, есть о чём задуматься. Вы, друзья, при деле, а я баклуши бью да весь в долгу как в шелку, поэтому пора к дому прибиваться.

– Долг, Лёва, – дело наживное. Сегодня образовался, завтра рассчитаешься. К себе ты всегда успеешь, а мы тебе предлагаем поехать с нами в Петербург, ты там никогда не был.

– Я уже и тётеньку известил, что возвращаюсь домой.

– Мало ли, Лёва, что мы обещаем родным. Петербург – столица, там университет, а главное – там значительно больше возможностей для приложения сил, да и город необычайной красоты.

– Мне надо подумать.

– Лёва, право, думать не стоит, поехали, не пожалеешь! В дилижансе уже и место для тебя забронировано.

Соблазн был велик, и он согласился.

Приехав в Петербург, Лев остановился в гостинице «Наполеон». Трое с половиной суток в дороге вымотали его окончательно, и, вой дя в номер, он сразу же уснул богатырским сном. Проснулся, когда солнце призывно светило в окна. Открыв глаза и увидев незнакомую обстановку, подумал: «Где я?» Вспомнил, что приехал в столицу. Хотя и выспался, но тело ещё до конца не отдохнуло, и вылезать из-под одеяла не хотелось. «Не спать же я сюда прибыл», – одёрнул он себя и крикнул Ивана, который уже наготове ждал пробуждения барина. Из окон гостиницы открывался вид на Исаакиевскую площадь. Перед ним возникла громада строящихся зданий, Исаакиевского собора и Министерства государственных имуществ, которые тонули в лесах. Главным украшением площади был Мариинский дворец.

Камердинер Иван сообщил, что недавно заходил один из его приятелей и передал, что будет ждать его к вечеру в трактире у Каменного моста. Кучера хорошо знают этот трактир.

День был воскресный, и гуляющих оказалось немало. У дверей гостиницы стояли рысаки. Кучера наперебой предлагали прокатить с ветерком, но Лев решил прогуляться пешком. Поддавшись общему движению, он пошёл, что называется, куда глаза глядят. Спешащий парень задел его и не извинился, детский плач грудного ребёнка ввёл его в раздражение. Ещё больше возбудила его пьяная гонка двух всадников, которые проскакали посреди дороги. Дух противоречия проснулся в нём: «Зачем я сотни вёрст мчался сюда? Такой же город, с улицами и домами, как и в Москве, только улицы попрямее!» Хотел было повернуть назад, но, пересилив себя, направился дальше, вышел на Стрелку Васильевского острова и остановился. От увиденного буквально замер. Это было что-то удивительно прекрасное. Дома стояли в одну линию, создавая неповторимый городской ландшафт. Перед глазами открылся Зимний дворец. С другой стороны он увидел Биржу, которая была поставлена строго по оси Стрелки. Все сооружения на Стрелке связаны с Биржей, а ростральные колонны с пандусами, пристанями и лестницами являлись величественными морскими воротами в град Петров. Вдоль Невы прекрасно вписались в архитектуру набережной здание Кунсткамеры, Двенадцати коллегий, дворец Прасковьи Фёдоровны и Старый гостиный двор. Белоснежным ковром лежала величественная Нева.

Стоявший с отцом отрок, крутя головой во все стороны, вдруг с воодушевлением воскликнул:

– Грандизно! – И снова закричал, поворачиваясь во все стороны: – Грандизно!

Отец с улыбкой заметил:

– Не грандиозно, а grandiose, majestueux, ambitieux, что значит «грандиозно, величественно, масштабно…» Этот город совсем молодой, – продолжал он рассказывать сыну, – заложен Петром Первым в 1703 году.

– Он что, моложе дедушки? – вопросительно глядя на отца, спросил мальчик.

– Чуть постарше, – произнёс он, чуть замешкавшись и не ожидая такого вопроса от сына, и стал прикидывать в уме, сколько батюшке лет.

А в это время на Неве все увидели, как мчится кавалькада троек с гиканьем и свистом. Неожиданный выстрел вернул Льва в реальность.

– Папа, что это?

– Это, сын, адмиральский час! Ежедневно в Петропавловской крепости в двенадцать часов дня гремит выстрел, сообщая, что в столице наступил полдень, и рабочий люд приступает к дневной трапезе.

«Как этот отрок прав: грандиозно!» – с восторгом подумал Толстой. Отец с сыном ушли, а он всё стоял и любовался красотой дворцов и величественных зданий, а главное – той гармонией, которая вливалась в душу и от которой захватывало дух. Неслучайно в одном из писем к родным он напишет: «Я навеки остаюсь здесь, в Петербурге!»

Лев отправился к памятнику Петру Первому. Он вышел на Сенатскую площадь и увидел огромную глыбу, на которой был водружён памятник основателю Петербурга. «Кто ж такой валун приволок сюда? – подумал он. – А может, он здесь лежал со дня основания города?» Ему захотелось подойти ближе к памятнику, но решётка вокруг монумента не позволяла это сделать. И тем не менее он прочитал: «Петру Первому – Екатерина Вторая. Лета 1782».

Ему показалось, что конь, вставший на дыбы, сейчас перемахнёт Неву, и опять вспомнилось восклицание отрока: «Грандиозно».

Увидев лихача, он подозвал его и приказал ехать к трактиру, расположенному у Каменного моста. Приятели радостно встретили Льва и усадили его за стол.

Вечером он был в Мариинском театре, на балете «Эсмеральда» Цезаря Пуни. В главной партии танцевала несравненная Фанни Эльслер. Время пролетело незаметно, но Толстому было неловко, что в театре он был не в сильном восторге от балета и знаменитой танцовщицы. Хотелось уже оказаться в кровати.

Прошло две недели, и Лев пишет восторженное письмо брату Сергею: «Я и решился здесь остаться держать экзамен и потом служить, ежели не выдержу (всё может случиться), то и с 14-го класса начну служить, я много знаю чиновников 2-го разряда, которые не хуже и вас, перворазрядных, служат. Короче, тебе скажу, что петербургская жизнь на меня имеет большое и доброе влияние, она меня приучает к деятельности и заменяет для меня невольно расписание; как-то нельзя ничего не делать; все заняты, все хлопочут, да и не найдёшь человека, с которым бы можно было вести беспутную жизнь, – одному нельзя же. Я знаю, что ты никак не поверишь, чтобы я переменился, скажешь: “Это уже в двадцатый раз, и всё пути из тебя нет, самый пустяшный малый”; я теперь совсем иначе переменился, чем прежде менялся: прежде я скажу себе: “Дай-ка я переменюсь”, а теперь я вижу, что я переменился… Ежели же кто хочет жить и молод, то в России нет другого места, как Петербург; какое бы направление кто ни имел, всё можно удовлетворить, всё можно развить, и легко, без всякого труда. Что же касается до средств жизни, то для холостого жизнь здесь вовсе не дорога, всё, напротив, дешевле и лучше московского; нипочём квартира…»

Вскоре он также извещает любимую тётеньку, что желает жить в столице. Брат Сергей предупреждает его только об одном: чтобы он не вздумал там играть в карты, так как это может очень плачевно кончиться для него.

В один из дней он навещает дядюшку, вице-президента Академии художеств, графа Фёдора Петровича Толстого. В вестибюле академии привратник сразу же провёл его в жилые апартаменты графа. Его жена, Анастасия Ивановна, любезно приняла гостя. Лев увидел и Фёдора Петровича, который сидел у окна за отдельным столом, увлечённо набрасывая рисунок за рисунком. Причём ощущалось, что его в эти минуты никто не сумеет оторвать от начатого дела. Беседуя с тётенькой Анастасией, Лев в душе был восхищён дядюшкой, который, по его мнению, доходил до крайностей, и ничто его во время занятий не могло отвлечь от любимого дела. Как-то в детстве Лёва услышал историю о его нелёгкой учёбе и жизни, и он сумел преодолеть немало препятствий, прежде чем успех пришёл к нему. Лев убедился в том, что дядюшка в юности понял, чем надо заниматься. «А я до сих пор витаю в облаках и не пойму, в какую сторону мне двигаться».

– А вы, Лев, уже определились, чем желаете заниматься? – не отрываясь от дел, спросил Фёдор Петрович.

– Пока, дядюшка, присматриваюсь и думаю.

– Ты же, кажется, в Казани в университете учился?

– Вы правы! Я оставил его.

– Здесь неплохой университет, продолжи учёбу в Петербургском университете, а там и поймёшь, к чему лежит душа.

– Я тоже так думаю!

Вошёл знакомый привратник и, подойдя к графу, попросил его срочно пройти в одну из аудиторий.

– Анастасия, угости нашего гостя, мне срочно надо отойти. Кажется, император Николай Павлович решил навестить наш храм искусств…

Посидев немного с графиней, Лев сослался на то, что ему хочется погулять по этому прекрасному городу.

Он регулярно навещал знакомых и родственников, бывал на балах и раутах. Видел, что многие его знакомые с утра отправляются в присутствие и заняты делами. В один из приёмных дней он пришёл в гости к дальней родственнице графине Прасковье Васильевне Толстой.

– Прости, батюшка, что принимаю тебя по-домашнему, – произнесла пожилая графиня. – Скажи мне, как поживают твои тётушки?

– говоря откровенно, сам не знаю. Из Ясной я уехал в Москву осенью 1848 года. С тётенькой Татьяной с тех пор нахожусь в переписке, а о тётеньке Юшковой вообще ничего не знаю. Слышал, что Владимир Иванович с тётенькой Пелагеей разошёлся и теперь она скитается по монастырям.

– Что так?

– Право, не ведаю, что-то казанская жизнь её не устроила, и она уехала.

– А почему с Татьяной в Ясной не живёт?

– Характер у старушки сложный.

– Насчёт характера я с вами, Лев, полностью согласна. Она и в молодости любила настоять на своём, а это не всем по душе. А как братья?

– Николенька служит в армии на Кавказе, а мы пока бездельничаем.

– Надо когда-то и побездельничать: молодость быстротечна, – с грустной улыбкой заметила графиня. – Моя младшая, Александра, с отрочества вся в заботах, а уж о старшей, Елизавете, и говорить не приходится. Обе служат фрейлинами во дворце. Вижу их крайне редко. Бывает, заскочат на минутку – и опять на пост. Рада бы тебя с ними познакомить, но сама не ведаю, когда они у меня появятся.

Льву импонировало, что она не стала пенять ему, что он без дела оказался в Петербурге. Накормив гостя и ещё поговорив немного, предложила ему иногда заглядывать на огонёк.

– Может, Бог даст, и с Александрой столкуешься, она дева умная.

Толстой поблагодарил её за добрые слова и в будущем обещал по возможности навещать.

Встретил в столице Лев и друзей детства Иславиных. Костенька стал его постоянным сопроводителем в Петербурге. Он имел пристрастие к аристократическому обществу, помня, что его мать была урождённая графиня Завадовская, а бабка – графиня Апраксина. Поэтому и кстати, и некстати упоминал об этом. Учился он на первом курсе в университете, на юридическом отделении, а главное, всех знал и везде был принят за своего. Взяв опеку надо Львом, он пытался внушить ему, что перед сильными и важными господами незазорно даже встать на колени.

– О чём ты, Константин? Я дворянин и граф и никогда не только не совершу этого, но и в мыслях не намерен этого делать.

– Если хочешь достичь вершин власти, то должен быть с ними предельно любезен! К тому же они аристократы.

– А я, – в запальчивости воскликнул Лев, – я не меньше их аристократ и по привычкам, и по положению, и по рождению! Я аристократ, потому что вспоминать предков: отца, дедов, прадедов моих – мне не только не совестно, но и всегда радостно!

– Ладно, Лев, не расходись, я же желаю тебе добра и хочу помочь определиться тебе здесь.

– Я такое добро не приемлю, и постарайся не поучать меня.

В одной аристократической компании Лев увидел маленького человечка в тёмном фраке с портретом государя, украшенным алмазами, в петлице.

– Кто таков? – простодушно поинтересовался Лев, указывая глазами на присутствующего тщедушного господина.

– Что ты, Лёва, это министр по иностранным делам Карл Нессельроде, любимец императора.

– И вот перед таким пигмеем ты советуешь склонять голову? Уволь, уволь, – с сарказмом заметил Лев.

Толстой стал часто бывать у Прасковьи Васильевны. Как-то её гостем был профессор Никитенко. Он говорил о положении дел в университете, в частности о том, что некоторые профессора ратуют за отмену на юридическом отделении таких предметов, как русская словесность, история и философия.

– Наша молодёжь, – заявлял он, – и так не умеет правильно излагать мысли по-русски, а если сократить эти важные дисциплины, они, по сути дела, останутся неучами с университетским дипломом.

– Я с вами тут совершенно солидарен, – поддержал его Лев. – Я учился в Казанском университете, и некоторые преподаватели так плохо по-русски излагали свой материал, что мы ничего не понимали. Вот я и перестал посещать эти лекции.

– Простите, с кем имею честь?

– Граф Лев Толстой.

– Рад слышать из уст молодого господина такие разумные речи. Разве можно допускать в образовании один прикладной метод, без знания своей истории и духа философии? Это значит принести молодого человека в жертву случайности и потоку времён. Вы представляете, – продолжал он с возмущением, – это значит уничтожить в нём всякий порыв к лучшему и всякое доверие к высшим непреложным истинам.

– Убирать надо не эти предметы, о которых вы нам говорите, Александр Васильевич, а этих, с позволения сказать, профессоров.

– Что вы, Прасковья Васильевна, небезызвестный вам господин Бутурлин предлагает закрыть университеты. Образование – это притворство! Именно в университетах студенты читают иностранные книжки, а там сплошной социализм и коммунизм, как утверждает он.